Вокруг нового человеческого вида, 'гомо мобилис' или 'гомо целлюлярис', можно выстраивать пессимистичные, парадоксальные, и, следовательно, вполне правдоподобные умозаключения. Это хороший предмет для умных дискуссий.
В своей предыдущей колонке, в воскресном приложении к 'La Nacion' от 25 сентября этого года, я упоминал книгу Маурицио Феррариса 'Ты где? Онтология мобильника' (Maurizio Ferraris, 'Dove sei? Ontologia del telefonino'), показывающую радикальные изменения, которые происходят в нашем образе жизни из-за мобильных телефонов. Настолько, что последние уже стали интересным 'с философской точки зрения' объектом.
Вобрав в себя функции электронной записной книжки и небольшого компьютера с доступом в Интернет, мобильник все меньше напоминает средство устного общения и все больше трансформируется в инструмент письма и чтения. В этом качестве он стал универсальным средством записи, а Феррариса, как большого поклонника Жака Дерриды (Jacques Derrida), очень привлекают такие слова, как 'письмо' и 'запись'.
Первые сто страниц этой 'антропологии' мобильника захватывают внимание даже несведущих читателей. Есть существенная разница между разговором по телефону и разговором по мобильному. По телефону всегда можно было спросить, дома ли такой-то, в то время как по мобильному, за исключением случаев его пропажи, мы всегда знаем, кто именно отвечает, и доступен ли данный человек в эту минуту. А это меняет сферу нашей частной жизни.
С обычным телефоном, тем не менее, мы всегда знали, где находится наш собеседник, а сейчас задаемся вопросом, где он может быть. Забавно, что в ответ мы можем услышать 'Я у тебя за спиной', и эти слова, если он является абонентом компании из какой-то другой страны, облетят всю планету, пока не дойдут до нас. Проблема в том, что мне неизвестно, где находится сейчас тот, кто отвечает на мой звонок, а телефонная компания прекрасно знает, где мы оба. То есть, возможность ускользнуть из-под индивидуального контроля сочетается с абсолютной прозрачностью наших передвижений для Большого Брата (оруэлловского, а не телевизионного).
Вокруг нового человеческого вида, гомо мобилис ('homo mobilis') или гомо целлюлярис ('homo cellularis'), можно выстраивать пессимистичные, парадоксальные, и, следовательно, вполне правдоподобные умозаключения. Это хороший предмет для умных дискуссий. Меняется, например, сама динамика взаимодействия между собеседниками А и Б, чье общение уже не ограничивается рамками двух человек, поскольку их разговор может быть прерван мобильным вторжением собеседника В, и, как следствие, взаимодействие между ними будет развиваться прерывисто либо сойдет на нет. Таким образом, главный способ соединения - постоянное собственное присутствие для других людей, и наоборот - становится в то же самое время способом разъединения: собеседник А соединен со всеми, кроме собеседника Б.
Из оптимистичных рассуждений мне импонирует отсылка к драме Живаго, который после многолетней разлуки видит Лару из окна трамвая (помните финальную сцену фильма?), но не успевает соскочить вовремя и умирает. Будь у них мобильные, концовка была бы счастливой?
Феррарис затрагивает в своем анализе и новые перспективы, открывшиеся перед нами благодаря мобильнику, и связанные с ним же потери, в первую очередь, невозможность побыть в одиночестве, подумать в тишине о собственной жизни, выключиться из настоящего времени. Преобразования не всегда приносят свободу.
Ближе к середине книги, Феррарис переходит от мобильника к дискуссии на темы, которые особо занимали его в последние годы, среди них, полемика со своими учителями, - от Хайдеггера (Heidegger) до Гадамера (Gadamer) и Ваттимо (Vattimo), - по поводу постмодернизма в философии. Он не соглашается с тем, что существует лишь интерпретация фактов, а не сами факты, и яростно отстаивает познание 'adaequatio', то есть, как отражение природы. Бедный Рорти (Rorty)! Естественно, со множеством нюансов, но, к сожалению, я не в состоянии уследить за тем, как Феррарис выстраивает шаг за шагом особую концепцию реализма, которую он именует 'слабым текстуализмом'.
Как переходят от мобильника к вопросам об истине? Делая различие между предметами физическими (такими как стул или вершина Монблана), мысленными (например, теорема Пифагора) и социальными (Конституция или необходимость платить по счету в баре). Две первых разновидности предметов существуют также вне пределов нашего волеизъявления, в то время как третья начинает, скажем, 'действовать' только после того, как происходит определенная запись, регистрация.
И поскольку Феррарис пытается выстроить некую 'натуральную' форму этих социальных записей, мобильник предстает в качестве универсального инструмента любой записи.
Было бы интересно поспорить со многими утверждениями этой книги. Например, с теми страницами, которые посвящены различиям между записью (а таковой является любая выписка из банка, любой закон, любой сбор сведений личного характера) и коммуникацией.
Идеи Феррариса по поводу записей крайне интересны, а вот его мысли по поводу коммуникации всегда отличались несколько общим характером (словно он купил их в 'Икее', если использовать против него сравнение из написанных им же самим когда-то памфлетов). Но отведенное этой колонкой пространство не позволяет мне пускаться в детальные философские размышления. Кто-то из читателей спросит себя, а стоило ли размышлять о мобильном телефоне, чтобы в итоге прийти к выводам, которые можно было сделать точно также исходя из концепций письма или 'подписи'.
Философ, разумеется, вправе начать свои размышления хоть с червя, а затем построить метафизическую теорию, но самый интересный аспект этой книги, вероятно, заключается не в том, что мобильник позволил Феррарису создать онтологический труд, а то, что его онтология позволила ему самому и нам с вами лучше понять мобильник.
