Итак, я снова дома, в Лондоне - финансовой, культурной и дипломатической столице Восточной Европы. Этот город в равной степени сильно притягивает людей амбициозных, отчаявшихся, нервных и просто тех, кому охота повеселиться. По некоторым оценкам, здесь живет уже около полумиллиона выходцев из государств, которые ваш покорный слуга все еще любит называть 'порабощенными в прошлом странами'. Их могло быть и больше.
Это новая волна, не первая. В середине 80-х годов, когда я только начинал учить польский, мы часто заходили в кафе в Южном Кенсингтоне под названием Daquise, где я долго не мог разобрать лозунг, написанный на потертой кружке около кассы, куда посетители кидали мелочь. Это была цитата из одного из польских генералов, героев войны, Владислава Андерса (Wladyslaw Anders): 'Legitymacja skarbu narodowego jest paszportem wolnego Polaku' ('Паспорт свободного поляка - это удостоверение Национального казначейства'). Тех, у кого были эти самые удостоверения, по возвращении в коммунистическую Польшу ждала смертная казнь, поскольку их выпускало польское правительство в изгнании, и это считалось государственной изменой.
Сегодня члены этого правительства, для которых в то время народ исключительно добровольно собирал деньги, празднуют победу. Их, а не коммунистов-узурпаторов, чествует нынешнее правительство Польши. Именно их считают законным правительством тех лет.
Это было время, когда языки стран Восточной Европы был совершенно экзотическим занятием, и найти их носителей было очень и очень трудно. Самым умным способом задешево брать уроки было покупать пиво пышноусым господам, обретавшимся либо вокруг Daquise, либо по соседству, в клубе 'Польский очаг' (Polish Hearth Club).
Но сегодня все по-другому. Сегодня восточноевропейские языки на лондонских улицах стали уже настолько обычным явлением, что их даже как-то перестаешь замечать. Правда, мало кто из тех, кто на них говорит, может вообразить себе, что кто-нибудь из местных (а если на корреспондента Economist надеть твидовый пиджак, вельветовые брюки, тяжелые ботинки и куртку от Barbour, то, сами понимаете, вряд ли найдется кто-то, кто мог бы выглядеть более по-английски) понимает, что они говорят.
На автобусной остановке мужчина с весьма одухотворенным лицом говорит по-русски по мобильному телефону - речь идет о какой-то афере с завышением цен по счетам. В автобусе две девушки-польки с завидной откровенностью делятся подробностями своих сексуальных похождений. Несколько позже, уже в метро, улавливаю разговор по-литовски. Двое людей обсуждают весьма сложную и на слух даже опасную операцию с контейнером, какими-то поддельными документами, причем, как выясняется, у них и в Британии есть 'коллега'. Кажется, что-то начинаю понимать. . . они подкупили таможенника. Через некоторое время становится, наверное, заметно, что я прислушиваюсь, потому что они смотрят на непрошеного наблюдателя с нескрываемым неудовольствием . . . и переходят на русский, с которым непрошеный наблюдатель знаком гораздо лучше. На следующей остановке оба сошли. Жаль.
Кстати, если вы говорите по-русски, это еще совсем не значит, что вы поймете русских. Чтобы овладеть этим искусством, начните хотя бы с книги Реймонда Смита (Raymond Smith) 'Переговоры с Советами' (Negotiating with the Soviets), впервые опубликованную в 1989 году. Ее автор - бывший американский дипломат, всю свою жизнь проведший в сложнейших и до умопомрачения бессмысленных переговорах с советскими чиновниками - очень остроумно объясняет разницу между двумя русскими словами, обозначающими правду: есть слово 'istina' (это 'truth') и есть слово 'pravda" (это 'right truth').
А вот как, например, он объясняет, что такое 'vranyo'. Это непереводимое слово, которое в вольной интерпретации обозначает 'useful bullshit'. И - самое полезное место во всей книге: есть всего три способа общаться с незнакомцем: быть ему другом, господином или рабом. Нормальная беседа в западном понимании этого слова - уважительного профессионального общения - получается далеко не со всеми. В особенности это характерно для людей уже в возрасте, родившихся еще во времена Советского Союза.
Например - это мне пришлось пережить самому - я оставил одному известному перебежчику из Советского Союза сообщение на автоответчике: хочу поговорить с вами, перезвоните. Думаю спросить: не нервничают ли они после отравления Александра Литвиненко?
- О чем вы хотите говорить? - резко спрашивает он. Я начинаю объяснять, но он обрывает меня и выпаливает, - я с КГБ не разговариваю! В вашей газете полно коммунистической пропаганды. Все ваши корреспонденты служат в КГБ. Всех уволить!
Последняя строчка совершенно выбивает меня из колеи, потому что, во-первых, наша газета в отношении России вообще высказывается довольно резко, а я, если уж на то пошло, еще резче. Но ему все равно кажется, что мы о смерти Литвиненко написали без должного благоговения.
Он не останавливается, прет вперед как танк. Итак, у меня несколько вариантов: дать ему отпор, высказав все, что я думаю и о нем, и о его тупости и закоснелости. Но это рискованно - он намного старше, к тому же считает себя намного благороднее. Второй - рассыпаться мелким бисером в извинениях, дать ему немного себя потоптать и насладиться и молить о прощении. Третий - попытаться его к себе расположить.
Но я все же выбираю четвертый - самый, судя по всему, для меня подходящий. Вот он дошел до оглушающего крещендо, вот он захлебнулся в оскорблениях, вот он в третий раз объясняет, почему не собирается говорить с московскими шавками. . . и в это время я резко извиняюсь за беспокойство, а когда он замирает, несколько этим озадаченный, быстро прощаюсь и вешаю трубку. Все равно интересной статьи не получилось бы, я думаю.
