Как ни странно это правда – американские любители литературы сейчас живут в золотой век перевода. Но что такое перевод? И как он приобрел такой блеск? В 2008 году всемогущие полубоги и просто добрые люди из издательства Melville House дали мне возможность присоединиться к разговору, попросив перевести пушкинские «Повести Белкина» и купринский «Поединок». Этот процесс меня едва не убил. Однако точно Измаил в миниатюре, я все же выплыл на поверхность и теперь хочу понять, кто виноват. Это третья моя запись на эту тему, в которой я попытаюсь удовлетворить это желание, рассмотрев свой опыт переводчика и ненасытного потребителя переводов одновременно.
Русская литература пронизана любовью ко всему на свете, но особенно к женщинам. Отчасти именно поэтому переводить ее так увлекательно. Она создана практически исключительно мужчинами, но при этом остается удивительно матриархальным царством. Ее королевы — от любимой Опрой Анны Аркадьевны Карениной до ее американской кузины Долорес Гейз — притягательны, прекрасны и по большей части трагичны. Почему трагичны? Потому что все королевы умирают. Плюс к тому не стоит забывать и о проблеме мужчины— рядом с этими красавицами неизменно оказывается так называемый лишний человек. Задумчивый и замкнутый, он пробирается сквозь бальный зал красавицы как студент-философ, который ищет туалет. Как все циники, он втайне идеалист — во всем, но особенно, когда дело касается женщин. И это далеко не всегда идет женщинам на пользу.
Я влюбился в антигероиню повести Александра Куприна «Поединок» Александру «Сурочку» Николаевну (так в тексте, на самом деле, героиню Куприна зовут Александра Петровна Николаева или Шурочка, - прим. перев.) как только начал про нее переводить. Между нами стояли трое мужчин: Николаев – ее муж, Ромашов – ее поклонник и Куприн – ее создатель и тезка. Из этих троих лучше всех ее знал писатель, поэтому я начал внимательно следить за ним, надеясь перенять что-нибудь, что поможет мне в моих ухаживаниях. «Эротическая сторона литературного перевода» - это звучит в лучшем случае как бесплодные мечты «ботаника», а в худшем как самообман извращенца. Тем не менее, я соврал бы, если бы сказал, что не был возбужден, когда тяжело дышащий Ромашов подкрался к дому, на одном из окон которого «портьера загнулась, образовав длинную, узкую щель». Отважился ли он заглянуть в это, возможно, чересчур явно фрейдистское отверстие? Конечно! И был вознагражден тем, что увидел, среди прочего, «лицо и плечи Александры».
Помимо вопроса о том, что такое «рипс» (рубчатая обивочная ткань), этот эпизод представлял для переводчика и ряд других проблем, более своеобразного характера. Теплый и простой он, не скрываясь, представлял Сурочку объектом романтического интереса, но было в нем и нечто непристойное — нечто мутное, вазелиновое, как если бы за успокоительными пастельными тонами рекламы Kleenex скрывалась порнографическая сцена. Тот факт, что сам Куприн как будто бы пребывал в блаженном неведении о фетишистском возбуждении, которое вызывают некоторые черточки – например, эти открытые плечи – только усиливает накал. Но как же мне понять, что он имел в виду на самом деле? Готовность мириться с недоговоренностью и отказываться от доскональных объяснений - хороша для поэтов и романистов, но что же делать переводчикам, этим «технарям» литературного мира? В конце концов, если я не расплету до конца ту мешанину сигналов, которые я получаю по-русски, как я смогу воспроизвести ее по-английски, не вводя в заблуждение своих читателей - то есть читателей Куприна?
Я продолжил работу, надеясь обнаружить дальше какой-нибудь ключ, способный помочь мне разобраться в этой двусмысленной ситуации. Но все продолжалось по-прежнему - Сурочка хитрила и закидывала удочки, отвергая Ромашова в одной главе и бросаясь к нему в объятия в другой. Мне было очевидно, что у нее есть какой-то план — но чем дольше я читал, тем сильнее мне казалось, что сам Куприн не знает, в чем этот план заключается. В какой-то момент (в 14-й главе, роскошные пейзажи, которой напоминали мне скорее не Толстого, а великих «озабоченных» викторианцев – Д.Г. Лоуренса и Томаса Харди), он отправил Ромашова вслед за Сурочкой в удобный брачный чертог – рощу высоких дубов. Когда они, наконец, нашли полянку, чтобы на ней прилечь, мое терпение совсем истощилось. Неужели все? Может быть, они все-таки сделают это? Напряженная проза Куприна, казалось, была не менее моего взволнована такой возможностью:
«В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами к этому живому, упругому, холодному сквозь чулок телу.
- Ромочка... Не надо, - услышал он над собой ее слабый, протяжный и точно ленивый голос».
Этот ответ заставил соседний куст подозрительно зашелестеть. «Какого х… ты надо мной издеваешься?» - раздался из него истерический голос с американским акцентом.
Признаю, что горячность заставила меня прибегнуть к несколько спорной риторической фигуре, но в свое оправдание хочу сказать, что бесконечные купринские проволочки к этому моменту уже довели меня до белого каления. Сцена в дубраве была чудесной эротической ловушкой, но это чудо – по крайней мере, на мой взгляд – не приводило абсолютно ни к чему. В итоге я отшвырнул книгу и помчался принимать холодный душ. Потом я задумчиво уставился на экземпляр «Рассвета» («Twilight: Breaking Dawn»), который таинственным образом появился в моей квартире неделю назад без всяких усилий с моей стороны. Перевел ли уже кто-нибудь эту книгу на русский, думал я?
Оказывается, перевел. Поэтому – но не только поэтому - позднее тем же вечером я возвратился на знакомую полянку, с ее рекой, дубами и парочкой, которая по-прежнему не думала переходить к делу. К своему удивлению, я был рад вернуться — мне показалось, что за это время в книге что-то изменилось. «Поединок», который я отложил, был нестерпимым кружением вокруг кульминации, к которой автор никак не мог прийти, однако ту книгу, за которую я снова взялся, именно это отсутствие завершения и делало захватывающей — и, честно говоря, сексуальной. Любовники (или друзья, или кто они там были) возились друг с другом. Я знал, что это ни к чему не приведет, но меня это почему-то больше не волновало. Освободившись от своих ожиданий, я посмотрел вокруг – на траву, на звезды, на высокие дубы. С высоты птичьего полета Сурочка, безусловно, выглядела сукой, но я-то не был птицей. Я был переводчиком - то есть существом мелким и по определению приземленным. Идеализм был роскошью, которую я не мог себе позволить, особенно, если я хотел попробовать передать читателям ту сложную смесь чувств, которую я испытывал.
Перечитывая свой перевод этой сцены, я вижу, что у меня в целом не получилось то, чего я хотел добиться. Знакомая мне роща исчезла точно пещера Али-Бабы, и даже язык Куприна зазвучал как копия с какого-то утраченного оригинала. Однако долгое приключение с «Поединком» научило меня, что не следует слишком многое о себе воображать. Как и у всех красавиц, у Сурочки были любовники до меня и будут после меня, и всех их ждет такая же неудача как та, которую потерпел я – не потому что они чем-то плохи, а потому, что перевод, как и литература в принципе, всегда подразумевает неудачу. Так и должно быть — слова по своей природе несовершенны. Пытаясь добиться совершенства, мы рискуем поддаться в итоге разочарованию, которое делает любовь невозможной, а любящего (или любящую) совершенно лишним.
