Примечание: Данная статья, впервые опубликованная в 1974 году, стала классикой польской политической мысли и оказала заметное влияние на современное видение польской восточной политики. В разгар политического кризиса на Украине она была перепечатана 'Газетой выборчей' (номер от 4 декабря 2004 г.) .
____________________________________________________________
Мы боимся русских. Боимся русских не на поле брани, потому что сравнительно недавно мы одержали над ними серьезную победу. Еще живы среди нас люди, участвовавшие в варшавской битве 1920.
Мы боимся российского империализма — российских политических планов. Почему русские предпочитают иметь государства-сателлиты — такие, как Польша, Чехословакия или Венгрия — вместо доброжелательных, относительно нейтральных соседей? В рамках текущей ситуации нет ответа на этот вопрос. Если бы у Западной Германия была сегодня мощная армия, атомное оружие и там бы вынашивалась идея тотального ответа — тогда роль государств-сателлитов как оборонного вала России была бы понятна. Но, как мы знаем, современная Германия не имеет ничего общего с милитаризмом.
В своей книге, вышедшей в свет 10 лет назад на немецком языке, я позволил себе предположить, что немецкие танки уже никогда не появятся под Москвой. В истории повторяются определенные структуры и ситуационные схемы. Но, в большинстве случаев, история — каталог одних только премьер. История завораживает, потому что 'то же самое' никогда не бывает 'тем же самым' и практически идентичные ситуации приводят в разных ситуациях к совсем разным результатам.
Тем не менее, благодаря исторической обусловленности мы слишком много думаем о так называемом неуловимом, а слишком мало — о переменах. Особенно пожилые люди — такие, как автор этих строк — склонны повторять, что по сути дела ничего не изменилось. Россия — империалистическая держава, потому что всегда была таковой. Инстинкт неуловимого подшептывает нам, что и Германия на самом деле не изменилась, и, когда создастся конъюнктура, они вооружатся до зубов и ринутся на наши западные земли.
Политика на семьдесят, а, может, и восемьдесят процентов — это дискуссия на тему истории. Никто из нас не знает точно, о чем говорят члены политбюро во время тайных совещаний в Кремле. Никто из нас не знает, о чем в глубине души думает и что планирует Брежнев. Однако, мы знаем из истории, что думали и планировали его предшественники на протяжении последних двухсот лет. Посему мы делаем вывод о том, что Брежнев думает так же, как и его предшественники, потому что 'по сути дела ничего не меняется'. Конечно, историческая обусловленность может в данной ситуации явно противоречить действительности — но в принципе история обладает большей силой убеждения, чем современность. История возвышается над современностью, как отец над своим малолетним сыном.
Мы смотрим на Россию из-под груза прошлого. Но есть ли этот груз прошлого у русских, когда они смотрят на Польшу? Эдгар Сноу (Edgar Snow) в своей книге под названием 'Journey to the Beginning' приводит длинный разговор тет-а-тет с Максимом Литвиновым в Москве. Разговор состоялся без свидетелей 6 октября 1944 г. Стоит, возможно, напомнить, что Литвинов был женат на англичанке, хорошо знал Запад и бегло говорил по-английски. В то время его карьера клонилась к закату, что он хорошо понимал. Когда Сноу спросил его о Польше — Литвинов ответил, что русские ни в коем случае не могут согласиться на возвращение 'группы Бека' (так Литвинов называл польское правительство в Лондоне).
Интересно, что Литвинов не оперировал какими-то идеологическими аргументами. Он не говорил о польских реакционерах, капиталистах и помещиках. Зато сказал, что польское правительство в Лондоне — а, особенно, Соснковский (Sosnkowski) — держится концепции исторического империализма и стремится к восстановлению польской империи XVI и XVII века. По мнению Литвинова, Бек (Beck) для достижения этой цели был готов вступить в союз с немцами, а лондонские поляки для этого готовы вступить в союз с американцами. Наши биологические силы были истощены гитлеровской оккупацией и подпольной борьбой — мы мечтали о кусочке польской крыши над головой, не об империи. Но для Литвинова мы были потенциальным соперником.
Лично я был поражен, читая рассказ Эдгара Сноу — мне казалось трагикомичным, что опытный политик мог в 1944 г. подозревать нас в империализме. Это то же самое, что нищего, умирающего от голода, со всей серьезностью предупреждать об опасностях, связанных со злоупотреблением еды и питья. И все же: еще раз прочитав высказывания Литвинова, я пришел к выводу, что в них нет ничего комического. Для русских польский империализм — вечно живая историческая тенденция. Незачем обращаться к слишком далеким временам, чтобы вспомнить свидетелей того, как поляки были в Киеве.
Когда Миколайчик сказал Сталину, что Львов никогда не входил в состав российской империи, Сталин ответил: 'Львов не принадлежал России, а Варшава принадлежала'. И добавил: 'Мы помним, что поляки когда-то были в Москве'. Многие из нас считают, что поляки излечились от империализма. Русские придерживаются противоположного мнения. Историческая обусловленность рождает у них опасения того, что, если бы поляки получили независимость, то вступили бы на имперский путь, с которым всегда себя идентифицировали.
Действительно ли мы распрощались с этой имперской тенденцией, а исторический 'польский комплекс' России безоснователен? Не думаю. Многие современные поляки мечтают не только о польских Львове и Вильно [1], но даже и польских Минске и Киеве. Многие считают идеалом независимую Польшу в федерации с Литвой, Украиной и Белоруссией. Иными словами, альтернативой российскому империализму может быть только польский империализм, и так было всегда.
В этой связи стоит, возможно, проанализировать определенный типично эмигрантский феномен. После публикации в 'Культуре' моей статьи Polska "Ostpolitik" я получил множество писем от поляков из многих стран, выражавших поддержку программе, изложенной в этой статье. Не было недостатка и в письмах от людей пера. Несколько из них заметили, что уже давно примирились с мыслью о потере Львова и Вильно, хотя не пишут на эту тему, чтобы не раздражать общественное мнение.
Создалась парадоксальная ситуация. Взгляды эмиграции эволюционируют — в то время как взгляды истеблишмента и руководимой им прессы не меняются уже 30 лет. Мало того — я готов доказать, что даже некоторые люди, принадлежащие к истеблишменту эмиграции, разделяют наши взгляды на Львов и Вильно, но никогда бы не обнародовали их, чтобы не восстановить против себя мнение. Чье мнение?
Есть две группы людей, отвергающих всякую аргументацию и дискуссию по этому вопросу. К первой группе принадлежат, прежде всего, люди родом из Восточной Малопольши [2] и Виленщины. Этим полякам привязанность к земле — пусть не земле отцов, но родной — не позволяет принять аргументы рассудка. Ко второй группе принадлежат люди, которые ради легализма сводят идею независимости к абсурдной концепции реставрации Второй Речи Посполитой [3]. Нет другой Польши, только Польша, основанная на досентябрьской конституции с президентом, сеймом и сенатом. Только возрожденная и независимая вторая Речь Посполитая могла бы посредством постановлений сейма, подписанных президентом, отказаться от Вильно или Львова.
Недостаток этой концепции заключается в следующем: если можно уверенно говорить о том, что если не наше, то следующие поколения дождутся независимости Польши, то так же уверенно следует говорить и о том, что досентябрьская конституция не будет действовать на территории Польши ни единого дня. Освобожденный народ изберет сейм, который примет новую конституцию, соответствующую новым политическим, социальным и экономическим условиям. У огромного большинства общества как в Стране, так и в эмиграции нет на эту тему ни малейших сомнений.
В результате, хотя никто не верит в присоединение Львова и Вильно к Польше — этот миф официально поддерживается ради легализма. Кроме того, повсеместно господствует убеждение в том, что поскольку основанное на легализме эмигрантское правительство не может проводить никакой реальной политики, то все равно, требовать Львова и Вильно или Минска и Киева.
Так вот, на самом деле не все равно. Будучи в эмиграции, мы не можем осуществлять территориальных изменений, но можем и должны установить определенные правила. На Западе возникает новая русская эмиграция. С этими людьми мы должны вступить в диалог и искать понимания. Этот диалог должен начаться с обсуждения национального вопроса.
Новые русские эмигранты настроены антисоветски. Однако, мы знаем, что российскими империалистами бывали люди очень далекие от коммунизма и даже от социализма. Поэтому критерием оценки политической позиции каждого нового эмигранта из России должно быть его отношение к национальному вопросу.
Разумеется, этот же критерий мы должны использовать по отношению к самим себе. Мы не можем считать, что каждая программа за 'великую Россию' — это империализм, в то время, как польская восточная программа — это вовсе не империализм, а благородная 'ягеллонская идея' [4]. Иными словами, мы можем требовать у русских отречения от империализма с тем условием, что сами раз и навсегда отречемся от нашего традиционно-исторического империализма во всех его формах и проявлениях.
'Ягеллонская идея' только для нас не имеет ничего общего с империализмом, однако, для литовцев, украинцев и белорусов она представляет собой чистейшую форму традиционного польского империализма. Речь Посполитая обоих народов окончилась полной полонизацией литовской шляхты, и самое горячее признание в любви к Литве (Отечество мое, Литва! Ты, как здоровье [5]) было написано по-польски. Поляк даже не может представить себе подобной ситуации. Можно ли представить Словацкого, пишущего исключительно по-русски? Русские пытались нас русифицировать, но не смогли отобрать у нас ни одного поэта или писателя. Наоборот, русифицирующее давление властей вызвало в XIX в. небывалый расцвет литературы и польского языка.
Приятно сказать себе, что польская культура привлекательна — для многих гораздо привлекательнее русской культуры. Но, оценка этого же факта с литовской или украинской точки зрения означает, что поляки — более грозные ассимиляторы, чем русские. Для того, чтобы поляки могли полностью развернуть свои ассимиляторские крылья, нужна лишь соответствующая конъюнктура.
Русским в их коварной национальной политике выигрыш приносит козырь привлекательности польской культуры. В Вильнюсе выходит ежедневное издание на польском языке, туда приезжают театры из ПНР и т.д. и т.д. Целью этой операции являются живущие в Литве поляки, жаждущие родного слова. С русской точки зрения влияние польской культуры — даже в версии ПНР — тормозит процесс формирования чисто литовского национализма и подлинно литовской культуры. Разумеется, все, что тормозит процесс кристаллизации литовской национальной самобытности, приветствуется Москвой.
В Восточной Европе — если на этих землях когда-то воцарит не только мир, но и свобода — нет места никакому империализму: ни русскому, ни польскому. Мы не можем горланить, что русские должны отдать украинцам Киев, и требовать в то же время, чтобы Львов вернули Польше. Это та самая 'двойная бухгалтерия', которая в прошлом делала невозможным преодоление барьера исторического недоверия между Польшей и Россией. Русские подозревали, что мы антиимпериалисты только по отношению к русским — это значит, что мы желаем, чтобы место русского империализма занял польский.
Если территорию, включающую в себя Украину, Литву и Белоруссию обозначить для упрощения буквами УЛБ, то следует признать, что в прошлом — а, в какой-то степени, и сегодня — территория УЛБ была чем-то большим, чем 'яблоком раздора' между Польшей и Россией. Территория УЛБ детерминировала форму польско-российских отношений, обрекая нас или на империализм или на роль сателлита.
Безумием будет предполагать, что, признав проблемы УЛБ российским внутригосударственным делом Польша может исправить свои отношения с Россией. Соперничество между Польшей и Россией на этих территориях всегда преследовало цель установления господства, а не добрососедских польско-российских отношений. С российской точки зрения, включение территорий УЛБ в состав российской империи является необходимым условием, позволяющим свести статус Польши к сателлитскому. С точки зрения Москвы Польша должна быть сателлитом в той или иной форме. История учит русских, что подлинно независимая Польша будет всегда стремиться к Вильно и Киеву и стараться установить свое господство на территориях УЛБ. Если бы эти исторические стремления поляков увенчались успехом — то это было бы идентично ликвидации имперской позиции России в Европе. Иными словами, Польша не может быть подлинно независимой, если Россия сохраняет имперский статус в Европе.
Ситуация выглядит аналогичными образом и с польской точки зрения. Мы стремились к господству на территориях УЛБ — военным путем или выступая с федеративными планами — потому что история учит нас, что Россия, господствуя на этих территориях, становится непобедимым соперником. Из рук соперника-победителя нам нечего ожидать, кроме неволи. Я хотел бы подчеркнуть два пункта. Во-первых, невозможно обсуждать польско-российские отношения в отрыве от территорий УЛБ, поскольку польско-российские отношения всегда были функцией ситуации, которая царила на этих территориях в данный исторический период.
Если бы не было Гитлера, если бы не было Второй мировой войны, если бы немцы были мирно настроенными добрыми европейцами — Россия бы все равно угрожала польской независимости, потому что в 20-м году мы одержали победу под Варшавой, а не под Киевом. После смерти Сталина окончились бы чистки и ликвидация лучших офицеров советской армии, Россия вступила бы в гонку вооружений, которую Польша бы неизбежно проиграла. Раньше или позже военное преимущество России над Польшей было бы столь значительным, что Москва — при помощи Германии или самостоятельно — навязала бы нам свой протекторат.
О вероятности такого развития событий предупреждали в Польше многие политические писатели. Адольф Бохеньский (Adolf Bochenski), блестящий публицист, погибший под Анконой (Ancona [6]) в соответствии со своим тезисом 'с этой войны не следует возвращаться', в книге, изданной Ежи Гедройцем в самом начале эры 'Новой Германии' — когда еще никто в Европе не осознавал, кто такой Гитлер и каковы его планы — советовал договориться с Германией. Целью этой договоренности было бы оторвать Украину от России. Все дело всегда в Украине, Литве и Белоруссии, потому что ситуация на этих территориях детерминирует польско-российские отношения.
И второй пункт. Мне кажется, что если русские всегда недооценивали и продолжают недооценивать украинцев, то поляков они всегда переоценивали и продолжают переоценивать. Они видят нас только соперниками — активными или только потенциальными — однако, всегда соперниками. Хотя Хрущев и позволил вывезти Рацлавицкую панораму [7] из Львова, вместе с тем он категорически не рекомендовал показывать ее польской общественности. Потому что считал, что Рацлавицкая панорама будет напоминать полякам о вооруженном восстании против России. Известный эпизод с постановкой 'Дзядов' Мицкевича [8] прошел на том же фоне.
Разумеется, повторение 'декабрьских событий' [9], только в более крупном масштабе, кажется мне более вероятным, чем вооруженное восстание против России. В эмиграции нет ни одного политика, который бы призвал поляков в Стране к восстанию. Между тем, русские боятся не столько социальной революции в Польше, сколько национального восстания. При этом они уверены, что революция рабочих, целью которой является свержение партийного вождя и его режима, утратила бы в течение нескольких дней экономико-социальные черты, превратившись в общенародное восстание против России. Также мы должны помнить о том, что поляки, а не русские, пережили шок Варшавского восстания, шок оставленности Польши западными союзниками, шок оккупации страны советскими войсками. Мы проиграли войну тотально, потому что не уцелело ни кусочка независимой Речи Посполитой. Обрушилась наша традиционная концепция Польши как бастиона западной цивилизации. Нас предала наша собственная история, которой мы ставили алтари в литературе, в живописи, в музыке.
Мы сделали самое страшное открытие, какое может сделать народ, а именно, что История — это черновик 'записок из мертвого дома', а не живое прошлое, которое подтверждает настоящее. В таких условиях поляку трудно было не стать историческим ревизионистом. Неудивительно, что даже католические и антикоммунистические писатели, открещивающиеся даже от социализма, провозглашали на руинах 'экзотических союзов', что союз с Советским Союзом должен стать краеугольным камнем польской политики. Это было сознательным отказом от позиции соперника и согласие на положение вассала. При этом мы должны помнить, что этот травматический опыт часто бывал односторонним и касался только поляков, а не русских.
Не существует предмета, оптимистически называемого 'всеобщей историей'. Нет не только всеобщей истории — нет истории даже европейской. Существуют лишь истории польская, российская, французская, немецкая и т.д. Битва под Веной с королем Собесским на первом плане мало припоминает битву под Веной в изложении немецкой истории.
История — остановленная на лету политика [см. также статью Москва слезам не верит, "Rzeczpospolita" — прим. пер.]. Поэтому политический писатель должен уметь смотреть на историю с высоты птичьего полета. В интересующем нас предмете политик должен уметь посмотреть на ход событий глазами как поляка, так и русского. Ибо политика — это продолжение истории, и нельзя понять российской истории, не понимая того, как историю воспринимают русские. Польский народ всегда играл серьезную роль в российской истории и нам необходимо внимательно изучить перспективы, исходя из которых русские нас оценивают.
Ситуация в заключительный период второй мировой войны напоминает ситуацию после битвы при Йене. Наполеон господствовал во всей Европе, не подчинив себе всего два государства: Россию и Англию. Наполеон был в Москве — Гитлер был в ее предместьях. В обоих случаях главными союзниками русских были климат и пространство. На людей из западной и центральной Европы российские просторы оказывают почти неописуемое впечатление. Во Франции или Германии сто километров — это огромное расстояние, в России сто километров — это ничто.
В дневниках одного немецкого офицера я нашел определение России как страны без горизонта. За горизонтом, когда доходишь до него, новые поля, холмы и реки, и так без конца, неделя за неделей, месяц за месяцем. Немецкий офицер пишет, что даже летом, после многих недель марша это бесконечное российское пространство и у самого крепкого человека вызывает в конце концов чувство бессилия. Русские понесли огромные потери. Но история их не предала — то есть современность подтвердила прошлое. Армии Гитлера, так же, как армии Наполеона, измученные российским климатом и пространством, были побиты и изгнаны далеко за границы российской империи.
Технологический переворот — авиация и танки — вырвал из рук поляков традиционное оружие, кавалерию. У нас, несомненно, была лучшая кавалерия в Европе, но в нашем случае современность не подтвердила историю. Наоборот, традиция оказалась беззубой старушкой перед лицом моторизованных танковых колонн, которые повалили нас в течение 17 дней. Все, написанное выше, призвано проиллюстрировать тот факт, что история не предала Россию, а, наоборот, подтвердила традиционные российские убеждения.
В результате русские — в отличие от поляков — считают, что со времен битвы под Йеной ничего не изменилось. В России другая система, но, как и раньше, она остается имперской и непобедимой. Наш польский мир лишился дна — как фигурально сказали бы по-английски. Но российскому миру революция не выбила дно, потому что Россия была и остается исторически идентичной, то есть империалистической и захватнической.
Возьмем еще один пример. Революция и поражение, испытанные оттоманской империей в результате первой мировой войны, лишили Турцию ее исторической идентичности. Турция перестала быть империей. Это привело к тому, что сегодняшние турки думают совсем иначе, нежели их деды и прадеды всего несколько десятилетий назад. А октябрьская революция не лишила Россию ее империи и ни на йоту не изменила российскую историческую диспозицию.
Сталин после Второй мировой войны вел себя как царь и самодержец всея Руси — символ и олицетворение имперской русской идеи. Мы все об этом знаем, но немногие из нас осознают, что этот российский исторический консерватизм охватывает собой также Польшу и поляков. Литвинов говорил о воссоздании польской империи XVI и XVII веков, что нам кажется комичным, но для Литвинова — в отличие от нас — двадцатый век был продолжением XVI и XVII века с той же традиционной проблематикой, не исключая проблематики польской. Так же, как и цари, Сталин, Литвинов и Брежнев считали и считают, что на территориях Украины. Литвы и Белоруссии могут господствовать или поляки или русские. Нет исторического третьего решения — существует лишь выбор между польским и русским империализмом.
Русские нас переоценивают, потому что смотрят на нас с русской исторической перспективы. Поляки же — хотя у них историческое прошлое вызывает гордость, а еще чаще сентиментальность — считают в то же время, что эта имперская слава не имеет ничего общего с сегодняшней реальностью.
Мы ведем себя как шляхтич, потерявший свое имение. Слабая экономика, превратности судьбы, а, прежде всего, дурной сосед — из-за всего этого мы потеряли свое 'имение', принадлежавшее нам по праву божественному и человеческому. Однако, нас радует то, что 'историческая справедливость' наказала украинцев, литовцев и белорусов, потому что они променяли хороших польских господ на плохих господ советских.
В течение 300 лет мы доминировали на Востоке. Если принять за переломный момент в польско-российских отношениях мир Гжимултовского (1 мая 1686 г. [10]), то следует принять, что последние 300 лет на Востоке доминирует Россия. Эта 'альтернативность' — или мы или они — сделала невозможной нормализацию отношений между Польшей и Россией. Эта 'альтернативность' ведет к тому, что поляки, так же как и русские, не верят в третье решение и, поскольку tertium non datur, мы принимаем роль сателлита как мрачное, но актуальное положение вещей.
В системе 'или мы или они' на этот раз они взяли верх. Однако, между поляками и русскими есть одно отличие. Преимущество русских подтвердила История. А нашу борьбу, наши восстания, даже победы История обратила в прах. Мы держимся системы 'или мы или они', потому что не знаем и не имеем другой системы. Но большинство поляков не верит уже в эту систему, не верит, что мы когда-нибудь сможем одолеть Россию. Дитя этого неверия — ментальность сателлита и сервилизм.
Я тоже не верю в систему 'мы или они' — не верю, что мы когда-нибудь сможем погнать русских от Пшемысля до Смоленска. Я также считаю, что система, о которой идет речь, хотя она глубоко укоренена исторически, сегодня представляет собой анахронизм, варварский анахронизм. Украинцы, литовцы и белорусы в двадцатом веке уже не могут быть пешками в исторической польско-российской игре. Я желал показать, что система 'мы или они', хотя и черпает свою силу в многовековой традиции, по сути дела является отравленным источником. Мы должны искать контактов и понимания с тем русскими, которые готовы признать полное право на самоопределение украинцев, литовцев и белорусов и, что столь же важно, должны сами отказаться раз и навсегда от Вильно, Львова и какой-либо политики или планов, которые бы вели к установлению при благоприятной конъюнктуре нашего превосходства на Востоке за счет вышеперечисленных народов.
Как поляки, так и русские должны понять, что только неимпериалистическая Россия и неимпериалистическая Польша имели бы шансы на установление и упорядочение своих взаимоотношений. Мы должны понять, что плох любой империализм: как русский, так и польский, как реализованный, так и потенциальный, ожидающий подходящей конъюнктуры.
За украинцами, литовцами и белорусами должно быть в будущем признано право на самоопределение, потому что этого требует интерес польско-российских отношений. Только этим путем можно отправить в могилу катастрофическую систему 'мы или они' — систему, которая сегодня предлагает России союз с сателлитом-Польшей, но в то же время, создает ситуацию, при которой если бы завтра началась русско-китайская война, огромное большинство поляков желало бы победы китайцам. По причинам, проанализированным выше, так называемый национальный вопрос является принципиальной проблемой не только российской, но и российско-польской. Только радикальное решение этой проблемы способно преобразить польско-российские отношения.
Похоже, растет процент русских, осознающих эту проблему. Я желаю еще раз подчеркнуть со всей убежденностью, что ментальность 'мы или они' должна перестать быть присущей не только русским, но и полякам. Это двусторонний процесс. Поляки, терпеливо ожидающие момента мести и реставрации 'форпоста', интенсивно подпитывают российский империализм.
В начале этой статьи я упомянул М. Литвинова, для которого историческая система 'мы или они' была в 1944 г. такой же живой и актуальной, как и на протяжении прошедших 300 лет. Литвинов считал, что нужно довести до конца дело, начатое Андрусовским перемирием (3 января 1667 г.), когда Польша отдала Москве Смоленск, Черниговскую и Северскую землю, Себеж и Киев. Ровно через тридцать лет после разговора Эдгара Сноу с Максимом Литвиновым внук Литвинова Павел вошел в контакт с парижской 'Культурой' и приблизился к нашей точке зрения.
Наконец, последний пункт этих размышлений. Поляки сегодня неприязненно относятся к громким словам, лозунгам, всякого типа романтической фразеологии. Однако, я не могу отделаться от впечатления, что в своем антиромантизме поляки выплескивают вместе с водой ребенка. Политика народа в неволе должна объединять людей разных убеждений, и поэтому должна опираться на моральный идеал, который бы очищал программу нашей независимости и придавал ему этическое измерение. Этого морального, наднационального измерения не хватает всем современным программам независимости.
Нельзя увлечь человека идеей экономического роста или лозунгом 'цветной телевизор в каждом доме и автомобиль перед каждым домом'. Хотя все хотят иметь автомобиль, никто не готов умирать за автомобили и цветное телевидение. Во Вьетнаме, на Кипре, на Ближнем Востоке, в Северной Ирландии, в Анголе и в Мозамбике люди умирают за идеи, которые часто ошибочны, но являются предметом глубокой веры.
Живущие сегодня поляки — как в Стране, так и за границей не верят глубоко ни во что — буквально ни во что.
Безыдейные люди ('смерть фраерам') совершенно безоружны перед лицом насилия и являются классическим материалом для массового производства рабов. Читая 'Архипелаг ГУЛАГ', волей-неволей приходишь к выводу о том, что этих гигантских многомиллионных лагерей не существовало бы без сотрудничества лагерников. Философия 'смерть фраерам', которой придерживается огромное большинство лагерников, в комбинации с насилием советских властей делают из Архипелага ГУЛАГ процветающий бизнес.
Разумеется, самые большие фраера — это те, кто возвещает 'смерть фраерам', и Архипелаг ГУЛАГ представляет собой монументальное подтверждение этого тезиса. Идея самоопределения и свободы братских народов, отделяющих нас от России, одновременно с отказом от каких-либо империалистических планов, к которым следует отнести и надежду на договоренность с Москвой над головами и за счет этих народов — такая программа могла бы вернуть польской политике независимости высокий моральный мотив, которого ей сегодня недостает.
Что мы можем противопоставить Архипелагу ГУЛАГ — если признать его символом системы? У нас нет Солженицыных, но есть Ивашкевичи [11], апостолы лицензированного успеха. В эмиграции мы имеем ожесточенный антикоммунизм, который не производит ничего, кроме звериной ненависти к России. Этому коммунизму не хватает морального измерения, поскольку он слит воедино с национальным эгоизмом и даже узким национализмом. 'ГУЛАГ' интересует нас только постольку, поскольку в этой пирамиде замученных тел и душ можно увидеть предвестие распада России, что, в свою очередь, позволило бы нам вернуть Польше Вильно, Львов, а, может, и что-то еще. Мы должны вернуться к Мицкевичу. Он лучше и ближе к истине, чем мы, понимал слово 'свобода' и моральное измерение этого слова.
* журнал 'Культура' был основан в 1947 г. и издавался до смерти своего бессменного главного редактора Е. Гедройца осенью 2000 г.
____________________________________________________________
Примечания переводчика:
[1] Вильно — польское название г. Вильнюса. В данном тексте употребляется, когда речь идет о нем как о польском городе.
[2] Восточная Малопольша — принятое в межвоенный период название юго-восточных регионов Польши, современных западных областей Украины.
[3] Вторая Речь Посполитая — неофициальное название Польши в межвоенный период.
[4] 'Ягеллонская идея' — концепция восточной политики Польши, основанная на идее федерации Польши и регионов, находящихся в ареале 'польского культурного влияния', т. е., Литвы, Белоруссии и Украины. Является противоположностью 'пястовской идее', предполагавшей формирование национального польского государства с минимальной долей национальных меньшинств.
[5] А. Мицкевич. 'Пан Тадеуш или Последний наезд на Литве'. Пер. с польск. М. Павловой. Москва, 1954. С. 9.
[6] Анкона — город в Италии, взятый Вторым польским корпусом в ходе наступления союзников 1944 г.
[7] Рацлавицкая панорама — живописное произведение, созданное рядом польских художников в 1893-94 гг. по заказу городских властей Львова. Изображает победу польских войск под предводительством Т. Костюшко над российскими в 1794 г. под Рацлавицами [http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/5/59/Kosciuszko_pod_Raclawicami-1.jpg ]
[8] Эпизод с постановкой 'Дзядов' — В 1967 г. в Варшаве был поставлен спектакль К. Деймка 'Дзяды' по А. Мицкевичу, получивший высокую оценку критиков (в том числе, советских). Однако, в следующем году он был снят с репертуара в связи с наличием в нем сцен, которые могли быть истолкованы как антирусские.
[9] 'Декабрьские события' — Акции протеста польских рабочих, прошедшие в декабре 1970 г. вслед за объявлением о значительном повышении цен.
[10] Известный в российской историографии (датирующей его 6 мая 1686 г.) как 'Вечный мир'.
[10] Ивашкевич (Jaroslaw Iwaszkiewicz) — польский писатель (1894-1980), многолетний председатель Союза польских литераторов.
