«Чтобы обуял страх», — так об этом говорил Чарли Мэнсон. Это дрожь от обуревающего тебя ужаса, когда сердце стучит в груди так, что кажется, будто кто-то запер его у тебя в грудной клетке, а оно пытается выскочить наружу.
Эта золотая дорога к расширенному сознанию, говорил летом 1969 года своей пастве Чарли, ведет «через нескончаемую равнину страха в бесконечность». А что именно он имел в виду? Его последователи хотели знать. «Ну, я еду в Малибу и забираюсь в богатый дом. Я ничего не ворую, я просто захожу туда, и страх начинает пульсировать в тебе волнами. А я — я как будто хожу по этим волнам страха».
Очень образное выражение, и весьма уместное — если учитывать то, что Мэнсон считал себя неотразимым мужчиной и мессией — этаким Л. Роном Хаббардом (L. Ron Hubbard) (писатель, создатель саентологии — прим. перев.) для «поколения любви», а также окружающую обстановку: Калифорния, где на краю континента тормозит и останавливается Американская мечта, где качаются на волнах умиротворенные серферы в ожидании идеальной волны.
Нагло заходите в ярко освещенные дома богачей, наставлял Мэнсон «Скуики» Фромм, «Сэди Мэй» Аткинс и других членов «Семьи»; «богатые свиньи» оцепенеют от ужаса и не смогут сопротивляться. «Поступайте неожиданно. Весь смысл в бессмыслице. Вас не поймают, если в головах у вас не появятся мысли». Это проще простого, объяснял Чарли — взломать хлипкую летнюю дверь дома при помощи, например, кредитной карточки; вспороть ножом противомоскитную сетку и войти внутрь.
Как и всегда, девочки Чарли воспринимали его поучения буквально. Одевшись во все черное и накинув сверху самодельные капюшоны, они открывали окна в шикарных домах Малибу, «с отвращением», как они сами говорили, расхаживали по комнатам, воодушевленные страхом всех этих «свиней», и собирали в кучу драгоценности и меха. А потом уходили.
Поздно ночью 9 августа 1969 года две «сестры» из «Семьи» Мэнсона, а также «Текс» Уотсон подъехали к дому 10050 на Cielo Drive. У каждого из них был с собой нож. Вдобавок ко всему Уотсон вооружился пистолетом 22 калибра марки Longhorn. Поместье Тейт-Полански укрылось в густых кустах каньона Бенедикт, спрятавшись в глухом тупиковом переулке вдали от городского шума. Из него открывался дивный вид на Беверли-Хиллз. «Это уединенное место было также весьма слабо защищенным», — отмечают Винсент Буглиози (Vincent Bugliosi) и Курт Джентри (Curt Gentry) в своей захватывающей книге об убийствах Мэнсона «Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне». Стояла одна из тех душных калифорнийских ночей, когда в воздухе висит безмолвие. «Можно было услышать звук льда, бренчащего в шейкерах для коктейлей в домах, расположенных ниже по каньону», — вспоминал один из убийц.
То, что произошло дальше, американцы определенного возраста знают наизусть.
В августе 1969 года мне было девять лет, и я жил на берегу Южного залива округа Сан-Диего на окраине Чула-Виста. Понятия не имею, слышал ли я ужасные истории об убийствах Мэнсона от своих одноклассников из третьего класса, пересказывали ли они леденящие душу рассказы своих родителей, прочитанные ими в газетах. Возможно, я видел репортажи об убийствах в вечерних новостях, хотя это весьма маловероятно, так как мои родители сидели на информационной диете из одной-единственной городской газеты. Но на обложке журнала Time от декабря 1969 года («Культ любви и террора: человек, который был их лидером...Обвинение в тяжком убийстве нескольких лиц...Темная сторона жизни хиппи») заметны сочувственные нотки. Разве можно забыть некачественную черно-белую фотографию Мэнсона, который смотрит в камеру своим странным колдовским взором, левый глаз чуть выше правого — как раз то, что надо для создания образа убийцы-психопата?
Я вырос в Южной Калифорнии, и мне знакомо уединение домов, находящихся в тупиковых подъездных аллеях астероидного пояса предместий, где ночной воздух пропитан запахами полыни и фенхеля, а в темноте эхом раздаются шипящие звуки автоматического полива газонов. Человек там может кричать, выбежать на крыльцо перед домом и звать на помощь, как сделал в ту ночь Войцех Фриковски (Wojtek Frykowski): Боже, нет! Нет! Пожалуйста, не надо! А в ответ он получит только эхо. («Ты не поверишь, он кричал: „Помогите, помогите“, но никто не пришел»«, — сказала Сэди Мэй сокамернице в лос-анджелесской женской тюрьме.) Я знаю, что такое отчужденность предместий, где ты можешь всю жизнь прожить в доме с огромным участком, способным вместить целую фабрику, прожить бок о бок с соседями, и тем не менее, заезжая в свою подъездную аллею, обмениваться с ними лишь легким кивком признания.
Знал я или нет об убийствах группы Мэнсона, но пятно густого страха в августе 1969 года расползалось, просачиваясь повсюду, проникая в сознание каждого. Слухи переполняли Голливуд, распространяясь подобно дымовым сигналам индейцев. Шли разговоры о ритуальных убийствах, о трупах в черных капюшонах, о том, как плод Шэрон Тейт (Sharon Tate) вырвали у нее из утробы, о сексуальных увечьях, об одной садомазохистской оргии Богатых и Прекрасных Людей, которую прервали своим визитом без приглашения Люди-Отбросы, как Чарли называл свою «Семью». Подобно ветру, раздувающему лесные пожары по руслам высохших рек, средства массовой информации раздували страхи до масштабов истерии. «Телевизионные программы прерывали для передачи срочных сообщений, — пишут Буглиози и Джентри. — Миллионы жителей Лос-Анджелеса и окрестностей, ехавшие на работу по автострадам, слушали в своих автомобильных радиоприемниках только эти новости и почти ничего больше».
Слесари, устанавливавшие замки, говорили о двухнедельных очередях. А магазин спортивных товаров, который до убийств продавал три-четыре единицы стрелкового оружия в день, за двое суток после них продал 200 пистолетов и ружей.
Сообщали о скрывающемся Фрэнке Синатре; о том, что Миа Фарроу (Mia Farrow) не пойдет на похороны к своей подруге Шэрон, ибо, как объяснил один ее родственник, «Миа боится стать следующей»; что Стив Макуин (Steve McQueen) держит пистолет под передним сиденьем своего спортивного автомобиля; что Джерри Льюис (Jerry Lewis) установил охранную сигнализацию с системой видеонаблюдения. Конни Стивенс (Connie Stevens) позднее признавалась, что превратила в крепость свой дом в Беверли-Хиллз. «Это в основном из-за убийств в доме Шэрон Тейт. Они чертовски напугали всех».
Джоан Дидион (Joan Didion) в своем бесстрастном реквиеме по уходящему утопизму 60-х «Белый альбом» размышляет об ауре смерти, окутавшей конец десятилетия, чем он очень сильно отличался от безопасного и спокойного конца 70-х. Используя в качестве лейтмотива свою невероятную дружбу с Линдой Касабиан (Linda Kasabian), ставшей главной свидетельницей обвинения на так называемом процессе Мэнсона, она раскладывает 60-е годы на кушетке, как пациента, и препарирует их социальные патологии и культурные неврозы, начиная с серии конвульсий, у которых, казалось бы, лишь одна общая нить — временная шкала, 1968 год. Убийство Роберта Кеннеди. Кошмар вьетнамской деревни Май Лай. Суд над создателем «Черных пантер» Хьюи Ньютоном (Huey Newton). Убийство звезды немого кино Рамона Новарро (Ramon Novarro), совершенное парой темных личностей. Мрачное настроение группы Doors в студии звукозаписи, мрачное настолько, что запись казалась похоронами. (Кстати, почему Мэнсон не брал в качестве вдохновляющего примера записи Doors? Казалось бы, группа, поющая только о «мятеже, протесте, беспорядке, хаосе, о деятельности, которая не имеет смысла», как сказал Джим Моррисон (Jim Morrison), должна была в большей степени соответствовать жестоким теориям Мэнсона и его представлениям о мире, который сошел с ума, нежели «Битлз» со своими проповедями типа «все что тебе нужно, это любовь».) «Воцарилась тревога», — писала о том времени Дидион.
Вспоминаю, как лаяли тогда каждую ночь собаки, как в небе появлялась почему-то всегда полная луна. 9 августа 1969 года я сидел в бассейне у жены моего брата в Беверли-Хиллз, когда ей позвонили знакомые и рассказали об убийствах в доме Шэрон Тейт и Полански...
По ее словам, для многих ее знакомых 60-е закончились именно в тот момент.
Не знаю. Меня тогда не было, в том смысле, что в девятилетнем возрасте ты не можешь сказать, будто присутствовал где-то, кроме мирка своего сознания. Но я знаю, что убийства Мэнсона — это единственное мое воспоминание о 60-х годах, о мире, находившемся за пределами моего дома и моей головы. Я также знаю, что у меня по телу бегут мурашки, когда я читаю в «Белом альбоме» Дидион отрывок о плавающем мире, в котором все меняется и удерживается вместе лишь слабой силой поверхностного натяжения. Она пишет об этом, когда вспоминает про встречу с незнакомцем в своей прихожей.
То было время, пишет она, когда я «знала, где хранятся простыни и полотенца, но не всегда знала, кто в какой кровати и с кем спит». (Может, поэтому гостья Шэрон Тейт Эбигейл Фолгер (Abigail Folger) лишь оторвала взгляд от книги и озадаченно улыбнулась прошедшей по ее спальне незнакомке (убийце Сэди Мэй), которая улыбнулась ей в ответ? Потому что люди приходили и уходили, беседуя о Чарлтоне Хестоне (Charlton Heston) в роли Микеланджело (фильм «Агония и экстаз» — прим. перев.), но не знали, кто в чьей постели спит?) У Дидион в те дни было «острое ощущение тревоги», и она представляла себе, что это такое — «открыть дверь незнакомцу и обнаружить, что у него в руке нож». Незнакомые ей люди просто вламывались к ней в дом. Некоторые приходили без приглашения, без стука — раз, и они уже в прихожей.
Помню, как спросила одного такого незнакомца, что ему нужно. Мы долго смотрели друг на друга, а затем он заметил моего мужа, стоявшего на лестнице. «Доставка, жареные крылышки», — сказал он наконец. Но мы ничего не заказывали, да и в руках у него ничего не было. Я записала номер его машины. Потом я положила записку в ящик комода, чтобы ее могли найти полицейские, если до этого дойдет дело.
Это тревожное ощущение — что ты можешь стать жертвой, что в один из дней твой труп обведут по контуру мелом, что последние минуты твоей жизни будут описывать терминами из баллистики и судебно-медицинской экспертизы — стало неотъемлемой частью посттравматического синдрома всех тех, кто в то лето ненависти жил в Лос-Анджелесе или в его окрестностях.
Конечно, расплывчатых детских воспоминаний недостаточно для объяснения того, почему я беспокоюсь почти каждую ночь о том, не забыл ли я запереть на замок входную дверь, закрыть на шпингалет окно, почему этот страх щекочет меня до тех пор, пока я не проверю заново все замки и защелки. Это может показаться приступом навязчивого невроза, но если говорить правду, это больше похоже на действия атеиста, который на всякий случай крестится. Или почему я иногда просыпаюсь посреди ночи и слушаю, слушаю, затаив дыхание, как будто от этого зависит вся моя жизнь. Или почему, когда я возвращаюсь в свой пустой дом, я иногда вытаскиваю из ящика кухонного стола большой разделочный нож и крадусь из комнаты в комнату, открывая двери шкафов и заглядывая под кровати. Я внимательно сканирую взглядом столы и комоды, стараясь не упустить мелкие, но значимые детали, увидеть все то, что лежит не на месте. «Кто-то приходит к нам домой, когда нас нет, — говорила одна из жертв „Семьи“ Мэнсона Розмари Ла-Бьянка (Rosemary LaBianca). — Кто-то обыскивает наши вещи, а собаки во дворе, хотя они должны быть в доме».
Та история, которую я рассказываю себе о моей незащищенности, о том, насколько непрочны и уязвимы построенные наспех и скорее в надежде на удачу бастионы, защищающие нас от случайных и бесчувственных людей — она повторяется в повествованиях многих авторов. Да, Мэнсон говорил об этом. Но говорила и Дидион, причем не меньше; говорил Буглиози в своей книге об убийствах, вышедшей в 1974 году; говорили и авторы телефильма 1976 года Helter Skelter. Кроме того, изолированность и уединенность калифорнийских предместий сыграла немалую роль в написании сценариев моих страшных снов, в которых всегда есть незнакомцы, хорошо знающие, насколько это легко и просто — разрезать жаркой летней ночью сетку от насекомых и бесшумно войти внутрь. (У нас были такие дурацкие раздвижные экраны во внутреннем дворике — рахитичные, ненадежные, как раз такие, которые услужливо открывались перед Чарли Мэнсоном.)
Но возможно, самый громкий сигнал тревоги в моем подсознании включил роман Капоте «Хладнокровное убийство», который кажется еще более мифическим от того, что он основан на реальных событиях. Убийство семьи Клаттеров, описанное во всех ужасных подробностях, посеяло в сознании американцев семена страха перед вторжением в их дома. «Дверь была не заперта, — рассказал следователям один из убийц по имени Перри Смит (Perry Smith). — Боковая дверь. Через нее мы прошли в кабинет Клаттера. А потом ждали в темноте. Слушали. Но слышали только звук ветра».
«Мы рассказываем себе истории, чтобы жить», — такова оракульская вступительная строка «Белого альбома», написанная для того, чтобы ее цитировали. Дидион дальше разъясняет: «Мы ищем... социальные или нравственные уроки в убийстве этой пятерки» (имеется в виду количество жертв в доме Тейт-Полански). «Особенно, если мы писатели, мы живем, накладывая нашу повествовательную линию на совершенно разные образы, пользуясь узнанными нами идеями для того, чтобы заморозить постоянно меняющуюся фантасмагорию нашего реального опыта».
Перед тем, как сознание моей матери, учившейся в Бостоне в Школе музея изобразительных искусств, погрузилось в сумрак болезни Альцгеймера, она начала утверждать, что встречалась с Бостонским душителем. Он убил кого-то в том доме, где она жила в квартире вместе с еще одной студенткой, которую звали Лидия. Да, да, он как-то вечером постучал к ним в дверь, а они с Лидией замерли, затаив дыхание, и глядели на дверной проем, прислушиваясь и представляя душителя, стоявшего за дверью, пока, наконец, он не ушел прочь по коридору. Каждый раз в ее пересказе Бостонский душитель подкрадывался все ближе. В последней вариации материнского рассказа, как раз перед тем, когда ее мозг погрузился в трясину старческого слабоумия, душитель пытался удавить Лидию ее нейлоновыми чулками, а мать, обезумевшая от ужаса, пряталась под кроватью.
Были ли в ее бредовых воспоминаниях зерна фактов? Может, Бостонский душитель убил кого-то по соседству, пусть даже не в ее доме? А может, то упорство, с которым моя мать рассказывала о постучавшейся в ее двери Смерти, которая затем ушла прочь, намекнув ей о бренности людской жизни, было предчувствием надвигающегося мрака болезни Альцгеймера? Или это был просто один из тех сигнальных огней, которые зажигает мозг, нейрохимическое прощание с памятью, делающей нас теми, кто мы есть?
Так или иначе, это была та история, которую матери нужно было пересказывать себе снова и снова.
Мы ненадежные рассказчики, когда речь идет о нашей жизни.
