Речь в Сараево

Сараево. Десятая годовщина смерти Алии Изетбеговича. Я произнес речь на поминальной церемонии, как и десятью годами ранее, когда возглавил по просьбе президента Ширака французскую делегацию на его похоронах. Я говорил об этом парадоксальном, но в итоге победоносном лидере перед верными сторонниками и членами семьи покойного, его сыном Бакиром (он стал новым президентом Боснии) и народом Сараево. Я говорил об этом адвокате, образованном и добрейшем человеке, который помимо собственной воли оказался втянутым в бурный круговорот событий и стал настоящим де Голлем воюющей Боснии.

Я рассказал о том, чему сам был свидетелем. Например, о том утре, когда он, несмотря на массированный обстрел, отправился на пешую прогулку по городу, чтобы заразить всех личным примером. Или о визите к Жаку Шираку летом 1995 года, всего несколько часов спустя после начала долгожданного воздушного вмешательства, сказал президенту Франции такие слова: «Когда Америка и Англия спасли Францию от нацизма, вашу столицу освободила французская колонна, колонна Леклерка. Так, почему бы союзникам не позволить боснийской колонне снять осаду с моего города?» Или том дне, когда он узнал о бесчинствах заблудшего отряда солдат в центральной Боснии и немедленно, собственной рукой написал распоряжение об их безоговорочном осуждении... Какие еще нужны опровержения тем, кто 20 лет спустя упорно продолжает кормить нас сказками о том, что преступления совершали обе стороны?

Читайте также: Что есть отечество?

Я говорил о великом европейце, который упорно держался за свое представление мечты Милоша, Паточки и Бибо, хотя Европа, казалось, поставила на Боснии крест. И снова вспомнил о прошлом. О той ночи, когда он расспрашивал меня о Вацлаве Гавеле. Об ужине с Франсуа Миттераном, который не мог поверить, что оборона Сараево была доверена сербу Йовану Дивьяку, и таким образом усвоил прекрасный урок космополитизма, гражданства, Европы. И его гневе в тот день, когда два депутата его партии при виде невнимания к Боснии со стороны Европы предложили принять меры и замкнуться на маленькой Боснии, которая стала прибежищем для угнетаемых во всей бывшей Югославии мусульман. Он сказал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не уступит этому пагубному соблазну, потому что это равносильно признанию поражения и измене. Он сказал им, что пока жив, Босния останется Боснией, то есть нацией с самыми разными корнями, которая объединяет в себе разнообразные этносы и культуры, черпает силы на небе и на земле, в красоте идей, а не крови мучеников... гражданской Боснией, чьей главной опорой была и есть идея Европы.

Затем я говорил об умеренном исламе, для которого он стал, что бы кто ни говорил, настоящим пророком. О его отказе от интернациональных бригад, которые предлагали ему некоторые друзья: тем самым, говорил он, мы распахнем двери перед Ираном и его религиозными фанатиками. О трогательной встрече с Иоанном-Павлом II, которую мы с Жилем Эрцогом организовали в Ватикане, в частной библиотеке преемника Петра, в тени красивейших в мире фресок, надолго приковавших к себе его взгляд. Позже он поделился с нами мыслями: «Они, конечно, говорят о Боге, но в то же время и о зле, о непостижимой загадке зла. Понял ли святой отец, что Сараево — мировая столица боли и зла? Я верю в него. Я пригласил его в Сараево, потому что верю его слову...»

Я вспоминаю о нашей первой встрече 19 июня 1992 года, когда они сидел в одиночестве в пустующем дворце посреди осажденной столицы, которая могла продержаться еще долгие годы или же пасть на следующий день. Тогда он обратился ко мне с просьбой о помощи, которую я передал Франсуа Миттерану. Что говорилось в этом послании? О чем думал в тот день этот президент-мусульманин, который был готов на все, чтобы спасти свой народ от неминуемой бойни? «Мы — варшавское гетто... позволим ли мы еще раз пролиться крови в варшавском гетто...» Речь идет об одной из самых знаковых сцен в истории еврейского народа, образе его страданий и сопротивления... И это в призыве о помощи от мусульманского города! Какое тут столкновение цивилизаций! Вот оно, воплощение того самого просвещенного ислама, который мы сейчас так отчаянно стремимся найти!

Я слышу отголосок психологической драмы, которая сегодня разворачивается по всей Франции. Мне приходят на ум все одержимые поиском самосознания, все, кто больше не боится, казалось бы, совершенно постыдных вещей. Одни ссылаются на писателя, чей вклад в историю страны сводится лишь к подсчету еврейских интеллектуалов в эфире любимого радио. Другие ведут себя так, словно 15 000 цыган представляют собой страшную угрозу и делают необходимым пересмотр наших правил гостеприимства. Третьи уверены, что оказавшаяся без нужных бумаг косовская школьница таит в себе настолько страшную опасность для общественного порядка, что ее нужно в срочном порядке лишить священного права на знания. И я понимаю, что мы во Франции и Европе так и не усвоили мудрость Сараево.