Встреча с Захаром Прилепиным

Писателя Захара Прилепина, которому вот-вот должно исполнится 35 лет, называют самым ярким явлением в современной русской литературе, вручают премии (от российского Нацбеста до всекитайской литературной премии), сравнивают с Шукшиным и Горьким, а его книги уже включены в программу нескольких российских вузов. Прилепин публикует прозу с 2003 года, до этого он успел поучаствовать в обеих чеченских кампаниях, поработать грузчиком и журналистом. Кроме того, он занимается политикой, является членом запрещенной в России Национал-большевистской партии. Прилепин - автор романов "Патологии", "Грех", "Санькя", - все они переведены на французский язык.

В интервью РФИ Захар Прилепин рассказал о своей новой книге (это биография писателя Леонида Леонова), о политической деятельности в России и о том, что российские политики литературой не интересуются.

О книге «Леонид Леонов. Игра его была огромна»

- У Вас сейчас вышла биография Леонида Леонова. Я хотела спросить про эту книгу, на которую появилась очень разная критика. Как Вы ко всему этому относитесь?

- С самого начала: я никогда не собирался писать книжку о Леонове, но у меня всегда было очень грустное представление о литературной иерархии в России, касающейся XX века. Потому что в России, да сегодня и в мире, есть некоторое скептическое отношение к советской литературе, которая в моем понимании является любопытной, упоительной, страстной... какой угодно. В момент наивысшего пренебрежения к литературе, я как-то сам стал для себя определяться и перечитывать заново те книги, которые я читал в детстве или читать те, которые еще не читал. Начал читать Леонова и понял, что имею дело с гениальным писателем. А потом однажды я встречался с таким поэтом, публицистом, писателем, телеведущим Димой Быковым, и выяснилось, что мы оба считаем Лимо... Леонова гениальным. Мы где-то выпивали, и Быков мне немедленно предложил начать писать биографию Леонова, потому что, говорит, надо. А он сам писал тогда биографию Бориса Пастернака. Я начал писать эту книгу, писал ее долго: оказалось, что это очень сложная и кропотливая работа - описать жизнь человека, прожившего 95 лет.

А то, что критика на него появилась разнообразная, и есть уже некая литературная драчка - это, как раз, показатель того, что все в порядке. У меня все книги выходили с такой историей: одни принимают яро, другие яро не принимают. Потом, к несчастью, зная литературную ситуацию, я могу предсказать, кто из критиков что напишет. Потому что, если кто-то про меня пишет гадости, я могу даже абзацы знать наизусть из их еще ненаписанных статей. Претензии, они, в принципе, всегда одни и те же.

- То есть Вы на это не обращаете внимания?

- Конечно, меня это раздражает. Я могу какое-то время беситься, минут 15, может быть. Но сказать, что я уж очень из-за этого переживаю... Нет, конечно. Это, как раз, признак нормальной литературной жизни, нормальной литературной ситуации. Так было всегда. А чтобы успокоиться, нужно просто почитать, что писали люди куда большего класса и толку, чем мы. Когда писали: «мы так много ждали от Гоголя после «Вечеров на хуторе близ Диканьки», а он огорчил нас своими бездарными «Мертвыми душами». Почитаешь - и на сердце легко.

- Эта биография повлияла на то, что гораздо большее количество людей узнали о Леонове и, насколько я знаю, сейчас переиздали книги самого Леонова.

- Да, скажу без кокетства, что какой-то сдвиг в этом смысле произошел. Действительно, переиздали книги, документальный фильм сейчас начали готовить. Очень большое количество людей пишут, высказываются в блогах, что начали читать Леонова из-за меня, чтобы лучше понимать эту книжку.

Я считаю, что это правильная работа, потому что если мы будем огульно забывать про все величины у нас за спиной, то это - точный показатель того, что нас тоже могут забыть. Поэтому надо сыновние долги-то раздавать.

- А как Вы над ней работали и в течение какого времени?

- Четыре или пять лет я писал ее, и, где-то года полтора, я занимался ею ежедневно, полный рабочий день часов по десять. Чтобы собрать материалы о Леонове, пришлось приложить какие-то усилия, потому что вдруг выяснилось, что если бы я взялся за биографию Марины Цветаевой, или Анны Ахматовой или Сергея Есенина, я просто взял бы пять тысяч уже изданных книг, где вся их жизнь расписана по минутам, и стал бы на готовую уже биографию накладывать какие-то свои умозаключения. А с Леоновым оказалось, что совершенно ничего не понятно. Где он там был? Целые годы пропадал куда-то. Его биография таила огромные пустоты. В том числе выяснилось (наконец, я эту историю в первом приближении расшифровал), что он в гражданскую войну был белым офицером. Каким образом он туда попал, в какие даты, как именно там все происходило – это крайне любопытно, потому что это заставило смотреть на леоновские произведения совершенно по-другому. В произведениях этого монументального советского писателя всегда присутствует белый офицер, который, как выяснилось, является alter ego самого Леонова, и он-то и выражает зачастую его наиболее страстные, жесткие, упрямые взгляды касательно даже не советской власти, а касательно будущего человечества как такового. Потому что Леонов был, конечно, никакой не соцреалист, а большой и печальный скептик с апокалипсическими предчувствиями.

О политике

- Меняя совершенно тему, я хотела спросить о вашей общественной жизни – про то, что у Вас проводят какие-то обыски, приходят запросы из каких-то бывших союзных республик, Вас вызывают в прокуратуру… Эта сторона Вашей жизни?

- Я бы не сказал, что она сейчас столь же бурно выглядит, как она выглядела пару лет назад, когда я последовательно занимался политической деятельностью, организовывал марши несогласных. Я скрывать не буду, я сегодня чуть скептичнее смотрю на возможности политической деятельности в России. Не потому, что нас замучил авторитарный режим, это вовсе не так, а потому, что некая аморфность тех масс населения, которые могли бы иметь претензии к существующему порядку вещей, очень велика. Когда в России был пик кризиса, был взрыв количества самоубийств, взрыв количества абортов, но никому из тех людей, которые совершают над собой то или иное насилие, и в голову не приходило выразить это в качестве социального, гражданского протеста. Минимум. Я как проводил эти митинги, на которые приходило, условно говоря, сто или триста человек, так они и приходили, а потом стало меньше. Я решил, что я возьму паузу и буду заниматься, скорее, гражданской деятельностью: буду писать какие-то тексты, буду на этом уровне. Потому что переход в стадию уличного противостояния мне кажется неактуальным. Чтобы люди смотрели, как меня задерживают два раза в неделю? Им, может, приятно, а мне - не очень. Это мое личное, собственное дело.

А то, что Вы спросили, там была очень смешная ситуация с латвийской прокуратурой, которая спустя пять лет после выхода романа «Санькя», вдруг прочитала его и поняла по одной сюжетной линии, что я являюсь убийцей судьи Лаукрозе, который там был убит десять лет назад. Это была такая совершенно анекдотичная ситуация: настолько мощно работает охранка в Латвии, что они решили меня отыскать, наконец. Они сразу стали спрашивать, ездил ли я в Латвию, не привозил ли оружия туда и кого я знаю в Риге. Я сказал, я знаю вашего президента. А я его, действительно, знаю, меня с ним знакомили. То есть, я его не знаю, но меня с ним знакомили. Это единственный, наверно, латыш, с которым я познакомился. Вот такой был анекдот, но совершенно реальный.

- Вы случайно сделали оговорку, говоря о Леонове, сказали о Лимонове. Лимонов, как раз, свою гражданскую позицию не меняет. Я знаю, что для Вас он – большой авторитет.

-  Просто сделаю поправку, Вы сказали, что Лимонов, в отличие от некоторых, не меняет свою позицию, я ее тоже не меняю. Лимонов последовательно занимается тактикой уличных противостояний в Москве, я-то живу в другом городе совершенно, и там такого отклика это иметь не будет никогда. В России отрицается право на свободное собрание, статья Конститутции. Лимонов 31-го числа каждого месяца на Триумфальной площади собирает какое-то количество людей, которые с этим не согласны, оппозицию. Мы в Нижнем Новгороде делали это несколько раз, но там это не получает такого отклика, такого резонанса, и это смысл теряет, как таковой. Для этого нужно в Москву просто ехать и в Москве свой протест выказывать. Мы не забросили уличную работу, но не занимаемся ей в такой степени, как Лимонов.

А Лимонов как психотип человеческий вызывает у меня бесконечное уважение. Мы с ним периодически общаемся, переписываемя иногда, встречаемся. Я недавно сделал собрание его стихов, сам собрал совершенно бесплатно, просто из любви к этому человеку и из-за переживаний о том, что эти архивы разбросаны у самых разных людей. Я сделал такой огромный том, надеюсь, он выйдет, с примечаниями с моими – огромная работа, совершенно безвозмездная.

Лимонов, в отличие от всех людей, которых я знаю в политической структуре российского общества в оппозиции и при власти, он, пожалуй, самый последовательный. Человек, который никакими материальными вещами в своих действиях не руководствуется. Его точно нельзя купить, точно нельзя продать, его, как выяснилось, нельзя еще и запугать, его нельзя сломать ни в тюрьме, нигде. Я удивлен и рад, что я живу с этим человеком (с которым я могу соглашаться, могу - нет) в одно время, потому что его стойкость человеческая не имеет аналогов.

- Вы сказали, что в Нижнем Новгороде невозможно собрать такое же количество людей, как в Москве. Все-таки, мы видим, что в других городах, в том же самом Калиниграде или в Новосибирске...

- Количество людей маленькое, но подспудно оно всегда большое. Потому что никто никогда не ожидал, что будет вот это вот в Калининграде, в некоторых других городах, когда какие-то вещи происходят спонтанно, вдруг улицы перекрывают, или в этой шахте. Но, тем не менее, есть твердое ощущение, у меня оно тоже присутствует, что количество людей, которое относится с неприязнью, даже с ненавистью, ко всем институтам власти, в России огромно. Если появится хоть малейший зазор для этого выплеска, то вдруг выяснится, что вчера выходило на улицу триста, а на другой день выйдет двести пятьдесят тысяч человек, и тогда уж мало никому не покажется. Но для этого должны какие-то события произойти, они могут быть трагическими. Поэтому и призывать не могу, и с другой стороны, понимаю, что люди никак не могут проявить свое недовольство. Все говорят, что в России люди любят власть, что они лишены гражданской позиции – там чуть иначе. Люди очень доверчиво относятся к действиям этой «спарки» Медведева и Путина, а доверие к остальным институтам власти в России просто нулевое. Есть люди, которые всерьез верят в Парламент, в прокуратору, в МВД, не знаю, в «Единую Россию», но их же - минимум. Все знают, что это ворье, лжецы и негодяи. Держится все на этих двух людях.

- Как вам видится развитие событий?

- Никак. Знаете, я много раз в жизни чего-то прогнозировал, я, все-таки, года с 97-го интересуюсь политикой, года с 99-го ей занимаюсь напрямую, и с тех пор познакомился и повстречался со всеми крупнейшими деятелями ельцинского периода, и путинского, и из медведевского знаю кое-кого. Всех их знаю близко. Я много раз какие-то вещи прогнозировал, но прогнозы в России – дело неблагодарное, они, как правило, не сбываются. Понятно, что могло бы быть и так, но все получается иначе. Так что я никаких прогнозов не даю. У России, собственно, в моем понимании, есть еще, допустим, четверть века, в течение которой либо она должна сменить вектор своего развития, существования, либо она может претерпеть качественные видоизменения, как географическая сущность, как демографическая сущность, как нация. Если последовательно будет продолжаться то, что идет сейчас, ничего хорошего нас не ждет, безусловно. В этом я абсолютно убежден.

- То есть жить страшно?

- Мне жить, нет. Я не сказал бы, что мне страшно жить. Это знаете, нужно быть психопатом, что же я буду целыми днями бегать в истерике и кричать: «Все обрушится! Все обрушится!»

Я же живу человеческой жизнью, дети растут, книжки пишутся. Но этот зуд, это жужжащее ощущение кошмара, который может рано или поздно произойти, вот этого медленного осыпания государственности, которое приведет потом к коллапсу, конечно, меня не отпускает никогда. Я всегда про это помню и примеры того, что это происходит, наблюдаю постоянно.

А потом, знаете, они сами не скрывают. Я несколько раз встречался с очень крупными политиками, выпивал с ними, они говорят, что политика – это мерзость, подлость, лесть и распиливание денег, и это собственно, является главным занятием в их жизни. Они сами этого не скрывают, они говорят: «Да, в России полный кошмар, но мы не в состоянии этого изменить». Потому что для этого нужен такой, знаете, дар Петра Первого – начать ломать с самого верха и делать это самыми радикальными методами. А на это никто не решится.

- Отношения литературы и власти – это два параллельных мира?

- Вещи, действительно, параллельные, потому что книг они элементарно не читают. За исключением Суркова, может быть, и еще может, пары человек, они не читают книг, а главное: они для них не имеют никакой значимости социальной, про культурную я ничего не говорю. То есть, в России, если у человека нет миллиона долларов или танковой дивизии, он не является компонентом реальной политической жизни. Да, по фигу им на них. В свое время Иосиф Виссарионович Сталин писал «сволочь» на полях книжки Платонова. Представить, что Путин будет писать «сволочь» у меня на книжке, я не могу. Да ему по фигу совершенно, чего я там написал. Ему ПО-ФИ-ГУ! Он может рассердиться на газету, которая написала, что он разводится с женой и женится на Кабаевой. А художественный текст? Зачем это все...

- А цензура? Принято считать, что наличие цензуры как-то стимулирует, рождает...

- Ну, во-первых, чтобы об этом всерьез говорить, надо, чтобы она, все-таки, наличествовала. Только во Франции есть представление о том, что в России... Все время нужно как-то объяснять, что я - не адвокат Владимира Владимировича Путина точно, и никакой симпатии не питаю к этим людям, но говорить о том, что в России тотальная цензура... Она, безусловно, есть на телевидении, но она никак не касается художественного творчества. У меня есть газета своя собственная, несколько сайтов, я там пишу все что угодно! Я могу даже нецензурными словами назвать любого политика, и ничего со мной не произойдет. Это разные вещи. Это, по сути, выхлопные трубы. Есть и «Эхо Москвы», есть огромное количество провинциальных газет. Вот Лимонов в один момент решил начать свою президентскую кампанию 2012 года и он попросил всех нацболов из регионов организовать с ним интервью. Интервью вышли в 70регионах! И все вещи, которые он считает нужным сказать, он говорит на уровне этих мелких СМИ. Его точно не позовут на Первый или второй канал
и ничего ему не дадут там сказать, но вот эта низовая демократия в России, по-прежнему, нормально существует. Конечно, местные политики пытаются с этим бороться. Бывает, уголовные дела на журналистов заводят. У нас изымали компьютеры, на мне было уголовное дело, но это, как правило, ни к каким смертельным последствиям не приводит. Я думаю, и на Западе это тоже происходит, и в суд подают на журналистов, и пытаются как-то им навредить. В России это выглядит чуть более аляповато, по-медвежьи, тут - покультурнее, но отношения между СМИ и политикой всегда очень сложные.

- На Западе Вас воспринимают, как писателя абсолютно политизированного. Когда Вас представляют как писателя, в первую очередь говорят не о художественной ценности, а о вашей ангажированности в политической жизни. И французам интереснее всего вот эта сторона вашего творчества.

- Это совершенно нормально. Я думаю, что когда представляют, пытаются людей как-то завлечь, а если они завлекутся, они прочитают книжку и поймут, что там есть необыкновенная художественная ценность. А так, конечно, Прилепин – нацбол, в газете Анны Политковской работал, в Чечне был. Я же, тем более, все это делал, везде там был, почему бы про это не сказать? Я ничего дурного не вижу. А если я начну сразу говорить, что там такие замечательные метафоры, тут такой сложно разработанный сюжет, кому это на фиг надо. Поэтому я нисколько не порицаю людей, которые все это так преподносят, это, действительно, дает сразу какую-то энергетику любой встрече.

- Чем Вы сейчас занимаетесь?

- Отчасти был несколько поизмучен Леоновым, а во-вторых, я с некой излишней страстностью окунулся в бурную гастрольную писательскую жизнь. Мне казалось, что дело это необходимое. И я езжу по полгода просто из страны в страну, к счастью, у меня сейчас много покупают прав на продажу книг, я в одной только Франции был, наверно, уже раз восемь. Это, отчасти, притормозило мою деятельность литературную. Какие-то тексты сейчас пишутся, и планы есть всегда. Я просто не думаю, если всерьез говорить, что перед писателем стоит задача написать какой-то огромный свод текстов. Томов 90, как у Льва Николаевича Толстого, я точно не напишу. У меня на полке стоит собрание сочинений Хемингуэя, и у меня одного тома только не хватает, чтобы было столько же. Куда торопиться? Напишу еще.