Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Почти 90 лет назад, в такие же весенние дни 1927 года, в Прагу приехал Владимир Маяковский. Его авторитет среди чешского художественного авангарда, то время, разумеется, левого и коммунистического, был огромен, а его выступления произвели на чешскую публику незабываемое впечатление и прошли с оглушительным успехом. О знакомстве с русским поэтом вспоминали и чешские писатели.
Почти 90 лет назад, в такие же весенние дни 1927 года, в Прагу приехал Владимир Маяковский. Его авторитет среди чешского художественного авангарда, в то время, разумеется, левого и коммунистического, был огромен, а его выступления произвели на чешскую публику незабываемое впечатление и прошли с оглушительным успехом. О знакомстве с русским поэтом вспоминали и чешские писатели, часть из которых стала потом в социалистической Чехословакии благополучными лояльными к власти литераторами, а часть — опальными диссидентами…
19 апреля 1927 года Владимир Маяковский вышел на перрон пражского Главного вокзала, тогда носившего имя американского президента Вудро Вильсона. Там поэта встречала целая делегация — помимо «немного располневшего», как не преминул отметить Маяковский, Романа Якобсона, выдающегося филолога, работавшего тогда в российском полпредстве, присутствовали и чешские писатели — Йозеф Гора, Богумил Матезиус, Мария Майерова и другие. Хотя Советский Союз не был официально признан, в Чехословакии активно действовало «Общество экономического и культурного сближения с новой Россией», с которым ВОКС («Всесоюзное общество культурных связей с заграницей») и заключило договор о выступлениях Маяковского. При этом основной «принимающей стороной» выступал «Деветсил» — литературное объединение левых литераторов и художников, многие из которых были тогда членами компартии.
В очерке «Ездил я так» Маяковский в излюбленном телеграфном стиле «отчитывается» о поездке: «В Праге встретился с писателями-коммунистами, с группой „Деветсил“. Как я впоследствии узнал, это — не „девять сил“, например, лошадиных, а имя цветка с очень цепкими и глубокими корнями. Ими издается единственный левый, и культурно и политически (как правило только левые художественные группировки Европы связаны с революцией), журнал „Ставба“. Поэты, писатели, архитектора: Гора, Сайферт, Махен, Библ, Незвал, Крейцер и др. Мне показывают в журнале 15 стихов о Ленине».
Через два года Ярослав Сейферт навсегда выйдет из компартии, в годы социализма лишится возможности печататься, в 1984 г. получит Нобелевскую премию по литературе, а на его похороны в 1986 г. придут сотни людей, в том числе Вацлав Гавел. Тонкий лирик Константин Библ, измученный болезнью и тяжелой атмосферой сталинизма, в 1951 г. выбросится из окна. А Витезслава Незвала, несмотря на всю глубину и искрометность его авангардистского таланта, будут вспоминать как поэта первых лет чехословацкого социализма…
Как же принимали гостя из Советской России его чешские коллеги? В архивах Чешского радио нам удалось обнаружить запись интервью с писательницей Марией Прушаковой, которая прожила долгую жизнь, скончавшись в 2004 г. почти в 100-летнем возрасте. На склоне жизни она вспоминает о встрече с Владимиром Маяковским. «Когда в апреле 1927 года Владимир Маяковский приехал в Прагу, то был здесь уже широко известен. Его ждала целая плеяда поклонников и друзей — Йозеф Гора, Витезслав Незвал, Индржих Гонзл, Богумил Матезиус и другие. Единственный, кто сегодня еще жив, это Иржи Тауфер».
Пролетарский поэт, как известно, любил проводить время в западных странах и отнюдь не пренебрегал комфортом. В Праге он поселился в гостинице «Адрия», на Вацлавской площади. В интервью явившемуся к нему в отель корреспонденту Prager Press он делится своими сугубо положительными первыми впечатлениями: «Я очень рад, что приехал в Прагу. Прага — единственный заграничный город, где я могу выступать по-русски, не опасаясь, что меня плохо поймут. Я ни в коем случае не хочу задеть переводчиков, но все-таки ведь совсем другое дело, когда слушатели тебя понимают, чем когда они вынуждены прибегать к посреднику».
Как известно, Владимир Маяковский не владел иностранными языками и, например, во время частых поездок в Париж пользовался помощью сестры Лили Брик Эльзы Триоле. В Праге он выступал по-русски и обходился без постоянного переводчика. Но так ли хорошо его понимали окружающие?
Он умел непринужденно и красиво молчать
Вспоминает Мария Прушакова: «Витезслав Незвал в своем описании встречи Маяковского с членами „Деветсила“ говорит о том, как плохо тогда молодые прогрессивные художники знали русский язык. К сожалению, это было справедливо и по отношению к нашему узкому кругу, собравшемуся за столом. Власта Петровичова-Неффова была единственной из нас, которая бегло говорила по-русски. Но, думаю, никого не беспокоило, что иногда разговор замирал, потому что у Маяковского была одна драгоценная особенность — он умел непринужденно и красиво молчать. И вокруг себя он распространял атмосферу раскрепощенности. Рядом с ним каждый себя чувствовал самим собой, вел себя естественно и раскованно. И у меня прошло тогда мое обычное смущение».
Владимир Маяковский, как сказали бы сейчас, всю жизнь успешно занимался самопиаром, и, конечно, в Праге молодые чешские авангардисты воспринимали российского поэта через призму созданного им мифа — огромного поэта-трибуна с громоподобным голосом, глашатая революции. Хотя, к слову, таким уж высоким он не был — его рост составлял всего лишь 189 см. Однако Маяковский успешно гипнотизировал окружающих, которые восторженно сообщали, что именно таким они представляли революционного поэта.
Он всегда был прекрасно одет, немного щегольски
«Тогда я была 24-летней безвестной переводчицей, и с Маяковским я встретилась лишь один раз — мы сидели рядом на небольшом дружеском обеде. О фигуре Маяковского говорили и писали как о двухметровом колоссе с чеканными чертами лица и коротко стрижеными волосами. Я вспоминаю его мягкий, почти детский абрис губ, глаза, которые и во время разговора оставались задумчивыми», — вспоминает Мария Прушакова, которая в то время была женой писателя и художника Адольфа Гоффмейстера, говорит о визите 24 апреля.
Сам основатель «Деветсила» позднее написал большой очерк о знакомстве с Маяковским: «Мы стояли вместе над Замецкой лестницей, смотрели на Прагу. Он был сильный и большой, и стоя всегда выглядел как памятник. Фигура у него была, прямо скажем, выдающаяся. Он всегда был прекрасно одет, немного щегольски — это у него осталось со времен футуризма. Выбирал хорошие ткани. Лучшего портного в городе. Не любил носить пальто. Предпочитал шерстяной жилет. Любил качество, изящество, постоянство и чистоту. Обожал красивые вещи из кожи и металла. Тут у нас было много общего. Волосы стриг коротко. (Вместо слова „голова“ ему больше подходило — „череп“). В мягко закругленном уголке губ — неизменная папироса. — Расставив ноги, он стоял, обнял своей великанской любовью город и сказал: „Прелестная маленькая Прага“».
После этого Адольф Гоффмейстер сделал известный набросок, на котором поэт изображен в полный рост.
Художник пишет и о том памятном застолье. «Мы обедали у нас дома, на Спаленой улице. Он побоялся сесть на антикварный стул. Пробовал, выдержит ли он его. Заполнил собой всю комнату. Был подчеркнуто вежлив. Слишком большие люди (большие телом и духом) бывают смирными. Но он не был смирным. Он был только вежлив. А потом снова стал рассеянным, невнимательным и отсутствующим. Курил между блюдами. Разговор всегда возвращался к поэзии. Он был наполнен своими стихами и, казалось, о каждом предмете помнит по стиху, которые бормотал как будто про себя. А потом вдруг неожиданно уперся руками в стол, отставил стул и начал декламировать. Сам по себе. Наверное, почувствовал необходимость… Начал над тарелкой и вдруг как будто стал выше человеческого роста и поднялся к потолку… Тогда я едва понимал по-русски, но был поражен. Русский — язык колоколов. Он звенит, как бронза. И эти колокола зазвонили один за другим из этой башни-человека так, что гремели в замкнутом пространстве комнаты. Слова стали звуками, приказами, песней, грохотали маршем, рокотали артиллерийскими орудиями. Теперь он стоял. Вздымался к потолку, руки в карманах, вызывающий, мрачный взгляд. Окружающие предметы отчетливо уменьшались. Измельчали. Вилка, тарелка, солонка — какими они стали до смешного маленькими».
Он был наполнен своими стихами
В «Освобожденном театре» Маяковский выступил с чтением «Левого марша» и «Нашего марша». Právo lidu сообщает об этом событии: «В субботу „Освобожденный театр“ показал маленькое обозрение — сборник лирических сценок нескольких авторов, своих и зарубежных. Несколько действительно лирических мест и время от времени искрящихся юмористических ассоциаций не могли спасти от общей скуки… И как только среди этих лирических декламаций о кружевах появился Маяковский с чтением „Левого марша“, это было подобно тому, как если бы слон вошел в посудную лавку».
Журналистам вторит Адольф Гоффмейстер: «Для его личности и его голоса любое помещение было мало. А когда он замолчал, то будто, как на Пасху, колокола улетели в Рим… Голос Маяковского был огромен. Он говорил: „Дело не в звучании языка, а в отношении к слушателям. Наша поэзия — не интимная лирика. Мы не читаем ее втихаря при свечах. Нам нужно донести ее до всех“. И снова зазвучал стих — как кузница, как вокзал, как фабричный цех, как орган».
В 1951 г. Витезслав Незвал тоже напишет о выступлении поэта: «Мы… изумленно глядели на него из-за кулис, а зрительный зал сотрясался от его голоса — голоса революции. Могучий бас Маяковского, сила ритма и акцентировка „Левого марша“ приковали аудиторию. Его потрясающее выступление было вне программы, и наша молодая публика, среди которой было и немало испуганных обывателей, награждала его бурными аплодисментами. Мы, участники спектакля, готовы были с радостью сорвать с себя маскарадные костюмы и броситься за поэтом, который исчез так же неожиданно, как и появился. Мы едва успели устроить ему овацию и пожать руку».
Потом последовало приглашение к Марии Майеровой, ставшей впоследствии маститой писательницей социалистической Чехословакии. Там присутствовали также Йозеф Гора и Юлиус Фучик и тогда же были сделаны две известные фотографии — Маяковский с кошкой писательницы и с самой писательницей. В тот же день 26 апреля, в Народном доме на Виноградах проходило выступление Маяковского, куда отправились все присутствующие.
Такого успеха в Праге не имел еще никто
Мария Майерова вспоминала: «Мы шли пешком, а идти было далеко, более часа ходьбы, но мы даже не заметили этого за разговором. Маяковский, чем дальше, шел все быстрее, мы едва поспевали за ним, а добравшись до Виноград, уже прямо бегом бежали».
Сам Маяковский тоже оставил краткий отчет о выступлении: «Большой вечер в „Виноградском народном доме“. Мест на 700. Были проданы все билеты, потом корешки, потом входили просто, потом просто уходили, не получив места. Было около 1 500 человек. Я прочел доклад „10 лет 10-ти поэтов“. Потом были читаны „150 000 000“ в переводе проф. Матезиуса. 3-я часть — „Я и мои стихи“. В перерыве подписывал книги. Штук триста. Скучная и трудная работа… Привожу некоторые отзывы о вечере: В газете социалистических легионеров (и Бенеша) „Národni osvobozeni“ сообщается, что было свыше тысячи человек, что голос сотрясал колонны и что такого успеха в Праге не имел еще никто!.. В официальной „Českoslov. Republika“ — отзыв хвалебный, но наружность не поэтическая… В коммунистической „Rudé Právo“ — восторгается и иронизирует по поводу фашистских газет „Večerni list“ и „Národ“ (орган Крамаржа), которые возмущены терпимостью полиции и присутствием представителей мининдела, сообщают, что ты громил в лекции Версальский мир, демократию, республику, чехословацкие учреждения и Англию и что английский посланник пошлет Бенешу ноту протеста…»
Что же еще делал Владимир Маяковский во время своей, по сути, служебной пропагандистской поездки в Чехословакию? В очерке «Немного о чехе» он дает деловой отчет — о наблюдении за тяжелой жизнью чехословацких рабочих, лишенных счастья жить в стране Советов:
«В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе — акционерное общество чешско-моравска — «Кольбен»… Рабочих человек восемьсот… Ремонтируются мелкие военные тракторы, перевозившие пушки, теперь продаваемые крестьянам. Бока тракторов еще пестрят военной маскировкой. В полную нагрузку работают только автомобильные мастерские. Вырабатывают тысячи три машин. Это, конечно, не Форд. Работают с прохладцей. Места — хоть завались… Часовой обеденный перерыв. Подвозят на низких площадках «горки парки» — «горячие пары» (сосиски) и пиво.
— А столовой у них нет?
— Есть. Только они сами туда ходить не любят. Когда я вышел — напротив на заборчике обедали двое рабочих: помоложе и постарше, отец и сын, должно быть. Девочка, лет 8–9, принесла им обед в чистых двухэтажных судках. Странная столовая. — Всегда у вас такая идиллия?
— Да, у нас тихо, — коммунистов на завод не принимаем.
— А если окажется?
— Надолго не окажется. Здесь выходного пособия не платят. — А если машиной искалечат, если станет инвалидом?
— Судиться будет — ничего не получит. Без суда выдаем уменьшенное пособие. Иногда выдаем до двух лет.
— А потом?
— Потом его дело.
Шедший с нами врач рассказывает:
— К нам в больницу привезли рабочего. Рана.
Спрашиваю: кто ранил? Что вы! Товарищ ранил. В драке? Из ревности? Нет, — по просьбе. Как по просьбе? Я — безработный. Я хотел пожить в больнице и подкормиться. Чехословакия — одна из самых демократических, свободных политически стран. Здесь легальная компартия. Одна из сильнейших в Европе. Коммунистическая газета «Рудэ право» имеет около 15 тысяч тиража. Правда, здесь полная свобода и белым. Недаром — это центр российской эмиграции. В славянском кабачке сиживает и сам Чернов. К вечеру рабочий наряжается в чистое платье. Он сберегает 10 крон, чтобы пойти на свой бал. Там представление, там и фокстрот. На последнем коммунистическом балу в марте, в огромном помещении «Люцерна», было около 4 тысяч человек. На сцене синеблузники. Вот, например, сцена «Слезы Крамаржа». Чешский «твердолобый» Крамарж плачет над дачей, отнятой большевиками у него в Крыму. Впрочем, синеблузник — это название. Синие блузы носить запрещают. Подвели под какой-то старый закон о запрещении носить «форму» и однажды задержали на улице синеблузников, отвели их в участок, сняли рубашки и домой отпустили голыми. С Крамаржем такого не случалось. Ему в Чехословакии значительно свободнее.
О пражанах Маяковский часто пишет с долей иронии: «Подписи — чехословацкая страсть. Подписывал всем — от людей министерских до швейцара нашей гостиницы. Утром пришел бородатый человек, дал книжку, где уже расписались и Рабиндранат Тагор и Милюков, и требовал автографа, и обязательно по славянскому вопросу: как раз — пятидесятилетие балканской войны». Маяковский вписал в книгу отрывок из стихотворения «Славянский вопрос-то решается просто».
Я до путешествий
очень лаком.
Езжу Польшею,
по чехам,
по словакам. Не вылажу здесь из разговора вязкого
об исконном
братстве
племени славянского.
Целый день,
аж ухо вянет,
слышится:
«словянами»…
«словян»…
«словяне»…
Нежен чех.
Нежней чем овечка.
Нет
меж славян нежней человечка:
дует пивечко из добрых кружечек,
и все в уменьшительном:
«пивечко»…
«млечко»…
Будьте ласков,
пан Прохаско…
пан Ваничек…
пан Ружичек…
Отчего же
господин Крамарж
от славян
Москвы
впадает в раж?
Дело деликатнейшее,
понимаете ли вы,
как же на славян
не злобиться ему?
У него
славяне из Москвы
дачу
пооттяпали в Крыму.
Пан Крамарж,
на вашей даче,
в санатории,
лечатся теперь
и Ванечки
и Вани,
которые
пролетарии,
конечно…
разные,
и в том числе славяне.
Ушел, потому что дышать стало нечем
Неоднократно упоминаемый Маяковским политик, бывший премьер-министр Карел Крамарж был одним из главных вдохновителей «русской акции помощи» по поддержке эмигрантов, бежавших из Советской России, русофил, перешедший в православие, мечтавший одно время воссоздать чешскую монархию во главе с Романовыми. Упомянутая «дача в Крыму» — особняк, построенный им до революции вместе с русской супругой — Надеждой Николаевной Абрикосовой. Конечно, для белой эмиграции Маяковский был абсолютно чужим, пропагандистом той большевистской власти, которая изгнала их с родины.
Через четыре года, после гибели поэта выдающийся русский филолог Альфред Бем, живший в Праге, в эссе «Спор о Маяковском» напишет: «Маяковский оказался во враждебном нам лагере. Он был с большевиками — и этого мы забыть никак не можем и не имеем права. Да и сам он был слишком страстным и чуждым сентиментальности борцом, чтобы ждать от нас интеллигентского себе прощения… Маяковский остался верен большевикам до конца, но веру в них он, несомненно, тоже утратил. Не только самоубийство, но и творчество последнего периода говорит за это. Искупил ли он смертью свое заблуждение? Не знаю… Подневольные советские критики пытаются сохранить Маяковского для себя. Им страшно сознаться, что один за другим ушли от них в смерть и Блок, и Есенин, и Маяковский. Ушли, потому что дышать стало нечем… Отрицать за поэзией Маяковского всякое касание миров иных, значит потерять чувство объективности. Ведь это он сказал:
Ведь если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?»
Нам удалось найти в архиве Чешского радио запись, где поэт читает это стихотворение.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный, но спокойный наружно.
Говорит кому-то: «Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Через два года Ярослав Сейферт навсегда выйдет из компартии, в годы социализма лишится возможности печататься, в 1984 г. получит Нобелевскую премию по литературе, а на его похороны в 1986 г. придут сотни людей, в том числе Вацлав Гавел. Тонкий лирик Константин Библ, измученный болезнью и тяжелой атмосферой сталинизма, в 1951 г. выбросится из окна. А Витезслава Незвала, несмотря на всю глубину и искрометность его авангардистского таланта, будут вспоминать как поэта первых лет чехословацкого социализма…
Как же принимали гостя из Советской России его чешские коллеги? В архивах Чешского радио нам удалось обнаружить запись интервью с писательницей Марией Прушаковой, которая прожила долгую жизнь, скончавшись в 2004 г. почти в 100-летнем возрасте. На склоне жизни она вспоминает о встрече с Владимиром Маяковским. «Когда в апреле 1927 года Владимир Маяковский приехал в Прагу, то был здесь уже широко известен. Его ждала целая плеяда поклонников и друзей — Йозеф Гора, Витезслав Незвал, Индржих Гонзл, Богумил Матезиус и другие. Единственный, кто сегодня еще жив, это Иржи Тауфер».
Пролетарский поэт, как известно, любил проводить время в западных странах и отнюдь не пренебрегал комфортом. В Праге он поселился в гостинице «Адрия», на Вацлавской площади. В интервью явившемуся к нему в отель корреспонденту Prager Press он делится своими сугубо положительными первыми впечатлениями: «Я очень рад, что приехал в Прагу. Прага — единственный заграничный город, где я могу выступать по-русски, не опасаясь, что меня плохо поймут. Я ни в коем случае не хочу задеть переводчиков, но все-таки ведь совсем другое дело, когда слушатели тебя понимают, чем когда они вынуждены прибегать к посреднику».
Как известно, Владимир Маяковский не владел иностранными языками и, например, во время частых поездок в Париж пользовался помощью сестры Лили Брик Эльзы Триоле. В Праге он выступал по-русски и обходился без постоянного переводчика. Но так ли хорошо его понимали окружающие?
Он умел непринужденно и красиво молчать
Вспоминает Мария Прушакова: «Витезслав Незвал в своем описании встречи Маяковского с членами „Деветсила“ говорит о том, как плохо тогда молодые прогрессивные художники знали русский язык. К сожалению, это было справедливо и по отношению к нашему узкому кругу, собравшемуся за столом. Власта Петровичова-Неффова была единственной из нас, которая бегло говорила по-русски. Но, думаю, никого не беспокоило, что иногда разговор замирал, потому что у Маяковского была одна драгоценная особенность — он умел непринужденно и красиво молчать. И вокруг себя он распространял атмосферу раскрепощенности. Рядом с ним каждый себя чувствовал самим собой, вел себя естественно и раскованно. И у меня прошло тогда мое обычное смущение».
Владимир Маяковский, как сказали бы сейчас, всю жизнь успешно занимался самопиаром, и, конечно, в Праге молодые чешские авангардисты воспринимали российского поэта через призму созданного им мифа — огромного поэта-трибуна с громоподобным голосом, глашатая революции. Хотя, к слову, таким уж высоким он не был — его рост составлял всего лишь 189 см. Однако Маяковский успешно гипнотизировал окружающих, которые восторженно сообщали, что именно таким они представляли революционного поэта.
Он всегда был прекрасно одет, немного щегольски
«Тогда я была 24-летней безвестной переводчицей, и с Маяковским я встретилась лишь один раз — мы сидели рядом на небольшом дружеском обеде. О фигуре Маяковского говорили и писали как о двухметровом колоссе с чеканными чертами лица и коротко стрижеными волосами. Я вспоминаю его мягкий, почти детский абрис губ, глаза, которые и во время разговора оставались задумчивыми», — вспоминает Мария Прушакова, которая в то время была женой писателя и художника Адольфа Гоффмейстера, говорит о визите 24 апреля.
Сам основатель «Деветсила» позднее написал большой очерк о знакомстве с Маяковским: «Мы стояли вместе над Замецкой лестницей, смотрели на Прагу. Он был сильный и большой, и стоя всегда выглядел как памятник. Фигура у него была, прямо скажем, выдающаяся. Он всегда был прекрасно одет, немного щегольски — это у него осталось со времен футуризма. Выбирал хорошие ткани. Лучшего портного в городе. Не любил носить пальто. Предпочитал шерстяной жилет. Любил качество, изящество, постоянство и чистоту. Обожал красивые вещи из кожи и металла. Тут у нас было много общего. Волосы стриг коротко. (Вместо слова „голова“ ему больше подходило — „череп“). В мягко закругленном уголке губ — неизменная папироса. — Расставив ноги, он стоял, обнял своей великанской любовью город и сказал: „Прелестная маленькая Прага“».
После этого Адольф Гоффмейстер сделал известный набросок, на котором поэт изображен в полный рост.
Художник пишет и о том памятном застолье. «Мы обедали у нас дома, на Спаленой улице. Он побоялся сесть на антикварный стул. Пробовал, выдержит ли он его. Заполнил собой всю комнату. Был подчеркнуто вежлив. Слишком большие люди (большие телом и духом) бывают смирными. Но он не был смирным. Он был только вежлив. А потом снова стал рассеянным, невнимательным и отсутствующим. Курил между блюдами. Разговор всегда возвращался к поэзии. Он был наполнен своими стихами и, казалось, о каждом предмете помнит по стиху, которые бормотал как будто про себя. А потом вдруг неожиданно уперся руками в стол, отставил стул и начал декламировать. Сам по себе. Наверное, почувствовал необходимость… Начал над тарелкой и вдруг как будто стал выше человеческого роста и поднялся к потолку… Тогда я едва понимал по-русски, но был поражен. Русский — язык колоколов. Он звенит, как бронза. И эти колокола зазвонили один за другим из этой башни-человека так, что гремели в замкнутом пространстве комнаты. Слова стали звуками, приказами, песней, грохотали маршем, рокотали артиллерийскими орудиями. Теперь он стоял. Вздымался к потолку, руки в карманах, вызывающий, мрачный взгляд. Окружающие предметы отчетливо уменьшались. Измельчали. Вилка, тарелка, солонка — какими они стали до смешного маленькими».
Он был наполнен своими стихами
В «Освобожденном театре» Маяковский выступил с чтением «Левого марша» и «Нашего марша». Právo lidu сообщает об этом событии: «В субботу „Освобожденный театр“ показал маленькое обозрение — сборник лирических сценок нескольких авторов, своих и зарубежных. Несколько действительно лирических мест и время от времени искрящихся юмористических ассоциаций не могли спасти от общей скуки… И как только среди этих лирических декламаций о кружевах появился Маяковский с чтением „Левого марша“, это было подобно тому, как если бы слон вошел в посудную лавку».
Журналистам вторит Адольф Гоффмейстер: «Для его личности и его голоса любое помещение было мало. А когда он замолчал, то будто, как на Пасху, колокола улетели в Рим… Голос Маяковского был огромен. Он говорил: „Дело не в звучании языка, а в отношении к слушателям. Наша поэзия — не интимная лирика. Мы не читаем ее втихаря при свечах. Нам нужно донести ее до всех“. И снова зазвучал стих — как кузница, как вокзал, как фабричный цех, как орган».
В 1951 г. Витезслав Незвал тоже напишет о выступлении поэта: «Мы… изумленно глядели на него из-за кулис, а зрительный зал сотрясался от его голоса — голоса революции. Могучий бас Маяковского, сила ритма и акцентировка „Левого марша“ приковали аудиторию. Его потрясающее выступление было вне программы, и наша молодая публика, среди которой было и немало испуганных обывателей, награждала его бурными аплодисментами. Мы, участники спектакля, готовы были с радостью сорвать с себя маскарадные костюмы и броситься за поэтом, который исчез так же неожиданно, как и появился. Мы едва успели устроить ему овацию и пожать руку».
Потом последовало приглашение к Марии Майеровой, ставшей впоследствии маститой писательницей социалистической Чехословакии. Там присутствовали также Йозеф Гора и Юлиус Фучик и тогда же были сделаны две известные фотографии — Маяковский с кошкой писательницы и с самой писательницей. В тот же день 26 апреля, в Народном доме на Виноградах проходило выступление Маяковского, куда отправились все присутствующие.
Такого успеха в Праге не имел еще никто
Мария Майерова вспоминала: «Мы шли пешком, а идти было далеко, более часа ходьбы, но мы даже не заметили этого за разговором. Маяковский, чем дальше, шел все быстрее, мы едва поспевали за ним, а добравшись до Виноград, уже прямо бегом бежали».
Сам Маяковский тоже оставил краткий отчет о выступлении: «Большой вечер в „Виноградском народном доме“. Мест на 700. Были проданы все билеты, потом корешки, потом входили просто, потом просто уходили, не получив места. Было около 1 500 человек. Я прочел доклад „10 лет 10-ти поэтов“. Потом были читаны „150 000 000“ в переводе проф. Матезиуса. 3-я часть — „Я и мои стихи“. В перерыве подписывал книги. Штук триста. Скучная и трудная работа… Привожу некоторые отзывы о вечере: В газете социалистических легионеров (и Бенеша) „Národni osvobozeni“ сообщается, что было свыше тысячи человек, что голос сотрясал колонны и что такого успеха в Праге не имел еще никто!.. В официальной „Českoslov. Republika“ — отзыв хвалебный, но наружность не поэтическая… В коммунистической „Rudé Právo“ — восторгается и иронизирует по поводу фашистских газет „Večerni list“ и „Národ“ (орган Крамаржа), которые возмущены терпимостью полиции и присутствием представителей мининдела, сообщают, что ты громил в лекции Версальский мир, демократию, республику, чехословацкие учреждения и Англию и что английский посланник пошлет Бенешу ноту протеста…»
Что же еще делал Владимир Маяковский во время своей, по сути, служебной пропагандистской поездки в Чехословакию? В очерке «Немного о чехе» он дает деловой отчет — о наблюдении за тяжелой жизнью чехословацких рабочих, лишенных счастья жить в стране Советов:
«В Праге я пошел на один из огромнейших заводов в Средней Европе — акционерное общество чешско-моравска — «Кольбен»… Рабочих человек восемьсот… Ремонтируются мелкие военные тракторы, перевозившие пушки, теперь продаваемые крестьянам. Бока тракторов еще пестрят военной маскировкой. В полную нагрузку работают только автомобильные мастерские. Вырабатывают тысячи три машин. Это, конечно, не Форд. Работают с прохладцей. Места — хоть завались… Часовой обеденный перерыв. Подвозят на низких площадках «горки парки» — «горячие пары» (сосиски) и пиво.
— А столовой у них нет?
— Есть. Только они сами туда ходить не любят. Когда я вышел — напротив на заборчике обедали двое рабочих: помоложе и постарше, отец и сын, должно быть. Девочка, лет 8–9, принесла им обед в чистых двухэтажных судках. Странная столовая. — Всегда у вас такая идиллия?
— Да, у нас тихо, — коммунистов на завод не принимаем.
— А если окажется?
— Надолго не окажется. Здесь выходного пособия не платят. — А если машиной искалечат, если станет инвалидом?
— Судиться будет — ничего не получит. Без суда выдаем уменьшенное пособие. Иногда выдаем до двух лет.
— А потом?
— Потом его дело.
Шедший с нами врач рассказывает:
— К нам в больницу привезли рабочего. Рана.
Спрашиваю: кто ранил? Что вы! Товарищ ранил. В драке? Из ревности? Нет, — по просьбе. Как по просьбе? Я — безработный. Я хотел пожить в больнице и подкормиться. Чехословакия — одна из самых демократических, свободных политически стран. Здесь легальная компартия. Одна из сильнейших в Европе. Коммунистическая газета «Рудэ право» имеет около 15 тысяч тиража. Правда, здесь полная свобода и белым. Недаром — это центр российской эмиграции. В славянском кабачке сиживает и сам Чернов. К вечеру рабочий наряжается в чистое платье. Он сберегает 10 крон, чтобы пойти на свой бал. Там представление, там и фокстрот. На последнем коммунистическом балу в марте, в огромном помещении «Люцерна», было около 4 тысяч человек. На сцене синеблузники. Вот, например, сцена «Слезы Крамаржа». Чешский «твердолобый» Крамарж плачет над дачей, отнятой большевиками у него в Крыму. Впрочем, синеблузник — это название. Синие блузы носить запрещают. Подвели под какой-то старый закон о запрещении носить «форму» и однажды задержали на улице синеблузников, отвели их в участок, сняли рубашки и домой отпустили голыми. С Крамаржем такого не случалось. Ему в Чехословакии значительно свободнее.
О пражанах Маяковский часто пишет с долей иронии: «Подписи — чехословацкая страсть. Подписывал всем — от людей министерских до швейцара нашей гостиницы. Утром пришел бородатый человек, дал книжку, где уже расписались и Рабиндранат Тагор и Милюков, и требовал автографа, и обязательно по славянскому вопросу: как раз — пятидесятилетие балканской войны». Маяковский вписал в книгу отрывок из стихотворения «Славянский вопрос-то решается просто».
Я до путешествий
очень лаком.
Езжу Польшею,
по чехам,
по словакам. Не вылажу здесь из разговора вязкого
об исконном
братстве
племени славянского.
Целый день,
аж ухо вянет,
слышится:
«словянами»…
«словян»…
«словяне»…
Нежен чех.
Нежней чем овечка.
Нет
меж славян нежней человечка:
дует пивечко из добрых кружечек,
и все в уменьшительном:
«пивечко»…
«млечко»…
Будьте ласков,
пан Прохаско…
пан Ваничек…
пан Ружичек…
Отчего же
господин Крамарж
от славян
Москвы
впадает в раж?
Дело деликатнейшее,
понимаете ли вы,
как же на славян
не злобиться ему?
У него
славяне из Москвы
дачу
пооттяпали в Крыму.
Пан Крамарж,
на вашей даче,
в санатории,
лечатся теперь
и Ванечки
и Вани,
которые
пролетарии,
конечно…
разные,
и в том числе славяне.
Ушел, потому что дышать стало нечем
Неоднократно упоминаемый Маяковским политик, бывший премьер-министр Карел Крамарж был одним из главных вдохновителей «русской акции помощи» по поддержке эмигрантов, бежавших из Советской России, русофил, перешедший в православие, мечтавший одно время воссоздать чешскую монархию во главе с Романовыми. Упомянутая «дача в Крыму» — особняк, построенный им до революции вместе с русской супругой — Надеждой Николаевной Абрикосовой. Конечно, для белой эмиграции Маяковский был абсолютно чужим, пропагандистом той большевистской власти, которая изгнала их с родины.
Через четыре года, после гибели поэта выдающийся русский филолог Альфред Бем, живший в Праге, в эссе «Спор о Маяковском» напишет: «Маяковский оказался во враждебном нам лагере. Он был с большевиками — и этого мы забыть никак не можем и не имеем права. Да и сам он был слишком страстным и чуждым сентиментальности борцом, чтобы ждать от нас интеллигентского себе прощения… Маяковский остался верен большевикам до конца, но веру в них он, несомненно, тоже утратил. Не только самоубийство, но и творчество последнего периода говорит за это. Искупил ли он смертью свое заблуждение? Не знаю… Подневольные советские критики пытаются сохранить Маяковского для себя. Им страшно сознаться, что один за другим ушли от них в смерть и Блок, и Есенин, и Маяковский. Ушли, потому что дышать стало нечем… Отрицать за поэзией Маяковского всякое касание миров иных, значит потерять чувство объективности. Ведь это он сказал:
Ведь если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?»
Нам удалось найти в архиве Чешского радио запись, где поэт читает это стихотворение.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный, но спокойный наружно.
Говорит кому-то: «Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
