Двадцать лет назад в этом месяце, когда толпы невооруженных демонстрантов отбивались от коммунистических сторонников жесткой руки и определяли судьбу СССР, не написали ли они заодно сценарий для арабской весны?
Параллели конечно поразительны - заразные революции, выплескивающиеся за границы государств, испытывающие подъем толпы, которая братается с теми самыми солдатами, которые теоретически должны были подавлять выступления, и триумф молодости, оптимизма и свободы над авторитарной геронтократией, в то время как мировые СМИ транслируют знаковые изображения прямо с баррикад. И все же, при всем при этом отрезвляющий опрос общественного мнения, проведенный в марте авторитетной организацией «Левада-центр», показал, что 58% россиян сейчас испытывают ностальгию по режиму, который они тогда сбросили.
Так идут ли Тунис и Египет к подобного же рода послереволюционному раскаянию, или же подобные заманчивые сравнения скрывают больше, чем раскрывают? По этим вопросам расходятся ученые, обозреватели, эксперты и даже сами революционеры.
•••
Египетский демократический активист и бывший политзаключенный Саад Эддин Ибрагим (Saad Eddin Ibrahim) находит сравнения с кончиной коммунизма вполне подходящими.
«Мы были воодушевлены революциями в Восточной Европе», - говорит он. «Мы пригласили их ветеранов в Египет и послали наших активистов в Польшу, Чешскую Республику и Россию. Мы слушали, мы учились и мы думали «Если бы это могло произойти здесь, это могло бы случиться в арабском мире». Но мы никогда не думали, что это может произойти так быстро, как оно произошло».
Ибрагим говорит, что в обоих случаях власти воспринимали общество как должное и не были способны прочесть признаки социальных волнений на достаточно ранней стадии.
«Эффект домино срабатывает в арабском мире так же, как это было в Восточной Европе. Помните, как Мубарак говорил «Египет не Тунис?» Каждый лидер думает, что даже если есть признаки неполадок в соседних странах, его они минуют».
Но другие уверены, что хотя арабская весна и напоминает свержение коммунизма в Польше или Чехословакии, она имеет мало общего с крахом советской системы.
«Единственное, что есть общего между арабской весной и концом СССР, это то, что они произошли при участии огромных толп народа», - говорит Борис Кагарлицкий, социолог и бывший советский диссидент, который участвовал в антисоветских протестах. «Это как сравнивать политическую демонстрацию с футбольным матчем, или Французскую революцию с рок-фестивалем - не особенно продуктивно».
В то время как арабские восстания - это изначально народные движения, революция в СССР проводилась самими элитами, говорит Кагарлицкий. Более того, большая часть участия масс закончилась задолго до августовского переворота. «Несмотря на крах правящей Коммунистической партии, никакой реальной революции не случилось в России в 1991 году», - отмечал историк Стивен Коэн (Stephen Cohen) в 1993 году в статье для The Nation. На следующий год лишь 7% российских респондентов сказали во время опроса, который проводил Левада-центр, что падение Советского Союза было победой демократии, в то время как 53% рассматривали его просто как «результат борьбы за власть внутри государственного руководства».
Леон Арон (Leon Aron), эксперт по России из Американского института предпринимательства (American Enterprise Institute), видит фундаментальную схожесть между трансформациями в Советском Союзе и в арабском мире.
В своей последней статье для журнала Foreign Policy Арон отмечает, что два события объединяет прорыв в массовом сознании и требование «достоинства, а не хлеба», как озвучил один из участников восстания в Тунисе. Арон в своей статье обсуждает последний материал в New York Times о том, как годы ежедневного унижения в конце концов привели людей к бунту.
«Обозреватель Томас Фридман (Thomas Friedman) сообщал из Каира в феврале этого года», - пишет Арон. «Он мог бы с таким же успехом делать репортажи из Москвы в 1991».
Мария Липман, специалист по вопросам демократии в Московском Карнеги-центре, не согласна. «Между крушением Советского Союза и арабской весной больше отличий, чем сходств», - сказала она.
•••
В Советском Союзе, в отличие от таких стран, как Египет или Тунис, не было народного движения, требовавшего демократии, до того, как Михаил Горбачев не начал проводить либерализирующую политику гласности и перестройки, которая лишь со временем вывела людей на улицы.
Для сравнения, такие лидеры, как Хосни Мубарак или Бен Али, сопротивлялись любого рода переменам до тех пор, пока все более сильно подавляемое население не отстранило их от власти силой.
«Мубарак и Горбачев - это разные вещи», - говорит Липман. «Мубарак сидел себе и сидел слишком долго, в то время как Горбачев сам все это начал».
В то время как арабская весна была массовым движением без явного лидера, падение СССР было тесно связано с борьбой за власть между Борисом Ельциным, который стремился к независимой и демократической России вне советского контроля, и Михаилом Горбачевым, который хотел реформировать СССР, сохранив его территориальную целостность.
В разгар этого центрального конфликта высшие эшелоны Коммунистической партии решили просто подмять под себя экономические и политические возможности, которые представляла демократическая Россия. Таким образом, концептуализация крушения Советского Союза как результата действий народной силы игнорирует гораздо более важную роль, которую сыграли внутриполитические факторы и переговоры внутри элиты.
Однако, эти и другие ключевые отличия с падением Cоветского Союза не столько преуменьшают характеристики восстания, сколько показывают, что арабская весна - это более настоящая революция, чем та, которая была в России двадцать лет назад.
«Молодые люди Египта знали, как лидеры могут прийти к власти посредством революций и злоупотреблять их гостеприимством, поэтому они были очень склонны к тому, чтобы избежать любого культа личности, любой известности кого бы то ни было»,- говорит Ибрагим. «Они хотели быть настолько равными, насколько это вообще возможно».
Хотя безлидерская природа Египта оставила революцию уязвимой к захвату реакционными силами, страна со значительно меньшей долей вероятности может перейти в состояние своего рода сконцентрированного на конкретной личности суперпрезидентства, которое демонстрировала Россия при Борисе Ельцине и его преемнике Владимире Путине.
«Мы немного научились у наших советских коллег тому, как не сделать определенного рода ошибки, которые сделали они», - говорит Ибрагим про египетское движение.
•••
Арабские революции были не только более стихийными, спонтанными и более народными, они также пошли против шерсти по отношению к современной геополитике, и этот факт может иметь огромные последствия для внешней и внутренней политики. В то время как большинство правительств, свергнутых арабской весной, были в дружеских отношениях с Америкой и с Западом, в Советском Союзе ситуация была обратной.
Советские активисты, которые вышли на баррикады в 1991 году, знали, что Запад их поддерживает, что ход событий изменился, и мир уже провозгласил, что они стоят на правильной стороне истории - такой уверенности не было у масс, оккупировавших площадь Тахрир в недели до того, как президент США Барак Обама решил окончательно порвать с Мубараком.
В результате интеллектуальной и стратегической согласованности между ведущими восточноевропейскими демократами и западным державами правительства-преемники поспешили выровнять свою внешнюю политику, сделав ее ближе к политике Америки и ее союзников, даже когда подобные шаги противоречили воле народа и даже национальным интересам.
По словам левых критиков, подобных Кагарлицкому, «это была гонка за то, кто сдастся Западу первым».
На самом деле, ельцинского проамериканского министра иностранных дел Андрея Козырева начали столь широко обвинять в том, что он лишил Россию статуса сверхдержавы, что в конце концов его сменили.
В Египте, кажется, наблюдается противоположная траектория: там временный премьер-министр Эссам Шараф (Essam Sharaf) отклонился от пожеланий США, открыто высказавшись против нормализации связей с Израилем - позиция, которая перекликается с позицией большинства населения, а не только элит.
В области экономики тоже египетский и тунисский случаи напоминают российский, но носят совершенно обратный характер. Когда Борис Ельцин начал вводить капитализм, Россия была парализована дефицитами, страстным желанием западных потребительских товаров и по-прежнему пребывала в неведении относительно темных сторон свободного рынка.
Но когда начали расти нищета и безработица, а народная поддержка реформ исчезла, новые лидеры России отказались от демократического процесса, начав проводить так называемую «экономическую шоковую терапию», выпустив указ против массовой оппозиции - процесс, который ученые Питер Реддэуэй (Peter Reddaway) и Дмитрий Глинский назвали «рыночным большевизмом».
Так как Тунис и Египет уже прошли через серию того, что внутри страны воспринималось как неолиберальные реформы, жесткая экономическая либерализация, ассоциирующаяся со старой системой, вряд ли повторится.
В результате «будет наблюдаться сильное стремление не к приватизации, а в обратном направлении», - предсказывает Натан Браун (Nathan Brown), профессор из университета Джорджа Вашингтона (George Washington University).
Некоторые утверждают, что арабские революции сами по себе были логическим результатом предыдущей политики свободного рынка.
Когда Мубарак открывал египетскую экономику, «он не осознавал, что «экономическая либерализация приходит вместе с политической либерализацией», - говорит Ибрагим. «Это была односторонняя ситуация, которая нуждалась в корректировке».
Другие корректировки подразумевают отмену безнаказанности - но в бывшем Советском Союзе упорядоченная и организованная передача власти от коммунистов новому демократическому правительству основывалась на общей амнистии для государственных чиновников, которые действовали в соответствии с предыдущими законами.
Даже лидеры августовского переворота, посаженные в тюрьму за нарушение советских законов, были амнистированы Ельциным в последующие три года.
Отражая более народную и очистительную природу революций, свергнутые лидеры Туниса и Египта оба были преданы суду. Тунис выпустил ордер на арест Бен Али через Интерпол, а над Хосни Мубараком уже идет суд в Каире. Бен Али и его жена уже были признаны виновными в воровстве и незаконном владении ювелирными изделиями и деньгами и приговорены заочно к 35 годам тюрьмы.
Но Ибрагим уверен, что Мубарака в конце концов помилуют. «В конечном счете, у Мубарака очень славная начальная карьера», - говорит он. «Он просто из жадности все оставался и оставался у власти, и это его уничтожило».
Правда, особого согласия по вопросу о том, что с большей долей вероятности будет способствовать демократической консолидации - приговор или амнистия - не наблюдается. Испания - наиболее успешный пример подхода «простить и забыть», она стала сильной демократией, не привлекая к ответственности чиновников Франко.
С другой стороны, российская постсовесткая демократизация застопорилась несмотря на то, что Россия пошла по примеру Испании, в то время как проведение судебных процессов над бывшими коммунистическими лидерами не помешало ее соседям - Румынии, Польше и Восточной Германии - стать успешными интегрировавшимися членами Европейского Союза.
Возможно, наилучшим мерилом успешного перехода является наличие в стране гражданских структур и неполитических институтов, способных переносить сейсмические изменения.
Арон предупреждает, что после продленных периодов авторитаризма недостаток подобной самоорганизации и национальных институтов в развивающихся демократиях - «это то, что, весьма вероятно, будет представлять собой огромное препятствие для проведения в жизнь обещаний арабской весны - как это произошло в России».
Но, как считает Ибрагим, в противовес утверждению Кафки о том, что каждая революция вырождается в грязь новой бюрократии, именно шеститысячелетняя египетская история бюрократических институтов может обеспечить ту стабильность, которой не хватало в России.
•••
Хотя арабская весна, может быть, и вышла из падения СССР, сейчас она вновь реэкспортируется в Россию как пример новой волны демократизации.
Во многих отношениях проблемы, с которыми столкнулись Тунис и Египет накануне революции, больше напоминали те, которые наблюдаются у современной России, чем те, которые были у ее советского предшественника - рыночный авторитарный режим с сильным лидером, но при отсутствии идеологии; богатая нефтью страна с недоразвитым гражданским обществом; место без официальной политической оппозиции, но с растущим числом молодых людей, организующихся посредством онлайн-связи.
«При Мубараке многое можно было говорить и делать», - говорит Браун. «Было только одно правило для оппозиции, и оно заключалось в том, что ты должен был проигрывать. До тех пор, пока ты не бросал вызов этому правилу, все было великолепно. На мой взгляд, то же самое наблюдается в путинской России».
Неудивительно, что российский народ также начинает активно сравнивать Мубарака и Путина. По данным представителя демократического лагеря Олега Козырева, активисты воспринимают сигналы и намеки со стороны своих арабских коллег, особенно в отношении той ключевой роли, которую в их странах сыграл интернет и социальные сети.
«Арабская весна определенно повлияла на людей в России», - говорит Козырев. «Наблюдается растущее ощущение, что перемены возможны, и могут произойти неожиданно в любой момент».
Пессимист может заключить, что принимая во внимание их схожесть, арабская весна легко может последовать путем посткоммунистической России к бесчестью, позору и презрению.
Но решающие отличия между этими двумя явлениям - то, что в одном случае движущей силой являлись элиты, а в другом народ; а также то, что в одном случае движение было сильно персонализировано, а в другом явных лидеров не было; а также то, что в экономическом направлении одно из явлений носило явно кейнсианский характер, а другое шло в направлении свободной рыночной экономики; а также то, что в одном из случаев проводилась независимая внешняя политика, а в другом откровенно прозападная - все эти факторы дают египетской и тунисской демократиям лучшие шансы на выживание.
«Рыночные большевики» из посткоммунистической России думали, что они могут пожертвовать демократией в пользу узко понимаемого либерализма, разменять независимую внешнюю политику напрасные надежды интеграции в Запад, и тем не менее при всем при этом построить свободную страну.
Это были те ошибки, которых нынешние ближневосточные лидеры легко могут избежать.
Конечно, невозможно знать, переживут ли молодые революции в Тунисе и Египте своих злополучных постсоветских предшественников.
В обоих случаях эйфория уступила место периодам разочарования. По данным другого опроса Левада-центра, 60% россиян чувствуют, что первое посткоммунистическое десятилетие принесло стране больше вреда, чем пользы, и только 20% считают обратное.
В то же время в Тунисе портрет Мохаммеда Буазизи (Mohamed Bouazizi), с самосожжения которого началась революция, уже был снят с отвращением сельскими жителями, недовольными медленным темпом перемен.
При всем при этом Ибрагим призывает к терпению. «У Французской революции ушли десятилетия на то, чтобы начать претворять в жизнь три известных лозунга», - говорит он.
Но даже если революции провалятся, как и их российский прототип, и арабская весна, говоря словами писателя Виктора Пелевина, окажется путешествием из ниоткуда в никуда, то уже то чувство надежды и возможностей, которые ощущали Козырев и его товарищи в дальних странах, будет ее значительным наследием.
«Каждая революция уникальна», - говорит Ибрагим. «Может присутствовать воодушевление и различные сходные черты, но в конце концов каждый народ и каждая страна должны сами идти своим путем».
В обществах, как и в физике, энергия - революционная или термодинамическая - никогда не исчезает, и искры от арабской весны наверняка в один прекрасный день вспыхнут снова, в другом месте и в иной форме.
Вадим Никитин – журналист-фрилансер. Он ведет блог на foreignpolicyblogs.com
