Как поэт, я был потрясен тем, что происходило в толпе при похоронах Сталина. А через три года другая толпа устремилась на выставку Пикассо в музей имени Пушкина, основанный и руководимый Иваном Цветаевым, отцом величайшей поэтессы Марины Цветаевой.
Первая толпа состояла из различных, но, в общем, хороших людей, которые превратившись в разъяренных животных, толкали друг друга и даже топтали несчастных упавших. Толпа превращалась в чудовище, которое пожирало само себя; потом, к счастью, люди одумались и стали помогать друг другу. Среди них были два поэта: я и Герман Плисецкий, автор потрясающей поэмы «Труба».
Вторая толпа превратилась в гигантский компактный блок, как это обычно происходило в СССР. Называть это собрание толпой, может, быть оскорбительно. Люди врывались в залы, где были развешаны картины Пикассо, как будто хотели пробить брешь в железном занавесе. Я никогда потом не видел столько умных глаз до возмущения народа на баррикадах, который, к сожалению, потом был подло обманут. В первый раз я мог увидеть много оригинальных картин Пикассо, как и остальные полмиллиона посетителей. Потом, когда наши художники подверглись нападкам Хрущева, Пикассо отказался от премии. Он ее принял только тогда, когда художникам была гарантирована неприкосновенность.
Каждый из нас имеет свое личное представление о Пикассо, и никто другой не сможет нас убедить в том, что у других оно лучше. Гении всегда универсальны. Я помню, как один раз в Мавритании мой коллега по университету отвел меня в дальний угол и приглушенным голосом сообщил, что в своей докторской диссертации он непреложно доказал, что Отелло имел мавританский характер. Такая страсть, которая привела его к убийству нарушившей верность, могла быть только у мавританца. Он нашел исторический прототип. Это было не так уж и трудно, потому что в действительности объяснение было перед глазами у всех, даже имя звучало сходно с именем Шекспир — шейх аль Сабир.
Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что гениальность Шекспира заключается в том, что его Гамлет мог быть как арабом, так и евреем, как датчанином, так и русским. А вот персонажа, подобного Алеше Карамазову с его подкупающей искренностью и горячими самообвинениями, я встретил, представьте себе, на просторах Оклахомы. Он сгорал от стыда, потому что исповедовался в своем не таком уж и страшном грехе. Я даже ему позавидовал. Увы! Даже самообвинения у нас русских уже не те. А в радостной Италии, представьте, мне случилось встретить человека, который мучился дилеммами сознания как персонажи Фолкнера.
Пикассо изменил не только живопись, но и литературу, кино, музыку, архитектуру, но только не себя самого. Это можно увидеть в раннем Маяковском, в Маркесе, в фильмах Феллини. Мой Пикассо — счастливый человек, потому что в 1900 году в возрасте девятнадцати лет, как рассказывала его мать, он написал автопортрет с не очень скромной подписью: «Я — царь».
Его мать потакала ему в его эгоцентризме: «Если ты пойдешь служить солдатом, то, в конце концов, станешь генералом. Если станешь священником, то, в конце концов, достигнешь вершин иерархической лестницы».
А знаете, что я думал? Если существует выражение «Люби своего ближнего, как самого себя», то, может быть, нет ничего плохого в том, что люди учатся любить других, любя себя. И тут я отдаю себе отчет в том, что оправдывая Пикассо, я потихоньку оправдываю самого себя. Иногда он был безжалостен к женщинам. Говорят, он не обижал их специально, но им владела дьявольская жажды красоты. Иногда он восхищался ими в экстазе, а потом с удовольствием, для меня необъяснимым, ломал им жизнь. Но когда я внимательно гляжу на некоторые его женские портреты, то мне не жаль, что он их столько оставил в Сен-Поль-де-Ванс. Многие из них — это насмешка над великим искусством: чем более велик человек, тем милосерднее он должен быть. Короче говоря, мой Пикассо — это Пикассо голубого периода, когда он изображает циркачей или усталую женщину с утюгом, написанную с такой нежностью, или старого еврея с мальчиком, или сына Поля Сезанна в роли Арлекино, в котором он уловил нечто опасно хрупкое, несмотря на горделивое выражение лица. Но я не могу принять отсутствие милосердия, что приводит к мстительной насмешке над женщинами, как будто он специально хочет их ранить. Самая значительная картина Пикассо, из-за которой ему можно простить все его иногда низкосортные шутки и игры с палитрой и красками, это, естественно полотно, которое иногда называют «Акробаты» или «Девочка на шаре». Некоторое время тому назад эта картина вдохновила меня на создание стихотворения о любви, которое я переписывал не один раз («Глядя на полотно Пикассо»). Может быть, один раз он мне также спас жизнь.
