"PNN": В Германии в настоящее время ужасаются по поводу плохого состояния школьного обучения. Какую роль по-Вашему должна играть классическая музыка?
Ростропович: Музыкальное образование сегодня важно, как никогда: оно воспитывает душу. Благодаря музыке понимаешь, что можно называть прекрасным. Понимаешь красоту природы и людей. Поэтому сегодня так важно, чтобы немедленно открыть в Афганистане 200 музыкальных школ и сделать афганских детей ближе к прекрасному.
"PNN": Было ли в свое время для Вас обременительным учиться в Московской консерватории в условиях коммунистического режима?
Ростропович: Вначале, в годы моей учебы, я воспринимал стиль жизни в тогдашней России как нечто позитивное. Мне нравилось коммунистическое общество. Это продолжалось до 1948 года, когда мне исполнилось двадцать лет. 10 февраля 1948 года Сталин издал указ, направленный против формализма в музыке. Он был направлен, прежде всего, против Шостаковича и Прокофьева. С того момента их музыку нигде нельзя было услышать.
"PNN": Вы тогда были близким другом Шостаковича?
Ростропович: С 1943 года я был его учеником. Незадолго до появления этого ужасного декрета я подружился с Прокофьевым.
"PNN": Это правда, что Прокофьев просил Вашего совета по поводу каждого своего произведения?
Ростропович: Да, мы часто встречались, мы жили в Москве недалеко друг от друга. Он, кроме того, хотел знать, что я думаю о политических процессах. Все эти беседы разжигали во мне ненависть к режиму.
"PNN": Однако как музыкант они все же относились к элите, которая пользовалась привилегиями?
Ростропович: Прокофьев и Шостакович, конечно, входили в элиту, но о привилегиях не могло быть и речи! Наоборот, представителей любой элиты преследовали.
"PNN": Вас как музыканта эти проблемы сначала не коснулись.
Ростропович: Это опять другое дело. Я мог ездить на гастроли за рубеж, но при этом Советский Союз постоянно следил за нами. Однако когда мы зарабатывали за границей много валюты, нам разрешали оставлять для себя только 200 долларов. Остальное шло государству.
"PNN": Как дело дошло до лишения Вас гражданства?
Ростропович: У Александра Солженицина в связи с преследованиями со стороны режима больше не оказалось пристанища, и я пригласил его к себе. Власти настаивали на том, чтобы я его вышвырнул, мне угрожали: "Если это Ваше последнее слово, Вы увидите, что произойдет". Из планов были вычеркнуты все зарубежные турне, аннулированы все концерты в Москве и Ленинграде. Меня изгнали из Большого театра. У нас не было больше денег. Я написал Брежневу и спросил, можем ли мы работать за границей, в СССР нам делать больше было нечего. Я сдал письмо в приемную Центрального комитета. Когда я вернулся домой, нас проинформировали по телефону, что мы можем отправляться на гастроли за границу. А 15 марта 1968 года я узнал из телевизионных передач, что меня и мою жену лишили гражданства.
"PNN": Если бы Вас гражданства не лишили, Вы бы все равно остались на Западе?
Ростропович: Никогда! Я никогда не мог представить себе, чтобы жить там всегда. У меня на Западе не было ни профессиональных контактов, ни дружеских связей.
"PNN": Вам никогда не приходила во время зарубежных гастролей перед лишением гражданства в голову мысль заработать на Западе хорошие деньги вместо того, чтобы возвратиться на родину?
Ростропович: Что за вопрос, молодой человек! Ни о чем подобном я никогда не задумывался! И никто из моих друзей, кто мог гастролировать за рубежом! К этому надо добавить, что я бы никогда не оставил в России свою семью.
"PNN": Здесь, в Риме, вы дирижировали в Accademia di Santa Cecilia в опере Шостаковича "Макбет". С некоторых пор Вы предпочитаете дирижерский пульт и все меньше сидите с виолончелью. Что произошло?
Ростропович: Работа дирижера богаче, более масштабная, она сложнее, чем работа солиста. Это привлекает меня, поэтому я был в течение 17 лет дирижером в Вашингтоне.
"PNN": Как случилось, что 13 лет назад, когда пала стена, Вы взяли свою виолончель и отправились в Берлин?
Ростропович: Я тогда находился в Париже, мне позвонил один знакомый, он кричал в трубку: "Включи немедленно телевизор!" Я не поверил своим глазам. Я долго плакал, поскольку это была стена, которая расколола мою жизнь на две части. Стена была для меня трещиной на сердце. Я одолжил у одного богатого знакомого его частный самолет и полетел в Берлин и играл у стены. Там была, конечно, публика, но я, собственно, играл только для себя. Я чувствовал себя наедине с самим собой и музыкой. Моя музыка была обращением к Богу. Я просил его воссоединить обе половинки Европы и моего сердца. И Бог услышал меня.
