Критиковать предшественников - излюбленное занятие российских лидеров. Однако, осуждая 'хаос девяностых', путинский режим, похоже, преследует и другую цель - опорочить саму идею свободы. В первой части данной статьи мы проанализируем тезис о том, что именно демократическая революция якобы является причиной экономических неурядиц, постигших Россию. Во второй части мы проверим обоснованность другого утверждения: что ельцинская эпоха не принесла стране ничего, кроме 'хаоса'.
'Русское правительство, как обратное провидение, устраивает к лучшему не будущее, но прошедшее'. - Александр Герцен [1]
______________________________________
Для российской, и особенно советской политической традиции весьма характерно такое явление: правитель, пришедший к власти, старается принизить заслуги своего предшественника. Взбираясь по лестнице власти, будущие обитатели Кремля обязаны проявлять беспрекословную лояльность по отношению к действующему лидеру - без этого карьерного успеха им не видать. Но оказавшись у власти, новый хозяин Кремля укрепляет собственный авторитет, дистанцируясь от предыдущего главы государства. Наряду со слабостью политических институтов страны, подрывающей легитимность передачи полномочий, результатом подобных 'разоблачений' практически неизбежно становится персонификация власти - каждый лидер старается изменить политическую, социальную и экономическую систему по собственному усмотрению. Поэтому российская и - опять же и в особенности - советская история напоминает череду различных режимов личной власти: порой даже кажется, что речь идет о разных государствах под одним и тем же названием.
Таким образом, на первый взгляд в инвективах сегодняшнего Кремля в адрес эпохи 1992-1999 гг., которая изображается как полная катастрофа, нет ничего необычного. Утверждается, что в эти годы страну необоснованно и злонамеренно унижали, что она превратилась в 'несостоятельное государство', и, самое главное, в обществе воцарился 'хаос'.[2] Эту беспрерывно навязываемую аргументацию подхватили не только многие российские публицисты, быстро вспомнившие о приобретенных в советское время навыках 'соответствия линии партии', но и некоторые ведущие западные СМИ, обозреватели и эксперты.[3] Похоже их явно не волнует такой 'нюанс': в этом случае экономический бум должен был родиться непосредственно из предполагаемых катастроф предыдущих лет - в полном вооружении и доспехах, как Афина из головы Зевса.[4]
При всем соответствии национальным традициям пропагандистская кампания относительно 'эпохи хаоса' имеет некоторые черты, не вписывающиеся в рамки обычной модели. Во-первых, президент Владимир Путин пользовался - и до сих пор пользуется - большой популярностью в обществе, поэтому ему нет нужды укреплять собственную легитимность в ущерб предшественнику. 1990-е гг. отличались беспрецедентным по российским, и тем более советским, меркам масштабом и накалом критики в адрес властей (в газетах, по телевидению, в парламенте). Все многочисленные язвы ельцинского режима - как подлинные, так и воображаемые - уже в то время были обнаружены и вытащены на свет божий. Более того, по мнению ряда российских социологов, своей популярностью Путин во многом обязан тому, что он просто не похож на 'позднего' Ельцина - крайне немощного, зачастую нетрезвого, чье поведение на публике отличалось все большей непредсказуемостью и абсурдностью. Таким образом, раздувание вполне реальных просчетов и тягот ельцинской эпохи вряд ли могло ухудшить ее восприятие обществом - дальше было уже просто некуда.
Вероятное объяснение состоит в том, что повторяемый, словно мантра, тезис о 'хаосе' преследует куда более серьезную цель. В России прошлое часто используется как инструмент, призванный повлиять на настоящее и будущее. В данном случае Кремль надеется, что осуждение эпохи девяностых поможет ему успешно преодолеть трудности предстоящей передачи власти (или риски, которые возникнут, если Путин решит переписать конституцию и баллотироваться на третий срок), а также, что еще важнее, задать направление будущего развития страны. Никто ведь не спорит, что в 1990-х в России царила беспрецедентная в истории - разве что за исключением девяти месяцев между февралем и ноябрем 1917 г. - степень свободы. Идеологическая платформа посткоммунистического режима столь же очевидна. Как выразился один из ведущих российских политологов, она основывалась на двух 'простых идеях': 'первая из них состояла в том, что личная свобода - это основа процветания любого современного государства, а вторая исходила из утверждения, что у России нет иного пути, кроме следования западной модели развития'.[5]
Именно эту идеологию и эту модель нынешний режим, судя по всему, пытается заклеймить с помощью клише о 'хаосе'. Если период наибольшей свободы в российской истории не породил ничего, кроме нищеты и беспорядка, значит, демократия стране в принципе не подходит. Следовательно, необходима путинская протоавторитарная 'суверенная демократия' и 'властная вертикаль', в рамках которой исполнительная власть контролирует другие ветви власти и важнейшие отрасли промышленности (а то и просто владеет их ключевыми активами).
В свете столь важных последствий истинность аргумента о 'хаосе' заслуживает проверки. В частности, необходимо установить, во-первых, действительно ли главной причиной 'хаоса' стали либерализация экономики и демократизация, и, во-вторых, действительно ли 1990-е гг. были исключительно периодом хаоса.
Где искать корни 'хаоса'?
К середине 1980-х СССР представлял собой 'нищую сверхдержаву' (именно так был озаглавлен отличный научно-популярный труд о советской экономике, вышедший в 1990 г.), или, как по слухам выразился германский канцлер Гельмут Шмидт после визита в Москву еще в 1970-х, 'Верхнюю Вольту с ядерными ракетами'.[6] Стратегический ядерный паритет с Соединенными Штатами, первое место в мире по численности вооруженных сил, добыче угля и выплавке стали, большее количество танков в армии, чем у всех остальных стран вместе взятых - все это было достигнуто ценой невероятного самопожертвования, гигантских расходов, и экологической катастрофы. Миллионы заключенных погибли от непосильного труда, строя города, заводы, плотины ГЭС, добывая уголь, алмазы и золото. Ради финансирования индустриализации колхозную деревню ограбили дочиста, морили голодом, и в конце концов она сильно обезлюдела.
К середине восьмидесятых потенциал экстенсивного развития экономики - когда рост достигается за счет практически неисчерпаемых трудовых ресурсов и сырьевых богатств - был почти исчерпан. Необходимость радикальной модернизации и реструктуризации народного хозяйства, очевидная еще с начала 1960-х, с каждым годом промедления становилась все актуальнее, а расходы на подобную перестройку - все больше. Однако советское руководство, скованное по рукам и ногам догмами марксизма -ленинизма и жесткими рамками сталинской государственности, было не в состоянии реформировать эту гротескную систему, где распределение ресурсов и цены диктовала политика и идеология, где в отношениях между экономическими субъектами и их отношениях с государством господствовал бартер, а не денежные расчеты, где отсутствовали реальные стимулы для усердной и эффективной работы, где затраты труда и ресурсов на единицу выпускаемой продукции на порядок превышали аналогичные показатели на Западе, а ручной труд использовался в таких масштабах, каких на Западе не знали с довоенных времен.
'Самоедская' экономика
В рамах экономической системы, которую публицисты в эпоху гласности окрестили 'самоедской' миллионы работников и сотни миллиардов рублей были задействованы в 'затратном' производстве низкокачественной продукции, не находившей покупателя - от обуви и трикотажа (так, почти 11 миллионов квадратных футов тканей, изготовленных в 1986-87 г., залеживались на складах, не находя спроса [7]), до гигантских и необычайно дорогих комбайнов 'Дон', которые через полгода выходили из строя, так что ни один колхоз не желал их брать, даже бесплатно.[8] По оценкам, до 30% рабочего времени и сырья в стране растрачивались впустую, а 'избыточные' трудовые ресурсы достигали 25% от общей численности работников - эти люди производили никому не нужную продукцию или использовались неэффективно: по несколько человек выполняли работу, которую мог бы сделать один.[9] Позднее постсоветской России придется расходовать до 39% ВВП на субсидирование нерентабельных предприятий, доставшихся ей в наследство от СССР.[10]
Из 600000 объектов, сооружавшихся в СССР, до 75% представляли собой 'долгострой' - из-за дефицита рабочей силы и материалов строительство затягивалось на годы, а то и десятилетия. Тем не менее каждый год принималось решение о тысячах новых строительных проектов - при том, что объем незавершенных работ и без того в три раза превышал возможности промышленности стройматериалов.[11] Кроме того, хотя сотни тысяч врачей, инженеров, физиков-ядерщиков и вузовских преподавателей регулярно отправлялись 'на картошку', до трети урожая зерновых и картофеля оставалось гнить на полях или терялось при транспортировке в элеваторы и на овощебазы. Большинство колхозов были убыточны, к 1987 г. их совокупная задолженность государству составляла 140 миллиардов рублей (примерно 17% от ВВП).[12] Год за годом при осуществлении гигантских ирригационных проектов затапливались миллионы акров плодородных земель; экосистемам рек и морей наносился катастрофический ущерб.[13]
'Нефть в обмен на продовольствие'
Темпы роста ВВП, в котором немалую долю составляли эти ненужные, а то и вредные 'производства', с конца 1970-х стабильно падали. По качеству практически всех видов продукции, за исключением передовой военной и авиакосмической техники, СССР все больше отставал от Запада. Николай Рыжков, назначенный при Горбачеве премьер-министром, с ошеломлением обнаружил, что страна ввозит все - от 'зерна и колготок' до станков, а половина химической, 80% легкой и пищевой промышленности работает на импортном оборудовании.[14]
Сельское хозяйство так и не оправилось от ран, нанесенных в ходе зверской сталинской 'коллективизации', которая по сути превратила крестьян в государственных крепостных. Страна, обладавшая крупнейшими в мире площадями плодороднейших черноземов, и занимавшая до 1917 г. одно из первых мест по экспорту сельхозпродукции, теперь была не в состоянии себя прокормить, и каждый год импортировала десятки миллионов тонн зерна - из него выпекалась каждая третья буханка хлеба.[15]
После резкого повышения цен на нефть в начале 1970-х СССР фактически получил возможность обменивать энергоносители на современные технологии, продукты питания и потребительские товары.[16] Однако в 1985-1986 гг. средняя цена на баррель нефти снизилась с 40 до 20 долларов (в ценах 2000 г.). Этот процесс продолжился и в девяностые: к 1998 г. нефтяная цена снизилась до 13,6 долларов за баррель, и лишь в следующем году начала увеличиваться, достигнув 18,4 долларов.[17]
Кризис бытовых условий
В 1990 г. СССР по среднедушевому объему потребления занимал 77 место в мире.[18] Чтобы купить молоко или яйца, приходилось часами стоять в очередях. В большинстве городов мясо поступало в продажу лишь дважды в год, накануне главных советских праздников - 7 ноября и 1 мая. Во многих крупных городах, например в Кирове на северо-западе России, людям выдавали талоны на покупку 900 граммов (менее двух фунтов) почти несъедобной колбасы в месяц.[19] Месячная норма на масло составляла 400 грамм.[20] За пределами Москвы и Ленинграда дети вырастали, ни разу не попробовав бифштекса, обычного сыра (в продаже был только плавленый), апельсинов или бананов. К лету 1989 г. из 211 'основных продуктов питания' в продажу регулярно поступали лишь 23.[21]
К 1988 г. вечные очереди становились все длиннее, а товаров на прилавках оставалось все меньше.[22] В древнем российском городе Костроме, чтобы купить в универмаге детское мыло, родители должны были показать штамп в паспорте, удостоверяющий, что у них действительно есть ребенок моложе трех лет.[23] Летом 1989 г. в письме в популярный журнал 'Огонек' читатель рассказывал, что раз в три месяца получает по талонам две пачки стирального порошка, один кусок хозяйственного и один кусок обычного мыла.[24] Тем же летом, когда шахтеры Кузбасса забастовали, среди требований стачечников значились выдача полотенец и 800 грамм мыла, чтобы мыться после смены. Свой репортаж из Кузбасса советский журналист закончил словами: 'Нет ни мясных консервов, ни мыла, ни денег - и в ближайшее время не будет. Что делать? Только одно: нужно, чтобы нищета и отчаянье сменились надеждой'.[26]
Бедность: в 1988 г. ежемесячный доход 43 миллионов человек, или 17% населения СССР, лишь на пять рублей превышал официальный уровень бедности - 75 рублей (на черном рынке за них в то время давали 7,5 долларов).[27] Треть пенсионеров в городах и 80% на селе получали в месяц 60 рублей или меньше.[28] В целом до 80 миллионов человек (почти треть граждан СССР) получали менее 100 рублей в месяц и, как отмечалось в одной советской газете, 'едва сводили концы с концами'.[29] И вот какое 'наследство' получила Россия от СССР: по данным Федеральной службы государственной статистики, в 1992 г. доходы 49 миллионов человек (34% населения) были ниже официального 'прожиточного минимума'.[30] К 1995 г. их количество сократится до 25% населения.[31]
Образование и здравоохранение: Как отмечалось в докладе председателя Госкомобразования, в половине советских школ отсутствовало центральное отопление, водопровод, а туалеты располагались во дворе.[32] Шестая часть больничных койкомест (всего 571000) располагалась в корпусах без водопровода;[33] 19 % советских больниц не имели центрального отопления; в 49% - не было водопровода; в 45% - туалеты располагались на улице.[34] В дефиците были даже элементарные лекарства и медицинские принадлежности, в том числе аспирин, медицинский спирт, скальпели, резиновые перчатки, кетгут и марля. Одноразовые шприцы были редкостью. В начале 1989 г. потребность в таких шприцах составляла 3 миллиарда штук, а в наличии было всего 50 миллионов. Первый - по крайней мере, по официальным данным - случай массового заражения СПИДом в СССР произошел весной 1989 г. в детских больницах Элисты и Волгограда (городов на юго-востоке России): причиной стало многократное использование иголок для шприцев.[36] Детская смертность в стране была выше, чем на Барбадосе, Маврикии и в Объединенных Арабских Эмиратах.[37]
Жилье: У ста миллионов (более трети) советских граждан жилищные условия не соответствовали даже заниженным официальным 'санитарным нормам': 9 квадратных метров (менее 100 квадратных футов) на человека.[38] В Москве в очереди на новое жилье, чья площадь этим нормам соответствовала, стояло почти 400000 семей; в Ленинграде - почти 300000.[39] Сплошь и рядом целая семья - часто из трех поколений - ютилась в одной комнате в коммунальной квартире, деля кухню и санузел с несколькими другими семьями. У 15% населения своего жилья не было: они жили в общежитиях, бараках и полуподвалах, или снимали комнату.[40] Людям приходилось годами, а то и десятилетиями ждать установки телефона: в России он был лишь у 20% семей.[41] По протяженности асфальтированных дорог весь СССР уступал штату Огайо.[42]
Нравственный кризис: В стране воцарялись безнадежность и цинизм. Коррупция и воровство государственного имущества приобрели повсеместный характер: алкоголизм и аборты достигли беспрецедентного масштаба.[43] 'Страна спивалась, - пишет Рыжков. - Пили везде. До работы. После работы. В обкомах и райкомах. На стройплощадках и в цехах'.[44] С 1958 по 1984 г. производство водки удвоилось [45] (алкоголь был вторым по величине - после нефти - источником поступлений в бюджет: они достигали 12-13% от совокупных доходов государства [46]). В 1987 г. в вытрезвители попало 15 миллионов человек, а до 20% умерших в стране погибли от алкоголизма.[47] С 1964 по 1980 г. средняя продолжительность жизни мужчин в СССР сократилась с 67 до 62 лет.[48]
От кризиса к свободному падению: 1990-91 гг.
К 1990 г. проводившаяся Михаилом Горбачевым политика либерализации подорвала две главные опоры советской экономики: полицейский контроль и власть КПСС. В течение 60 лет именно 'органы' и партия не давали этой абсурдной системе развалиться, и заставляли ее работать с помощью кнута и пряника - страха и перспективы номенклатурных привилегий. Однако в отличие от коллег из бывших стран Варшавского договора, советская 'перестроечная' команда не смогла преодолеть идеологические табу и осуществить радикальные реформы.
Вместо этого, в рамках ужасающе неграмотной экономической политики, проводившейся с 1987 г., госпредприятиям было разрешено самостоятельно устанавливать зарплату работникам и цены на продукцию - при том, что государство по-прежнему снабжало их сырьем и выдавало субсидии. Директора, естественно, начали повышать зарплаты и цены. Кроме того, 'счет', накопившийся за десятилетия пренебрежения и 'экономии' на стариках, инвалидах, бедных слоях населения, был вдруг предъявлен к оплате: депутаты 'нового призыва', избранные в состав союзного, республиканских и местных Советов, требовали улучшить положение своих избирателей. Правительство отреагировало единственно возможным в тот момент способом: для выплаты увеличенных пособий и пенсий оно запустило печатный станок.[49]
Произошел взрывной рост денежной массы: в оборот были вброшены триллионы рублей, не обеспеченных товарами. Началась инфляция, превращавшая сбережения людей в бесполезные бумажки. В те дни москвичи шутили: один фунт стерлингов теперь стоит фунт рублей. Одновременно возник гигантский - и постоянно растущий - бюджетный дефицит; образовалась и большая внешняя задолженность.
Уже осенью 1989 г. ведущие советские публицисты, специализировавшиеся на вопросах экономики, предостерегали: финансовая самостоятельность предприятий при сохранении планирования и госдотаций разрушит остатки системы распределения и похоронит экономику под лавиной обесцененных рублей.[50] Правительство, однако, продолжало самоубийственные половинчатые реформы, о которых москвичи в то время говорили - это все равно что ввести для половины водителей правостороннее движение, а для другой половины - левостороннее. Именно осенью 1989 г. Василий Селюнин - пожалуй самый талантливый из публицистов эпохи гласности, писавших на экономические темы, - отмечал: 'Анализ снова подвел нас к выводу: распад экономики произошел не от того, что мы ввязались в перестройку, а как раз от задержки с реформами'.[51]
Тяжелый выбор
С каждым днем ситуация усугублялось, и спасение экономики от полного распада требовало все более жестких и болезненных шагов. 'Жизнь неумолимо поворачивает нас к тяжелому выбору из трех альтернатив, - объяснял Селюнин. - Первая: стабильные цены - и пустые прилавки. Вторая: быстро растущие цены - и товар в продаже. Третья: и цены стабильны, и товары есть, но по карточкам'.[52]
В конечном итоге, делает вывод Селюнин, только в условиях рынка может быть создана сбалансированная экономика, где за реальные деньги можно купить реальные товары - и товары эти будут в изобилии, дефициту придет конец. Чтобы экономика не истекла кровью, СССР должен отказаться от модели, в рамках которой 'плановая' реализация сотен и тысяч проектов 'высасывает из страны последние соки'.
'Опять говорю: решение тяжелое, - продолжает Селюнин, - зарплаты лишатся на какой-то срок десятки миллионов людей. Но тогда дефицитными станут деньги, а не товары, что является непременным условием, в сущности, синонимом оздоровления финансов'.[53]
Селюнин мог бы добавить, что самой ненасытной 'соковыжималкой' был советский военно-промышленный комплекс, поглощающий как минимум 25-28% ВВП.[54] (В 1998 г. Евгений Примаков, в то время министр иностранных дел, отмечал, что до 70% советского ВВП приходилось на 'оборонные или связанные с обороной проекты' [55]). Однако резкое сокращение военных расходов, без которого стране было не выбраться из кризиса, лишило бы средств к существованию 10-12 миллионов работников [56] - а с членами их семей речь шла как минимум о 30-36 миллионах человек из стопятидесятимиллионного населения России. Кроме них пострадали бы и миллионы других жителей населенных пунктов, возникших вокруг больших заводов, где 'градообразующие' предприятия обеспечивали практически всю социальную сферу, включая жилье, коммунальное хозяйство, школы, детские соды и больницы.
Дефицит как в военное время
К 1991 г. дефицит приобрел масштабы, невиданные со времен Второй мировой войны. Практически на все основные товары были введены талоны - даже в Москве. Появились очереди за хлебом, начались 'табачные бунты'. По данным общенационального опроса, проводившегося в апреле, масло в государственных магазинах удалось купить лишь 8% респондентов, яйца - 17%, молоко - 23%, муку и крупы - 6%.[57] Почти половина опрошенных заявила: 'В магазинах нет ничего'.[58]
Примерно в это же время личный помощник Горбачева Анатолий Черняев записал в дневнике: 'Конкретнее - хлеб. Не хватает 6 млн тонн до средней нормы. В Москве, по городам уже очереди такие, как года два назад за колбасой. : Скребли по сусекам, чтоб достать валюту и кредиты и закупить заграницей. Но мы уже неплатежеспособны : Объехал : всю Москву [в поисках хлеба]: на булочных либо замки, либо ужасающая абсолютная пустота'.[59]
В сентябре 1991 г. КГБ докладывал руководству страны, что у 30% населения возникают трудности с приобретением сахара, масла, и любых мясных продуктов даже по талонам.[60] В том же докладе говорилось, что норма отпуска хлеба в одни руки составляет 250 грамм (примерно полфунта) в день.[61]
Каждый, кто побывал в Москве той осенью, никогда не забудет абсолютно пустые магазинные полки и мешки с картошкой на балконах у москвичей: российская столица готовилась пережить голод. К тому времени дефицит бюджета достиг 30% ВВП, а инфляция - пусть в основном и скрытая, ведь цены на большинство товаров оставались фиксированными - составляла 138%.[62] В октябре Внешэкономбанк, через который осуществлялись внешнеторговые расчеты, заявил о неспособности обслуживать внешний долг и дефолте по внутренним валютным счетам. У страны не было ни хлеба, ни золота: в российской истории подобное случалось очень редко, если вообще случалось. [63]
Двумя годами раньше Селюнин предупреждал: 'Не исключено, что время, отпущенное для управляемого процесса перемен, уже истекло. Если я и ошибаюсь, запас исчисляется не годами - месяцами, хозяйство разваливается на глазах. : Потеряв темп, мы все равно начнем радикальную перестройку, другого шанса на спасение у нас просто нет, однако вынуждены будем перестраиваться в обстановке хозяйственного хаоса'.[64]
Теперь это пророчество сбывалось.
Во второй части данной статьи, которая будет опубликована позднее, автор проанализирует утверждение о том, что 1990-е не принесли ничего, кроме 'хаоса'.
Автор выражает благодарность помощнику-исследователю из Американского института предпринимательства (American Enterprise Institute) Каре Флук (Kara Flook) и интернет-редактору Лоре Дринкуайн (Laura Drinkwine) за помощь в подготовке и редактировании данной статьи
______________________________
Notes:
1. Quoted in Vasiliy Selyunin, "Istoki" [The Sources], Novyi Mir, May 1988, 169.
2. See, for example, then-foreign minister of the Russian Federation Sergei Lavrov, "One Cold War Was Enough," Washington Post, February 25, 2007; and Sergei Rogov, "A Russian Plea for Collaboration," Washington Post, March 4, 2007.
3. Peter Finn, "Kinder View of Yeltsin Emerges in Eulogies," Washington Post, April 26, 2007; Charles Krauthammer, "Boris the Liberator, RIP," Washington Post, April 28, 1997; "Boris Yeltsin's Bequest," editorial, New York Times, April 24, 2007; Serge Schmemann, "When the Bear Cries Wolf: Trying to Understand Vladimir Putin," New York Times, July 19, 2007; and "Boris Yeltsin," editorial, Times (London), April 24, 2007.
4. Peter Finn, "Kinder View of Yeltsin Emerges in Eulogies"; "Boris Yeltsin," editorial; and "Boris Yeltsin's Bequest," editorial.
5. Andrey Ryabov, "Ya mozaiku slozhu iz razbivshikhsya zerkal" [I Will Make a Mosaic Out of Broken Mirrors], Gazeta, June 27, 2007, available at www.gazeta.ru/comments/2007/06/27_a_1852689.shtml (accessed June 27, 2007).
6. Quoted in Henry S. Rowen and Charles Wolf Jr., eds., The Impoverished Superpower: Perestroika and the Soviet Military Burden (San Francisco, CA: Institute for Contemporary Studies, 1990).
7. Mikhail Antonov, "Tak chto zhe s nami proiskhodit?" [So What Is Happening with Us?] Oktyabr', no. 8 (August 1987): 43.
8. Vasiliy Selyunin, "Istoki" [The Sources], Novyi Mir, May 1988, 179.
9. Robert Conquest, Reflections on a Ravaged Century (New York: Norton, 1999), 103; and Nikolai Shmelyov, "Novye trevogi" [New Anxieties], Novyi Mir, April 1988, 173.
10. Anders Еslund, Building Capitalism (New York: Cambridge University Press, 2002), 315, table 8.5.
11. Mikhail Antonov, "Tak chto zhe s nami proiskhodit?" 5; and Nikolai Shmelyov, "Novye trevogi," 172-73.
12. Nikolai Shmelyov, "Novye trevogi," 172.
13. The Ministry of Water Economy, with 2 million people and an annual budget of 2 billion rubles, "in plain view is doing mostly damaging work that nobody needs" (Nikolai Shmelyov, "Novye trevogi," 171).
14. Nikolai Ryzhkov, Perestroika: istoriya predatel'sv [Perestroika: A History of Betrayals] (Moscow: Novosti, 1992), 236.
15. A. Sizov, "Sverim tsifry" [Let's Compare the Numbers], Kommunist 15 (October 1989): 63.
16. Yegor Gaidar, Gibel' imperii: Uroki dlya sovremennoi Rossii [The Collapse of an Empire: Lessons for Modern Russia] (Moscow: Rossiyskaya Politicheskaya Entsiklopedia, 2006); and Yegor Gaidar, "The Soviet Collapse: Grain and Oil," On the Issues, April 2007, available at www.aei.org/publication25991/.
17. Yegor Gaidar, Gibel' imperii: Uroki dlya sovremennoi Rossii, 118, table 3.7.
18. V. Radaev and O. Shkaratan, "Vozvrashchenie k istokam" [The Return to the Roots], Izvestia, February 16, 1990.
19. Alexander Bekker, "Where's the Beef?" Moscow News, July 17-26, 1988. In a letter to Ogonyok magazine, a metalworker in Cherepovetsk in the Russian northwest wrote of receiving half of a kilo, or one pound, of sausage a month (Letter from V. V. Gurevich in Small Fires: Letters from the Soviet People to Ogonyok Magazine, 1987-1990 [New York: Summit Books, 1990], 50).
20. Alexander Bekker, "Where's the Beef?"
21. Vasiliy Selyunin, "Soviet Reformer Fears Collapse of Economic House of Cards," Glasnost 2 (January-March 1990): 57.
22. "I just can't understand how a woman who [daily] gives ten hours at work, including the trip there and back, can be expected to stand two or three hours in lines," wrote a reader to Ogonyok magazine. "For what? Nowadays, for practically anything at all" (Small Fires, 56).
23. Leon Aron, "The Soviet Union on the Brink," World Affairs (Summer 1989): 5.
24. L. U. Yegorova, "Advice Requested," Small Fires, 122.
25. Yuriy Apenchenko, "Kuzbass. Zharkoe leto" [Kuzbass. A Hot Summer], Znamya, no. 8 (October 1989): 166.
26. Ibid., 186.
27. A. Chernyak, "Edoki po statistike i v zhizni" [Food Consumers in Statistics and in Real Life], Pravda, September 1, 1988.
28. Yu Rytov, "Kak zhivyotsya pensioneru?" [How Is the Pensioner Faring?] Izvestia, August 20, 1988.
29. Boris Bolotin, "Vadim Kirichenko's Debut: Goskomstat [Federal State Statistics Service] Provides Food for Thought," Moscow News, August 20, 1989. Responding to the first published questionnaire in 1989, one-third of people reported their incomes as "modest but sufficient," a quarter had to limit themselves to bare necessities, and another quarter "could barely make ends meet" and had to borrow constantly from friends and family. See "Chto my dumaem" [What We Think], Literaturnaya gazeta, March 29, 1989.
30. "Main Socio-Economic Indicators of Living Standard of Population," Goskomstat (Federal State Statistics Service), available at www.gks.ru/free_doc/2006/rus06e/07-01.htm (accessed on July 10, 2007).
31. "Chislennost' naseleniya s denezhnymi dokhodami nizhe velichiny prozhitochnogo minimuma" [The Size of the Population with the Monetary Income Below the Minimal Subsistence], Goskomstat, available at www.gks.ru/free_doc/2006/b06_13/06-25.htm (accessed on July 10, 2007).
32. G. A. Yagodin, speech, XIX All-Union Party Conference, June 30, 1988.
33. Zoriy Balayan, "Kogda bolezn' obgonyaet lekarstva" [When Disease Is Faster Than Medicine], Literaturnaya gazeta, February 3, 1988.
34. Barrie R. Cassileth, Vasily V. Vlasov, and Christopher Chapman, "Health Care, Medical Practice and Medical Ethics in Russia Today," The Journal of the American Medical Association 273, no. 20 (1995): 1570. (Cf. Jason Bush: "The 'shock therapy' economic reforms of the 1990's left a bitter legacy as a handful of tycoons became billionaires, while schools and hospitals fell into disrepair" ["Russia's New Deal," Business Week, April 9, 2007, 40]).
35. S. Tutorskaya, "Potryasenie" [Shock], Izvestia, March 7, 1989.
36. S. Leskov, "Zarazilis v bol'nitse" [Infected in a Hospital], Izvestia, May 12, 1989.
37. Evgeniy I. Chazov, speech, XIX All-Union Party Conference, June 30, 1988.
38. L. Velikanova, "A Healthy Apartment for Each Family," interview with S. Nikolaev, director of the Research Institute of Housing, Literaturnaya gazeta, August 31, 1988.
39. Andrei A. Gromyko, speech by the chairman of the Supreme Soviet of the Soviet Union, Izvestia, September 4, 1988.
40. L. Velikanova, "A Healthy Apartment for Each Family."
41. V. Rusakova, "Telefonnye istorii, kotorye tyanutsya 22 goda" [The Telephone Stories That Have Stretched for 22 Years], Pravda, December 2, 1987. The article cites a letter to the newspaper Pravda from a worker from the town of Pushkino in the Moscow region who wrote of waiting for a telephone, without a result, for twenty-two years.
42. Robert Conquest, Reflections on a Ravaged Century, 103.
43. In the Ural industrial city of Perm, out of 1,000 first pregnancies, 272 were terminated by abortion. Almost 8 million abortions were performed in the Soviet Union every year--or about one-fourth of the total number of abortions in the world. The incidence of abortion was estimated "6-10 times higher than in the developed capitalist countries" (Evgeniy Starikov, "Marginaly" [Marginal People], Znamya, no. 10 [October 1989]: 152). In his memoirs, Nikolai Ryzhkov wrote: "[We] stole from ourselves, took and gave bribes" (Perestroika: istoriya predatel'sv, 33). An eminent йmigrй legal scholar, Konstantin Simis, called the Soviet Union "a land of kleptocracy" (USSR: The Corrupt Society [New York: Simon and Schuster, 1982], 248). Renowned Soviet film director Stanislav Govorukhuin noted in 1989: "We have turned into a country of universal thievery. Virtually all of us steal. We steal sugar, coffee, tea, candy, nuts, planks, transistor radios, or paper from plants and factories. We steal time from enterprises where we work by going to work late, leaving earlier" ("Voyna s prestupnost'yu" [The War on Crime], Novoe Russkoe Slovo, August 19-20, 1989).
44. Nikolai Ryzhkov, Perestroika, 94.
45. Vladimir Treml, "Gorbachev's Anti-Drinking Campaign: A Noble Experiment or a Costly Exercise in Futility?" RL Supplement (March 18, 1987): 8.
46. "Ekspertizma" [Examination], Moskovskie Novosti, February 15-21, 2000.
47. Vladimir Treml, "Gorbachev's Anti-Drinking Campaign: A Noble Experiment or a Costly Exercise in Futility?"
48. Ibid.
49. Dmitriy Pinsker and Larisa Piyasheva, "Sobstvennost' i svoboda" [Property and Liberty], Novyi Mir, November 1989, 196.
50. See, for example, Vasiliy Selyunin, "Chyornye dyry ekonomiki" [Black Holes of the Economy], Novyi Mir, October 1989, 153-78; and Dmitriy Pinsker and Larisa Piyasheva, "Sobstvennost' i svoboda," 184-98.
51. Vasiliy Selyunin, "Chyornye dyry ekonomiki," 166.
52. Ibid., 170.
53. Ibid., 165.
54. David F. Epstein, "The Economic Cost of Soviet Security and Empire," in The Impoverished Superpower: Perestroika and the Soviet Military Burden, 153, table 5.4.
55. Evgeniy Primakov, "Russia Must Be a Star Player on the World Arena" (speech, Conference of the Council on Foreign and Defense Policy, Moscow, March 14, 1998). Distributed by the Information Department of the Embassy of the Russian Federation in Washington, DC.
56. Clifford Gaddy, The Price of the Past (Washington, DC: Brookings Institution Press, 1996), 22-23.
57. Irina Starodubrovskaya and Vladimir Mau, Velikie revolutsii on Kromvelya do Putina [The Great Revolutions from Cromwell to Putin] (Moscow: Vagrius, 2001), 168, table 5.1.
58. Ibid.
59. Quoted in Yegor Gaidar, Gibel' imperii: Uroki dlya sovremennoi Rossii, 361.
60. Ibid., 386.
61. Ibid.
62. Joseph Blasi, Mayya Kroumova, and Douglas Kruse, Kremlin Capitalism (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997), 190, table 2.
63. Cf. "Yeltsin's shock therapy led to the collapse of Russia's economy" ("Boris Yeltsin's Bequest," editorial) and "Yeltsin's . . . attempt to deregulate both economy and political system caused . . . the gross domestic product to fall by half" (Charles Krauthammer, "Boris the Liberator, RIP").
64. Vasiliy Selyunin, "Chyornye dyry ekonomiki," 178.
