Ребе сидел по-турецки в бедных еврейских хибарках и кидал им обглоданные кости от своего обеда, а потом нараспев читал им молитвы их предков. Он покачивался взад и вперед, пока они дрались за эти священные объедки. Евреи, охваченные восторгом от его гипнотических слов, шептали, что может быть, ну вдруг так вышло, что ребе Нахман – и есть их Мессия. Он носил длинную рыжую бороду и такие же пейсы, которые завивал с крайней тщательностью. Его последователи в точности повторяли все за своим ребе, которого они звали «цадик», то есть святой человек.
Все это они делали потому, что никто не видел душ умерших, невидимо окружающих нас, которых видел он, никто не был в Земле Израилевой, где бывал он, и потому, что во всей Украине никто не умел рассказывать такие завораживающие истории на идише, какие рассказывал он.
Ребе Нахман умер в 1810 году. «Все, что может сделать Мессия для Израиля…могу и я», всхлипывал он. Его хасиды, то есть праведные, рыдали, глядя, как его глаза покрываются смертной пеленой. Цадик, казалось, вот-вот откроет евреям величайшую тайну. Хасиды скакали на лошадях по всей Украине и в каждой деревне рассказывали, что за чудо должно произойти с минуты на минуту.
Но вместо этого обрушилось проклятье. Дети Нахмана умерли. Его легкие заполнились заразой и водой. «Ты видишь великое древо мудрости, но корни мои в аду!», кричал он своему писцу. Он сжег все священные свитки, над которыми работал. Он ослаб. Едва держась на ногах, Нахман пришел со своими верными хасидами в деревню Умань и там скончался. Ему было 38 лет.
Перед самой смертью ребе представлял собой трагическое зрелище. Моргая воспаленными глазами, он видел, как у его смертного одра пляшут его приверженцы. Нахман верил, что в нем живет душа Машиаха – мессии. Но для своего народа он не сделал ровным счетом ничего – ни в общественном смысле, ни в политическом.
После него остались лишь путаные записки о вреде онанизма – но, с другой стороны, и истории, которые, если читать их нараспев на идише, могут ввести слушателя в настоящий транс. Его главное наследие – таинственная, устрашающая мысль о том, что мы живем в «обезбоженной» вселенной. Учения Нахмана и свежи, и невразумительны. Прочитай их при определенном свете – и поймешь, что ребе унес с собой в могилу сокровеннейший секрет тайного учения Каббалы о том, что никакого Бога на самом деле нет, есть только некий «социальный конструкт», что Бога надо непрерывно создавать самим, нараспев исповедуясь и предаваясь экстатической молитве.
А прочитай под другим углом – и увидишь перед собой лишь бред средневекового сумасшедшего, который считал себя воплощением Моисея и валялся, рыдая, на могильном камне своего прапрадеда в Меджибуже, величайшего цадика среди всех, Баал Шем-Това, и требовал, чтоб тот из могилы передал ему все свои секреты.
На самом деле подлинная личность ребе не имеет никакого значения. Важно лишь то, что за час до своего последнего вдоха он в присутствии двух свидетелей прокричал, что когда Луна указывает на наступление еврейского Нового года, каждый должен явиться на его могилу, покаяться, и тогда он, Нахман, вытащит его из ада за пейсы.
Важно то, что с тех пор евреи-хасиды ни разу не прерывали своего паломничества в Умань. Хасиды – это представители мистического течения, своего рода амиши от иудаизма. Ради соблюдения всех 613 заповедей Торы они идут на самые невероятные ухищрения. Хасиды до сих пор строят свои общины вокруг династий, основанных харизматичными ребе из Восточной Европы, чьи потомки ревностно охраняют их традиции. Но не хасиды Нахмана. У них нет династии. А их традиция – это ездить в Умань.
В 1917 году Ленин запретил иностранцам приезжать в город. Хасиды пробирались тайком. Тогда за них взялась тайная полиция, НКВД, но и она была хасидам нипочем. К такому обращению с собой комиссары НКВД не привыкли. Тогда они устроили западню. В 1934 году хасидам выдали 34 визы. Когда они приехали, половину расстреляли на месте, а остальных сослали в Сибирь.
Но остановить хасидов не удалось даже Сталину. Они продолжали тайком пробираться в Умань. А потом в 1941 году явился Гитлер. Двадцать тысяч евреев Умани были утоплены в озере за могилой своего ребе. Но и это не остановило хасидов. Ребе приезжали в город инкогнито. Советские евреи из отказников каждый год помогали совершать тайные паломничества. И, наконец, в 1988 году Горбачев открыл Умань.
Умань – магнит для хасидов. Когда Украина открыла границы, в первый же год на паломничество приехало 250 человек. К концу 1990-х каждый год в город приезжало больше пяти тысяч. Теперь на каждый Новый год приезжает почти тридцать. С тех пор, как Украина стала независимой, паломничество в Умань совершили более 400 тысяч человек. Таким образом, могила Нахмана стала крупнейшим – и единственным – в Европе паломническим центром для евреев. Я не мог не увидеть это собственными глазами.
В свое время нацисты практически истребили хасидизм. Когда движение возродилось, оно стало еще более бескомпромиссным. Сегодня хасиды составляют до десяти процентов во всех еврейских общинах Британии и Израиля. До трети населения Иерусалима живет в ультраортодоксальных хасидских анклавах и говорит на идише. Израильские хасиды устраивают «патрули скромности», которые нападают на женщин, оскорбляющих их благочестие своим видом. В городе установлены сирены, воем оглашающие наступление шаббата. Их не назовешь мирными людьми. Хасиды швыряют камни, дерутся с полицией и выступают за раздельный проезд мужчин и женщин в общественном транспорте.
Раввины-экстремисты объясняют, что Холокост – это «гнев Божий». Избранный народ презрел святые заветы предков. Чтобы умерить божественную ярость, объявили они, «истинные» иудеи обязаны говорить только на идише и не заниматься «светскими» науками типа математики. Еще они должны нарожать как можно больше детей. Правоверные хасиды должны не работать, но как можно больше изучать Тору в государственных ешивах (семинариях). В израильской армии они тоже служить не должны.
Хасидский фанатизм приносит Умани отличный доход. Но фанатики бывают разные. Хасиды Нахмана разделились на целую дюжину враждующих сект. Некоторые из них умопомрачительно набожны. В других процветает насилие над детьми и организованная преступность. Какие-то отщепенцы одеваются во все белое, курят траву и слушают хипповскую трансовую музыку. Третьи, чьи ребе ходят с докторскими степенями из престижнейших университетов Лиги Плюща, подчеркнуто интеллектуальны. По всему Израилю, особенно среди бедноты. ходят слухи о чудесах и волшебных исцелениях, творящихся в Умани. По моим подсчетам паломники в Умань на 90% состоят из граждан Израиля, но лишь 70% из них – хасиды. Остальные 30% - это представители всех мыслимых еврейских типажей: повара из Марокко, лотошники из Йемена или сантехники из Ирака. Но из Лондона и Парижа едут целыми автобусами, а из Нью-Йорка – самолетами. И только один вид евреев тут подвергнут неформальному запрету – это женщины.
Умань часто называют хасидской Меккой или хасидским рок-фестивалем Гластонбери. При этом подавляющее большинство иудеев отвергает паломничество в Умань как «времяпровождение, недостойное еврея». Осуждают паломничество даже самые ортодоксальные иудеи – ведь мужчины бросают своих жен и домашние обряды. Раввины-центристы обвиняют паломников в эскапизме и даже в «подражании христианам». Маргинальные блоги предупреждают об опасности хасидских гей-вечеринок. А жизнь в Умани тем временем кипит.
Я начал собираться. В Умани, думал я, меня ждет настоящий кошмар. Двадцать тысяч буянящих хасидов сгружаются с рейсов авиакомпании El Al, хлопая в ладоши, и едут на Украину, чтобы на одно короткое мгновение воссоздать «штетль» на земле, щедро усеянной телами мертвых евреев. В дороге я читал новости в Twitter. Перевозбужденные хасиды устроили потасовку перед отправлением рейса. Повинуясь какому-то неведомому импульсу, они обрушили тележку с напитками на стюардессу El Al.
Я проснулся в Умани. Рядом со мной, в белой вязаной кипе на голове, покачивался взад-вперед талмудист из Барнета, завывая молитвы на иврите с густым акцентом лондонского гопника. Он заплатил 750 фунтов в неделю за клоповник в многоэтажке брежневских времен, в которой не было электричества, зато были ободранные обои и тараканы.
Комната была забита колченогими койками, которые сдавались по 65 фунтов за ночь. Местные власти выделили хасидам три улицы. Местные называли их «гетто». Полиция занимается тем, что не пускает не-евреев (то есть тех, у кого нет специального пропуска) на территорию. Хасидам сдают целиком целые многоэтажки по заоблачным ценам. Тем, кому не хватило в них места, спят в гигантских общежитиях или вообще в палатках.
Я проснулся от гула сотен дудок, сделанных из бараньих рогов. Это ритуальные духовые инструменты, шофары, с помощью которых евреи оглашают начало праздника еще с тех пор, когда они бродили по Месопотамии. Талмудист перестал петь. «Да тут всех неслабо глючит», вздохнул он.
Я закрыл дверь. Света на лестнице не было. По ступенькам было спускаться опасно. Хасиды завалили все мусором, от упаковок от еды до пустых пакетиков из-под сока. Мальчишки разрисовали всю шестиконечными звездами Давида, проигнорировав надпись на русском на стене: «Когда мусоришь дома, не забудь хрюкнуть, свинюшка».
Меня это зрелище шокировало – ведь евреи, такие любители научных степеней и сертификатов, бухгалтерских курсов и дипломов MBA, на моих глазах стремительно срывали с себя последние обрывки современности. Я всегда думал, что евреи – это такие люди, которые пойдут почти на что угодно, лишь бы отправить дочь в Гарвард. А эти готовы были отречься от сына за то, что те хотят получить диплом.
В Умани наступил вечер. Желтоватый свет фонарей поблескивал в каплях моросящего дождя. Я споткнулся – психологически. Умань била наотмашь, как путешествие во времени. Под ногами сновали мальчишки-попрошайки, кричавшие на идише. Седобородые каббалисты с безумными глазами бормотали заклинания по пути в синагогу. В воздухе висело напряженно-радостное предвкушение – через час начинался Рош-ха-Шана, наш Новый год.
Стены были обклеены плакатами на иврите и записками на идише, написанными древним алфавитом, которые вавилонские раввины называли «огненными письменами». Сумасшедшие совали всем в руки листки со свей безумной писаниной, а пузатые ребе кидали нищим упаковки шоколадного хлеба.
Час приближался. Я дрожал и понял, что заблудился. Морщась от неуютного света голых лампочек под потолком временной молельни, я попытался выяснить, что за священные тексты сейчас читают. «Идиш, идиш…. Не говорить идиш?» Я покачал головой. Они покачали в ответ, явно исполненные презрения. На счастливые полсекунды мне показалось, что я наконец встретил еще одного здравомыслящего человека. Самуэль продавал часы во Флориде, а сейчас был увешан таинственными амулетами из Леванта. Его борода была ярко-красной, как кетчуп, и от него несло марихуаной. Он взволнованно охнул: «Умань пахнет Мессией!»
Я пытался побеседовать с дородным хасидом, страдавшим каким-то кожным заболеванием, о его полном отрицании современности, но он хотел говорить только о курсе обмена валюты. Вспотевший и растерянный, я пришел наконец к речушке. На берегу теснились сотни палаток, будто в каком-то лагере еврейских беженцев. Кто-то дернул меня за полу пиджака. Это был ребенок, явно взволнованный. Одет он был в белую ночную рубашку. Он завизжал: «Ты.. еврей? Еврей?» Я кивнул. «Пни меня в живот! Хочу драться! Карате!»
За спиной раздавались раскаты хохота. Мимо меня в синагогу наперегонки со своими отцами пробежали мальчишки с бритыми макушками и пейсами , свисавшими до плеч. Я разговорился с двумя говорившими на идише парнями в кофтах с капюшонами, родом из самого фанатичного иудейского анклава Бруклина. Один был смехотворно тощ, а его приятель, напротив, карикатурно толст. Они согласились ввести меня в курс дела в обмен на обещание помочь им купить шестьдесят блоков Marlboro Lights. «Вся эта хрень – максимум веселья, которое с хасидом может случиться за целый год. Тут нет ни жены, на которой его заставили жениться в 18 лет, ни общины. Тут нет наших мамаш». Тут встрял толстый: «Это, наверное, как на настоящем рок-фестивале, да?»
Они заставили меня поклясться, что я сохраню их инкогнито, и тут ко мне подошел канадский невропатолог. В перерывах между звонками из своей клиники в Торонто он доходчиво объяснил мне, что мне давно пора повстречаться с «Ребе». Мы прошли мимо огромных складских помещений из листового железа, из которых сделали мега-синагоги. Внутри вместо церковных скамеек стояли сотни и тысячи пластиковых стульев. Три стоявшие рядом склада на один короткий момент превратились в самые большие синагоги мира.
Невропатолог не мог скрыть восторга: «Со времен Храма еще не было, чтобы столько евреев молилось в одном месте!» Время настало, и он оставил меня у ворот. Каждый, кто хотел попасть к могиле Ребе, должен был пройти под полукруглой аркой, своды которой были покрыты надписями на иврите. Верующие быстро переговаривались друг с другом так, будто Ребе был все еще жив: «Ребе слева от тебя», «Ребе ждет тебя», «Да поможет тебе Ребе, друг мой».
Я не верю в Ребе. Однако в час, когда, как говорили нам галилейские пророки, не только луна отмечает начало Нового года, но и сам Господь решает, разрушить мир или создать его заново, я его боялся.
В первой молельне сотни хасидов в черных бородах и черных лапсердаках окружили йеменца из Тель-Авива в белом капюшоне, который толкал своего одноклассника-фалаша (фалаша - эфиопские евреи – прим. ИноСМИ) на инвалидной коляске поближе к свиткам Торы, которые несли во главе парадной процессии. Евреи из самых разных миров кружились в безумном хороводе: физики из России, хасиды-скорняки, слесари из Тель-Авива, бухгалтеры из Нью-Джерси, трясущиеся наркоманы – и все они умоляли Нахмана вытащить их из ада.
За стеной, отделявшей внешний молельный зал от могилы Ребе, сто человек в белоснежных дишдашах (традиционная мужская одежда Ближнего Востока, длинная рубаха до пола – прим.ИноСМИ) отплясывали, напевая хором на один мотив с такой ритмической силой, что мне стало страшно, повторяя раз за разом одни и те же слоги: «На-нах-нахма-нахман из Умани! На-нах-нахма-нахман из Умани!» Какой-то бородач с диким взглядом схватил меня за рукав: «Скажи… На-нах!» Я хлопал. Я пел. Случилось это быстро. Жара встретилась с потерей моего «Я» в этом бушующем море энергии сотен топающих ног, поглотив меня.
«На-нах-нахман!»
Они начали кричать – низкие, порочные завывания мужских голосов. Прежде чем выпустить звук из собственной глотки, я представил себе крюк внутри моей головы и сказал себе, что это мой разум. Я хватался за этот крюк. Лицо мое исказила гримаса, но я старался не отпускать его – и в это время толпа втащила меня в следующий зал, где была сама могила.
Мои уши резали сефардские завывания седобородого кантора. Сотня или больше человек, теснящихся на крошечных стульчиках, покачивались взад-вперед. Они повторяли молитвы на арамейском языке. Я видел человека с кошмарно расширенными зрачками. Я видел человека в таком экстазе, что я подумал, что он бьется в судорогах. Я видел человека, свалившегося без чувств от восторга, стоило ему отойти от могилы. Я видел, как люди рыдают и оттаскивают друг друга за плечи, лишь бы коснуться могилы хоть одной рукой.
Я пытался представить себе, как они ведут себя в повседневной жизни в Балтиморе или Эйлате. Но они оставили эту жизнь далеко позади. За стеной, за могилой, мужчины в белом продолжали топать, выть и голосить, пытаясь докричаться сквозь камень до Ребе. Этот вой и вправду мог разбудить и мертвеца. Меня охватило состояние транса. Потом имя Ребе. Я обнаружил внутри себя необъятный космос, и там постарался припомнить по имени каждого члена своей семьи – чтобы снискать для них благословения. А затем, с красными от натуги глазами, обливаясь слезами, я выскочил на улицу. Я был в ужасе от этой коллективной истерии. Это был не мой иудаизм.
Снаружи на скамеечке, не обращая ни малейшего внимания на происходящее, сидел старый приятель – несчастный, страдающей депрессией российский дипломат, давно уволенный со службы. Он любил напоминать всем, что «работал с самим президентом», но я-то знал, что на самом деле, будучи атташе при посольстве в Дели, он в основном разбирался с визовыми проблемами чокнутых российских харе-кришна, которые отказывались покинуть какой-нибудь очередной ашрам и ехать домой. «Разве ж это сравнишь с Индией? Тут тишь да гладь» - поприветствовал он меня.
Мы нашли забор из гофрированного железа и побежали вдоль него, прочь от исступления и грязи «гетто», побежали по следу наших прапрадедов – мой в Берлин, а его в Москву. «Они тут как иудейские харе-кришны» - заметил мой спутник.
Мы проклинали полное отрицание изобретений Герцля и Эйнштейна вокруг нас. Мы жаждали встречи с блондинками и холодным пивом в мире, где никто не носит бороду. Но прежде нам пришлось отразить нападение трех мясистых хасидов в молитвенных платках, которые приперли нас в угол, сунули в нос какое-то священное растение и потребовали «Покайся! Покайся!»
Мы рыскали в поисках бухла. Прошли мимо одинокого бетонного Ленина. Повстречались взглядом с местными девицами в спортивных костюмах, которые ошивались у открытой машины. «Как делишки?», крикнули они нам и вскинули руки в нацистском приветствии. Я забыл снять с головы свою вязаную кипу. Мы купили пива в придорожном киоске. Встретили Игоря, типично разговорчивого алкаша-полуночника: «Эти вонючие жиды – полный кошмар!»
Мы нашли клуб под названием XY. Внутри ярко сверкали прожекторы и мини-юбки. Уволенный дипломат захотел перцовки, за чем последовал спор о том, стоит ли Израилю соглашаться на раздел территорий. Мы привели нервы в порядок пивом и попытали счастья. В наших хмельных глазах эти две выглядели красотками, но они шарахнулись от нас в ужасе. «Да вы хасиды!» Рыженькая, которая поначалу вроде была не прочь, оказалась проституткой. «Купи мне сигарет… хотя бы… если хочешь потанцевать».
Мой приятель настаивал, что его дипломатической сноровки достаточно, чтобы спасти вечер. Ему и вправду удалось ловко завязать беседу с нетрезвой блондинкой, которой приходилось опираться на стойку бара, чтобы не свалиться. «С новым годом. Ну с этим, вашим, еврейским», промычала она. «А как ты догадалась, что мы евреи?» - проорал ей прямо в ухо дипломат, пытаясь перекричать отвратительное техно на полной громкости. «Как я узнала, что вы евреи? Да у вас на рожах написано!»
Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь забыть Умань. На грязных улочках толкались мужчины евреи всех мыслимых видов: татуированные эфиопские бармены, хасиды-пижоны в белых кафтанах и меховых шапках-штреймлях, постриженные бобриком израильские серферы в футболках и косухах, ликующие раввины в белых молитвенных платках с кисточками, трясущиеся рыжие поселенцы в вязаных кипах и пончо в ярких разводах, изможденные старики-хасиды в мохнатых меховых колпаках и подростки-ультраортодоксы в лисьих шапках и каких-то лохмотьях.
Двадцать тысяч человек месили грязь на перекрестках, залезали на киоски, толпились на длинных мрачных советских улицах, на обочинах которых стояли дряхлые микрорайоны. Хасиды стояли на каждом шатком балконе каждой серой, унылой многоэтажки, а отцы сажали к себе на плечи капризничающих сыновей в ермолках. Евреи дрожали. Израильские гопники в капюшонах раздавали листки с молитвами и залезали на телеграфные столбы и фонари. Все столпились вокруг единственного, ничем не примечательного динамика. Все до единого глаза смотрели на него не отрываясь.
Машина заскрипела, включаясь, потом прошипела радиопомехами, и, наконец, раздался протяжный вопль главного раввина. Сырой мрак Украины огласили ивритские слова и ассирийские смыслы
«Наааааа-ахмаааааан, сыыыыын Феееей-гиии,
Пооо-гребеееен-ннныыый здеее-есь в Умаааа-ниии… Просиии-иил нааа-аас сказа-аать».
Радостное предвкушение нарастало, и вот из динамиков наконец разнеслась самая праведная из всех молитв. Эту молитву знал каждый еврей, от говорящих на идише фанатиков из иерусалим
ского квартала Меа Шеарим до ассимилированных выпускников Оксфорда. Динамик стонал, взывая уже не только к Ребе.
«Шеееее-маааа Исроээээ-эээль».
Внемли, Израиль!
«Адонааааа-аай элооооо-хэйнуууу».
Господь велик.
«Адонаааа-ааай эхааа-ааад».
Господь един.
Евреи хором выкрикнули священные слова. Кричал каждый еврей – от малолетнего попрошайки из ортодоксов слева от меня до всхлипывающего хипстера с африканской прической справа. Двадцать тысяч устремили взгляд к раю, прикрыв глаза, чтоб не ослепнуть от Его сияния.
«Шма Исроэль». Молитва, которую еврейские дети учатся произносить перед сном. Молитва, которую евреи произносят в предсмертной агонии. Молитва, которая сотни лет застывала последними словами на устах евреев. И вот от стен постсоветских трущоб отражается эхо: «Шма Исроэль». Каждый мой взлет самолета. Мой страх перед экзаменами. Моя боль в тусклых больничных приемных.
«Шма Исроэль». Единственные слова, которые Адольф Эйхман знал на иврите. Слова, которые Эйхман на своем последнем рейсе в Тель-Авив просил перевести своих пленителей из Моссада. Ведь когда он стоял перед газовыми камерами, оттуда всегда доносился именно этот вопль.
Вопль выдал последнюю высокую ноту, превратился в последний гул и затих. И за эти несколько секунд мы стали одним целым. Мы были как никогда близко к горе Синай, ко входу армий Соломона в Васан, к исходу из Египта. Динамик проскрипел последний раз и затих навсегда. В нем больше не было нужды. Вся улица вскочила и принялась плясать, все, от юных ортодоксов до глубоких стариков, бросали в воздух свои широкополые шляпы и кафтаны, растворяясь в чистой радости.
Целая улица превратилась в сплошной хоровод, который, взявшись за руки, водили бледные талмудисты, отчаявшиеся наркоманы, французские пареньки в модных костюмах и бородатые экстремисты в подтяжках.
И началась песня. Десять тысяч ног топали и отбивали ритм, под который звучали самые главные слова.
«Ам Исроэль хай».
Народ Израиля жив.
Народ Израиля жив.
В Украине осталось всего несколько тысяч религиозных евреев. В 1939 году здесь жило полтора миллиона. Но в Виннице, всего в паре часов езды отсюда, в глухих дубравах, где ночами бродил Нахман, говоря с дьявольскими порождениями, дибуками (дибук в еврейском фольклоре – злой дух – прим.ИноСМИ), я нашел работающую синагогу, единственную, оставшуюся в этих землях нахмановских хасидов.
Пол этой тесной комнатушки был усыпан сигаретным пеплом, а на стенах висели сдувшиеся желтые и розовые шарики, оставшиеся от праздника. Я поговорил с Исааком, усатым охранником синагоги. Пожав его руку, я заметил, что его ладони покрыты русскими тюремными татуировками – звезды, цифры и бледно-сизые разводы между указательным и большим пальцами.
Исаак прочистил горло. «Человек, может, десять заходит помолиться за неделю». Он не отрывал взгляда от поздравительной открытки в рамке, с подписью и печатью самого израильского посла. «Но это все равно, что никого. Это был еврейский город, а не город, в котором 0,001% еврейского населения».
Внезапно раздался громкий стук в дверь. Но запах непрошеного гостя опередил его самого. Пьянчуга был одел в бурый вельветовый пиджак и грязную футболку с надписью MIAMI Pros. От него разило водкой. Водка текла из пор его кожи. Глаза его были красны от водки. Он задыхался.
«Я Бога ищу, понимаешь?» Его опухшее славянское лицо исказилось гримасой. «Но где он? Я ходил в мечеть – там его нет. Ходил к костел к полякам, и к русским в церковь ходил… Но его там нет… Нет, понимаешь?»
Исаак загородил ему проход, твердо держа руку на ручке двери. Он выпрямил спину. «Заходи завтра. Прости, но тебе надо проспаться». Украинец внезапно рассвирепел. «Зачем? Зачем вы верите… во всю эту хрень? Зачем вы верите? А?» На лице Исаака сначала отразился испуг, потом оскорбление. «Так написано в нашей священной книге». Алкаш пошатнулся, но потом восстановил равновесие. «И чем она… эта ваша книга… лучше всех остальных книг?»
И он ушел, рыдая.
