Мешочек с пеплом по размеру не больше пакетика с наркотиком, но он полон серым прахом некогда горячо любимой собаки. Женщина рядом со мной шепчет ее имя – Пучи… Она берет пакетик у ветеринара, а он может лишь сказать, что ему очень жаль. Я мгновенно жалею о том, что услышала кличку собаки, как будто одно лишь упоминание Пучи сглазит Тову, мою немецкую овчарку. Она, распластав все свои 80 фунтов у моих ног, причмокивает и поскуливает.
Мы здесь, потому что Това начала бегать по квартире с высунутым языком, сжимая челюсти и глотая воздух. Ветеринар, ответивший мне по телефону – тот самый, который отдает владелице Пучи поводок и ошейник с биркой в форме сердца, сказал скорее вести к нему мою Тову: «Это может быть заворот желудка». Заворот желудка: живот, надутый газами, пробивает диафрагму и сдавливает ток крови из сердца. Это может убить мою милую девочку - ту, что будит меня, пихая головой и обнюхивая, когда будильник уже отзвенел, ту, что танцует, когда мой ключ поворачивается в двери, и в течение часа после этого.
Сестра, толкая нас в комнату для осмотра, задает вопросы о симптомах у Товы, когда они начались. Пальцем в перчатке она нажимает на десны Товы, затем ветеринар - высокая женщина, которая не говоря ни слова влетает в комнату - прощупывает живот Товы. Едкий запах собачьих кишечных газов резко заполняет комнату.
«Тяжелый случай колита, - говорит ветеринар. - Синдром раздраженного кишечника». Врач выдает мне пузырек с таблетками и счет. Хвост Товы трется о мои икры; напряжение ушло, она снова похожа на себя. Я должна быть вне себя от радости. Или, как минимум, успокоиться. И все же единственное, о чем я думаю - это то, что однажды я, как владелица Пучи, выйду из кабинета ветеринара с пустым ошейником и сердцем, измельченным внутри крошечного пластикового пакетика.
Я всегда знала, что не буду жить с Товой всю свою жизнь. Сейчас ей девять лет, и кассиры в бакалейном магазине грустно хмыкают, пробивая ее корм для «старых собак». За несколько дней до того, как я нашла ее в приюте, ей исполнилось четыре года (по крайней мере, на это указывали ее документы). Когда я проходила мимо нее, она встала на задние лапы и стала скрести дверь своего загона из толстого небьющегося стекла. Никто еще никогда не был мне так рад.
Я говорю, что взяла ее, потому что мужчина, которого я любила, не захотел жить со мной. Но мне нужна была именно она, или все, что она могла дать: постоянное присутствие, негласная преданность (еще с тех пор, как ребенком я гоняла по тарелке картошку, гадая, каким папа придет к столу - счастливым и пьяным, или другим). Мать научила меня тонкому искусству умиротворения - как сохранить себе жизнь с улыбкой. Отец показал мне, что страх и любовь не являются скрещенными проводами - они могут струиться в одном токе.
Всю свою жизнь я провела в отчаянной попытке опровергнуть эту истину. Я хотела верить, что люди типа меня, злые и отрешенные, могут найти спасение, а не только боль, в других людях. Будучи подростком, я смотрела, как Уилл Хантинг рыдал в объятиях своего психиатра, пока не стал достаточно сильным для того, чтобы озаботиться подругой; я плакала всякий раз, когда Джеймс Дин клал свою голову на колени Натали Вуд и вздыхал так, словно он не знал ни минуты покоя до того, как она провела пальцами по его волосам. Став взрослой, я шутила с друзьями о том, что мне нужен мой собственный Пит Мелларк - человек, который будет любить меня за мои резкие черты, при этом помогая их сгладить.
Фильмы и книги обещали спасительную любовь, связь, которая поможет раскрыть израненное сердце. Герои так страдали, что счастливая концовка казалась еще прекраснее. Я была сломлена не меньше, чем они. Я хотела, чтобы кто-нибудь умолял меня довериться ему (и чтобы он был достоин этого доверия), уверял, что никогда не обидит меня (и имел именно это в виду). Вместо этого на моем пути повстречался главный распорядитель парада прекрасных неудачников - не кто иной, как человек, который пел на моем автоответчике песни Тома Уэйтса голосом Джеффа Бакли; человек, который представлял меня всем, даже чужим людям, как «величайшего из ныне живущих писателей» и дал мне семь страниц набранных с одинарным интервалом комментариев на пятистраничный рассказ; человек, который падал с барных стульев и которого надо было переворачивать во сне.
Когда он оставил меня ради той, что не выливает его вино в мойку, я мечтала о катастрофе. Я пинала стены и спала с мужчинами, чьих имен не знала (не хотела знать). Затем в одно солнечное воскресенье перед своим 25-м днем рождения, когда он и я обычно сидели за поздним завтраком, он потягивал третий, четвертый, пятый коктейль, не в состоянии оттянуть субботнее похмелье, но все еще говорил о детях, которые у нас могут быть (он хотел лишь девочек). Я следила за балетным изгибом его пальцев и думала о том, как прекрасно это – вырасти с воспоминанием о нежных руках… Я стояла перед клеткой Товы, она теплым языком лизала мне ладони, и я сказала: «Я возьму ее».
Я привезла ее домой спустя неделю после того, как ветеринар приюта выскоблил ей матку; я читала все, что могла найти про ее породу: уловки по уходу за шерстью и советы по тренировке, общие возможные проблемы со здоровьем и средняя продолжительность жизни. Мне казалось, что 10 - 12 лет - это невероятно долго.
Затем ее морда начала появляться в окне, как только я ставила машину на парковку. Она всем своим существом с невротическим восторгом настроилась на мои передвижения.
Затем, когда летний шторм загнал ее, испуганную, ко мне в кровать, и она всем телом растянулась вдоль моего тела. Так, словно жар моей кожи может унять грозу. Потом я поняла, что в свои четыре года она уже как минимум четверть своей жизни (половину, если нам не повезет) прожила без меня. На каждый ее день рождения я торговалась: да, ей пять, шесть, семь лет, но ветеринар сказал, что у нее отличное здоровье. Но все же главным образом мы с ней гуляли и спали; я пела ей, когда распутывала колтуны на шерсти.
Това и я стали «нами»: мы переезжаем весной, мы спим допоздна по воскресеньям, нам нравятся кафе с верандами. Я никогда не говорила «мы» про кого-либо еще: была я и был он, и его всегда было больше, чем меня. Любовь означала уступки. Каждый раз, когда я командовала Тове сидеть перед ужином, все эти стычки, которые я разнимала в парке, все эти моменты, когда я притягивала ее к себе и давала пройти белкам - это была любовь.
Я избегаю вечеринок. Я отменяю свидания, которые мне устраивают знакомые. Я не принимаю предложения создать профиль на Match.com. Я говорю, что не хочу оставлять Тову больше, чем на восемь часов рабочего дня, но на самом деле я просто предпочитаю ее компанию. Я устала кивать, соглашаясь с мужчинами, которые никогда мне не дают слова, чтобы возразить. Я устала беспокоиться о том, что мне, вероятно, не перезвонили, потому что я толстая. Ночь унижения больше не выльется в смешную историю. Я лучше останусь дома: читать, писать, смотреть старые фильмы и всякий трэш по телевизору, обниматься со своей подружкой.
Это спокойная жизнь (кое-кто скажет, что это вообще не жизнь), но меня все устраивает.
Некоторые друзья (и как минимум один врач) говорят, что я таким образом защищаюсь. Они путают снисхождение с добротой и говорят мне, что, раз я доказала свою способность к материнской любви, пришло мне время «перейти» к «чему-то настоящему».
Това - это не тренировочная площадка и не средство для достижения цели. Она - мой конец и начало всего. Она показала мне, что тишины не стоит бояться, что она - больше, чем просто миг перед тем, как кулак прилетит тебе в лицо или телефонный звонок грубо оторвет ото сна.
Я больше не ребенок, который считает, что его гнев можно усмирить поцелуем. Лучшее, что я сделала в своей жизни - стала человеком, который заслуживает безоговорочного, несгибаемого доверия собаки, чье имя означает «хорошая». Моя жизнь разделилась на годы до и годы после того, как плакат о потерянной собаке преследовал меня несколько дней. Между 25 и 30 годами - океан времени. Щелчок. Я буду любить Тову всегда, наша совместная жизнь никогда не будет достаточно долгой.
В месяцы после нашей поездки в пункт первой помощи у нее было еще несколько обострений. Врач назначил антибиотики, таблетки и пасту, которую я должна опускать ей в пищевод шприцем. Она морщит морду, когда я разжимаю ей челюсти, и я замечаю, какой серый у нее стал рот.
Мне сказали, что колит неприятен, но не смертелен; и, тем не менее, это болезнь, дурное предзнаменование, подкрепленное ее больным артритным бедром; тем, что она уже не может так быстро подниматься по лестнице, как делала это раньше; простой правдой о том, что скоро ей будет десять лет и скоро я уже не смогу торговаться.
Любовь к ней превратила меня в оголенный нерв. Я распознаю свою любовь как ту «странную помесь ужаса, боли и наслаждения», которую Зэйди Смит (Zadie Smith) определяет как радость. Она пишет: «Не ужасно ли, что кто-то любимый, с кем ты испытывал искреннюю радость, в конечном итоге будет для тебя потерян?.. Равно опасная радость для многих - это собака или кошка, отношения с животными, которые в некотором смысле обостряются гарантированной конечностью. Вы надеетесь уйти из этого мира раньше своего ребенка. Но вы полностью уверены в том, что собака уйдет раньше вас». Смит вспоминает, что один ее друг-писатель сказал о скорби: «Она причиняет боль ровно столько, сколько она стоит». Я не могу представить первого вечера, когда я вернусь в пустую квартиру, первое утро, когда я проснусь одна. А стоило бы.
«Вот так предприятие, - пишет Смит. - Как кто-то может соглашаться на такую безумную сделку?»
Самый радостный день в моей жизни - день, когда я стою в холле приюта, кручу в руках пустой ошейник. Бирки в форме сердец звенят, когда волонтер забирает их у меня. Он идет туда, где ждет Това. Я думаю - она, наверное, так же испугана, как и я. Я дума: ее жизнь в моих руках. Я думаю: еще не поздно повернуться и уйти. Включается громкая связь, женский голос провозглашает, что «Това Богарт отправляется домой».
Волонтер выводит ее. Она не знает, куда ее ведут, но нюхает воздух и машет хвостом, словно ей предстоит очередная прогулка в парке. Я понятия не имею, на что я иду, но я никогда не была более уверенной. Она лижет мне запястье, и я беру ее за поводок.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Я всегда знала, что не буду с Товой всю свою жизнь. Сейчас ей девять лет, и кассиры в магазине грустно хмыкают, пробивая ее корм для «старых собак». Когда я проходила мимо нее в приюте, она встала на задние лапы и стала скрести дверь своего загона. Никто никогда не был мне так рад. Я говорю, что взяла ее, потому что мужчина, которого я любила, не захотел жить со мной. Но мне нужна была именно она.
