"Почему я должен тебе верить?"

Ашраф Султан дождался переводчицу, чтобы та перевела мне этот вопрос, что очень меня озадачило. Мы с ним уже пару часов бродили по улицам Тбилиси, болтая о том, о сем, причем он говорил на удивительно хорошем английском. Поэтому я думал, что между нами возникло взаимопонимание. Я ошибался. Журналисты и раньше расспрашивали его о времени, проведенном в Гуантанамо, и он им не доверял. Так почему он должен доверять мне, спросил меня Ашраф.

Это был трудный момент. Встрече с ним предшествовали долгие месяцы уговоров и просьб. Специально для этого я прилетел в Грузию, и если бы я ему не понравился, поездка стала бы дорогостоящей неудачей. Это одно. Второе обстоятельство заключалось в том, что я очень хотел с ним побеседовать. Я много читал о Гуантанамо, но из первых уст об этой тюрьме мне слышать не доводилось. Было бы очень жаль упустить такой шанс.

Я сказал, что мир до сих пор не знает всю правду про Гуантанамо. Я сказал, что поговорив со мной, он может добиться права вернуться домой. В Грузии Ашраф застрял в юридическом вакууме, и не видел еще своего сына, которого его жена носила в утробе, когда его схватила пакистанская полиция. Я сказал, что может, лень, а может, предрассудки заставляют западных журналистов представлять таких как он арабов в качестве плохих парней. Я сказал, что предлагаю ему шанс рассказать свою версию истории. Я сказал, что американцы написали про него десятки страниц, и что эти страницы - единственная версия его жизни, представленная миру. А поэтому мир верит только этой версии.

Он оживился, услышав это. "Какие страницы?"

Все в интернете, сказал я ему. На вебсайтах New York Times и Wikileaks. Я включил свой ноутбук и открыл для него эти сайты. Он проявил чуть больше заинтересованности, но приветливости не проявил. Я показал Ашрафу его собственную фотографию, снятую в Гуантанамо, где он был с длинными волосами и густой бородой. Я сказал, что на него это совсем не похоже, потому что так оно и было. Теперь у него была короткая и аккуратная прическа. А тогда его обрамленное волосами лицо было на множестве замков и запоров.

Он смотрел на меня отсутствующим взглядом, когда я страстно рассказывал о чудодейственной силе журналистики. Но теперь, когда я упомянул про волосы, он начал громко смеяться, открыв рот.

"В Ливии длинные волосы означают, что ты девушка. Но в тюрьме нам не разрешали прикрывать ночью лица, охранники сразу начинали кричать. Они никогда не выключали свет, и поэтому я отрастил волосы. Я начесывал их на  глаза, вот так", - сказал он, проводя рукой перед глазами. И тут его прорвало. Слова полились из него рекой. Они вырывались так стремительно и яростно, что он разозлился на переводчицу и начал ее перебивать. Ему было что сказать.

Я понятия не имею, почему мое замечание про волосы убедило его в том, что со мной стоит поговорить. Может, его впечатлила глубина моих исследований и поисков, хотя это скорее было признаком его слабого знакомства с Google, нежели моего усердия. А может, ему просто нравилось смеяться. Думаю, он это делает нечасто. Вряд ли он будет рассказывать соседям, где провел восемь из последних десяти лет. Тайна его заточения стала для Ашрафа невидимой тюрьмой, сбежать из которой он не может.

Каковы бы ни были причины, я был рад, что он заговорил. Ашраф мне понравился, и как мне показалось, я тоже ему понравился. Но он все равно не доверял мне в полной мере. Может, это из-за того, что он почти десять лет провел в камере, а обвинение ему так и не предъявили. Единственный снимок, который он разрешил мне сделать, была фотография  его затылка.

"Когда я вернусь в Ливию, можешь показать мое лицо, - сказал он. - Но не раньше".

Итак, после разговора с Ашрафом я ушел, радостно унося с собой историю, которую один журнал пообещал опубликовать в январе, как раз в 10-ю годовщину открытия Гуантанамо. Дома я все записал, начиная с того, как Ашраф шел по главной улице Тбилиси, потом дал оценку той группировке, в принадлежности к которой обвинили Ашрафа, и в конце привел его удивительно сдержанные и приветливые слова об американцах.

Я послал статью в журнал. Редактор внес кое-какие правки, потом послал ее мне обратно. Я тоже внес кое-какие правки, и все было хорошо. Я ждал публикации. Ашраф почти ежедневно связывался со мной по Скайпу, спрашивая, когда выйдет статья. Наступил и прошел январь. Редактор заверил меня, что статью опубликуют еще через пару недель. Пара недель прошла, потом прошел февраль. Ашраф прекратил общаться со мной после одного разговора, когда он взорвался от негодования и заявил, что я все ему наврал, а сам даже не собирался про него писать. Я ничего не мог сказать ему в ответ. Я не знал, когда на самом деле появится моя статья, а без этого я ничего не мог ему доказать. Он сказал, что не желает больше иметь со мной ничего общего. Пару дней спустя редактор сообщил мне, что статья выйдет 8 апреля, однако говорить об этом Ашрафу было слишком поздно.

Может, оно и к лучшему, потому что  наступило и прошло 8 апреля, а статья так и не вышла. Я ждал ее появления, надеясь отправить статью Ашрафу, чтобы оправдаться в его глазах и показать, что сдержал слово, даже если бы он  не пожелал со мной общаться. Но публикацию снова отложили. Вместо нее я прочитал сообщение от его адвокатов. Они сообщали, что его наконец-то выпустили из Грузии, разрешив ему вернуться в Ливию, которую он не видел с 1995 года, когда бежал от Каддафи. Это была прекрасная новость. Правда, в отсутствие Ашрафа его отец и мать умерли, но теперь он мог хотя бы заботиться о своих детях.

Печально то, что рассказ о нем непоправимо устарел. Теперь журнал его вообще никогда не напечатает, и читатели так и не узнают о тех мрачных событиях, которые привели Ашрафа в Гуантанамо, не узнают о тех отвратительных компромиссах и сделках, из-за которых он так долго сидел там.

Я рад, что познакомился с ним. Но у меня постоянно возникает мысль о том, что для всех имеющих к этому отношение людей было бы лучше, если бы Ашраф мне вообще не поверил.