Я ни разу не говорил с Джеромом Сэлинджером, которого знакомые называли Джерри, однако я видел его в нашем городке. Он был высоким, но сутулым, и у него был аристократичный вид, казавшийся неуместным в нью-гемпширском захолустье. Моя первая девушка жила совсем рядом с ним, и я помню, как во время их соседского пикника он с улыбкой сидел в кресле-качалке на веранде и выглядел очень довольным. Когда-то он был писателем — и по словам моего друга, работавшего у него в саду, продолжал писать (если недавно вышедший документальный фильм о Сэлинджере не врет, мы скоро познакомимся с плодами его многолетних одиноких трудов). Я читал «Над пропастью в ржи» (на английском языке произведение называется «The Catcher in the Rye», что дословно переводится как «Ловец во ржи» — прим. ред.), и мне казалось, что этот роман адресован мне напрямую, но заговорить с его автором я так и не решился.
Через несколько лет, взяв в университете академический отпуск, я отправился преподавать английский в провинциальную российскую школу. Когда мои российские знакомые спрашивали меня, откуда я родом, я доставал потрепанный томик «Ловца во ржи» и объяснял, что вырос в нескольких милях от дома автора. Эффект был просто поразительным: оказалось, что Сэлинджера почитают в России не меньше, а то и больше, чем в Америке. Особенной любовью пользуется «Над пропастью во ржи» – так там называют «Ловца».
Роман Сэлинджера, вышедший в период хрущевской оттепели, сразу же стал сенсацией среди советских читателей шестидесятых годов и с тех пор сохраняет статус классики. Партия разрешила его перевести и издать, сочтя, что он разоблачает гнилую сущность американского капитализма, однако советская публика восприняла «Над пропастью…» шире – как универсальный и тонкий психологический портрет «белой вороны», бунтаря, восставшего против основ конформистского общества. Для послевоенной интеллигенции, недовольной репрессивной властью коммунистов, голос Холдена Колфилда звучал ободряюще – кто мог понять, что такое «липа», лучше, что те, кто поcтоянно сталкивался с официальным советским языком? Подростки перенимали выражения Колфилда – точнее, их русские эквиваленты, — хотя между ними и миром «Над пропастью во ржи» с его частными школами, свиданиями в отелях и джаз-клубами лежала настоящая пропасть.
Перевела Сэлинджера знаменитая Рита Райт-Ковалева. Писатель-эмигрант Сергей Довлатов говорил, что ее переводы Курта Воннегута лучше оригиналов. Следует отметить, что она принадлежала к «советской школе» литературного перевода. В советское время переводом занимались многие талантливые писатели, которым цензура мешала публиковать их собственное творчество. Возможно, именно поэтому их переводы часто бывали весьма своеобразными, а сами переводчики не слишком бережно относились к оригиналам. Впрочем, «Над пропастью во ржи» в этом смысле не перегибает палку — переводчица внесла лишь косметические изменения для удобства советского читателя. Скажем, Холден с приятелем едут в Эгерстаун, чтобы съесть не по гамбургеру, а по котлете — нечто вроде очень больших тефтелей (перевод вышел за три десятилетия до того, как в Москве открылся первый McDonald’s с гамбургерами). Однако при этом в переводе Райт-Ковалевой грубоватый язык Колфилда сглажен и из текста убраны все ругательства. Исследовательница Александра Борисенко пишет, что Райт-Ковалева была против этого и умоляла редактора оставить в романе хоть одного «говнюка», но напрасно. Кроме того видно, что переводчица не всегда хорошо понимала американские идиомы — Райт-Ковалева никогда не бывала в Америке. Например, у Сэлинджера Колфилд говорит о прочитанной книжке:
«Книга была дерьмовая, но этот парень, Бланшар, был хорош. У него было большое шато и т. д. на Ривьере в Европе, и ему все время приходилось буквально отгонять женщин палкой. Он был жуткий повеса и т. д., но женщины на него западали».
В переводе Райт-Ковалевой Колфилд восторгается человеком совсем другого сорта — кем-то вроде современного маркиза де Сада (попутно подтверждая идеи о моральном разложении Запада):
«У него был здоровенный замок на Ривьере, в Европе, и в свободное время он главным образом лупил палкой каких-то баб. Вообще он был храбрый и все такое, но женщин он избивал до потери сознания».
Главный редактор российской версии журнала GQ Михаил Идов, автор англоязычного романа «Кофемолка» («Ground Up») и соавтор его ставшего бестселлером русского перевода, в своем точном и остроумном анализе этой работы пишет, что, если роман Сэлинджера вдохновил Марка Чепмена убить Джона Леннона, то перевод Немцова «сможет вдохновить неуравновешенного читателя разве что на ограбление пивного ларька». Его главная претензия, которую поддерживают многие из недовольных переводом, заключается в том, что Немцов неверно передал голос Холдена Колфилда. Его Колфилд больше похож на какого-то толстокожего российского гопника, а не на умного и красноречивого подростка из книги Сэлинджера.
Вот как главный герой «Ловца во ржи» говорит в оригинале и в двух разных переводах — разумеется, с учетом того, что обратный перевод на английский тоже приводит к искажениям (цитаты приводятся по текстам Райт-Ковалевой и Немцова, соответственно, эти искажения утеряны, — прим. пер.). Я постарался сохранить различия в тоне, очевидные с первого абзаца:
«Если вам действительно хочется об этом послушать, первым делом вы, вероятно, захотите знать, где я родился, каким было мое дурацкое детство, чем занимались и т. д. мои родители, пока меня не завели, и тому подобное дэвид-копперфилдовское д…, но, честно сказать, я не хочу в это вдаваться» (собственный перевод — прим. пер.).
«Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, — словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться» (Райт-Ковалева, «Над пропастью во ржи»).
«Если по-честному охота слушать, для начала вам, наверно, подавай, где я родился и что за погань у меня творилась в детстве, чего предки делали и всяко-разно, пока не заимели меня, да прочую Дэвид-Копперфилдову х…, только не в жилу мне про всё это трындеть, сказать вам правду» (Немцов, «Ловец на хлебном поле»).
Очевидно, что Райт-Ковалева аккуратно сдвинула речь Колфилда в сторону русской литературной нормы, а немцовский Колфилд и наглее, и грубее, что должно подчеркивать его предполагаемое иконоборчество. Как отмечает Идов, такое впечатление, что перевод учитывает репутацию книги — и это превращает ее в своего рода пародию на саму себя.
Конечно, вопрос о том, как бы изъяснялся Холден Колфилд, говори он по-русски, звучит странно. Однако именно ответ на него играет определяющую роль в споре вокруг перевода «Ловца». Что еще важнее, этот вопрос затрагивает природу перевода — и как процесса, и как продукта, который мы потребляем ежедневно, не задумываясь о подобных тонкостях.
Различия между двумя версиями произведения, судя по всему, порождены разными подходами к искусству перевода. Перевод Райт-Ковалевой — «одомашнивающий». Он «сглаживает» оригинал и приводит его в соответствие с привычными для целевой аудитории языковыми и культурными нормами. Перевод Немцова — «отстраняющий». Он нарушает литературные и речевые условности принимающей культуры. Чтобы этого добиться, Немцов смешивает кальки с английского, российскую провинциальную речь, неологизмы, сленг советских лагерей и современный хипстерский жаргон. Это — осознанная стратегия: сторонники отстранения считают, что подобный «маргинализованный» язык странным образом лучше всего представляет абсолютную чуждость иностранного текста. Другими словами, советский лагерный сленг перевода Немцова должен подчеркивать для русского читателя чуждость оригинала, его американское происхождение.
Однако характерная для немцовского перевода странная смесь регистров и диалектов нарушает стилистическое и интонационное единство книги Сэлинджера. В этом вербальном попурри теряется личность Холдена Колфилда. Это, судя по всему, — главный парадокс данной школы перевода: при попытках передать абсолютное различие между языками легко потерять значимые оттенки различий в рамках языка литературного произведения. Резкий скорбный голос Холдена Колфилда в переводе Немцова искусственно сгущен, усилен. Это портрет в других тонах, и, пожалуй, сам Колфилд мог бы назвать свое русское альтер-эго «липовым».
Судя по всему, российские критики и читатели решили примерно так же: когда улюлюканье улеглось, перевод Немцова просто перестали издавать, и остался только перевод Райт-Ковалевой. Для русской литературы это, вероятно, стало потерей: если эти переводы читать вместе, они как будто сглаживают недостатки друг друга. Подобный опыт — своего рода триангуляция, позволяющая выявить контуры сэлинджеровского оригинала. На этом фоне, вероятно, необходим еще один русский «Ловец» – возможно, свободный от любых теоретических программ. Чтобы передать смысловые слои и эмоциональную направленность литературного произведения, нужно использовать все доступные инструменты и зачастую импровизировать: хороший перевод движим не теорией, а практикой, учитывает конкретное соотношение двух культур — то, что у них общего, и то, что разного.
У новых переводов есть одно дополнительное полезное свойство. Так как оригинал не меняется и может служить своего рода контрольной группой, различия между переводами многое говорят о самой России. Текст Райт-Ковалевой несет на себе неизгладимую печать советского литературного истеблишмента, однако осуществленное ей «одомашнивание» языка Сэлинджера сыграло ценную роль: благодаря ему «Ловца во ржи» напечатали и смогли прочитать, несмотря на то, что он затрагивал такие вопросы, как проституция и гомосексуальность, о которых обычно не могли говорить советские писатели. Подобные темы больше не шокируют российскую читающую публику (несмотря на недавно принятые гомофобские законы, в России во многих отношениях намного меньше социального консерватизма, чем в Америке), однако Немцов, бросив вызов каноническому переводу и литературному русскому языку, сумел возродить скандал вокруг романа. Возможно, результат носит лишь поверхностное сходство с «Ловцом» Сэлинджера, но один важный аспект книги — то возмущение, с которым ее зачастую воспринимали в Америке 1950-х, — переводчик воссоздал. Теперь, после бесчисленных подражаний, голос Колфилда кажется большинству американских читателей, скорее знакомым, чем шокирующим. И тем не менее он продолжает нас впечатлять, выражая — на любом языке — потребность понимать и быть понятым, любить и быть любимым. Эта книга продолжает напрямую обращаться ко всем Колфилдам, даже через пропасть времени и языка.
