Латынь возвращается в Россию

Официально латинский язык считается мертвым. То, что это — недоразумение, я испытал на собственной шкуре в конце 1980-х. Мы с друзьями попали как-то под Батуми в заповедник Хино. Нашим гостеприимцем был аджарец-лесовод, ни слова не говоривший по-русски. И вдруг, когда были исчерпаны ресурсы жестикуляции, этот ботаник, у которого было два имени — официальное грузинское и тайное турецко-мусульманское, — воспользовался латинскими названиями деревьев, и вот так, как обезьянки, перескакивая с дерева на дерево, мы тогда нашли общий язык.

Несколько недель назад я был на поминках в маленьком грузинском заведении. На руке официантки читаю: Per Aspera Ad Astra. «Через тернии к звездам», — подсказывает читатель. Осмелился я попросить у девушки позволения сфотографировать на память. Грациозная тонкокостная смуглянка даже, как мне показалось, обрадовалась и с удовольствием наблюдала, как почти невидимый глазок камеры бесшумно засасывает миллионы пикселей в бездонный плоский мозг айпада. Per aspera ad astra!

А еще раньше, поздней осенью, в Риме, на забастовке водителей автобусов, тот же прожорливый гаджет не поперхнулся латинской татуировкой NOBIS (нам, для нас, наши) с мускулистой руки чувака, который дирижировал бригадой под растяжкой Divide et Impera (разделяй и властвуй). На майке латинолюбивого итальянца красовалось имя Brutus. Почему вдруг Брут? Как понимать сочетание старых простых мемов с сегодняшним нашим днем?

Зачем вообще нужны эти латинские слова нынешним людям? Ответа я тогда не нашел.

А потом наступила зима. И вот 13 января 2014 года в фотогалерее RFI я увидел на спине актрисы Хейден Панеттьер, невесты украинского боксера Владимира Кличко, татуировку с латинским глаголом vivere — жить.

Стало быть, кому-то латынь помогает жить. Медицинская, понятное дело, даже и просто позволяет — тем, что иногда спасает людей от смерти. А юридическая может иной раз выручить неповинного человека из лап беззаконника-судьи.

На латынь иногда переходили из цензурных соображений и в советское время. Давным давно, в начале 1980-х гг., довелось мне участвовать в издании двухтомной антологии под названием «Эстетика Ренессанса». Эстетика это прикладная наука, объясняющая, как и почему люди в разное время по-разному понимают и чувствуют искусство. А Ренессанс, или, по-французски, Возрождение, — это эпоха, о которой говорят, что она освежила и обновила у европейского человечества понимание утерянной античной культуры.

Среди мыслителей, сочинения которых включили в антологию, был Иегуда бен-Ицхак Абрабанель, врач-сефард и философ-неоплатоник, который писал на нескольких языках и был известен в мире под разными именами. Испанцы, как раз в конце XV века занятые изгнанием евреев из Испании, подчеркивали происхождение Иуды-Льва и называли философа Львом Евреем. Выяснением, кто еврей, а кто нет, государства занимаются не от хорошей жизни, но всегда — преследуя при этом более или менее гнусные цели.

Когда же дело доходило до прямого обозначения человека как еврея, Советская власть стеснялась. Вроде исключать Льва Еврея из антологии никак нельзя, но и оставлять зацепку для будущего доноса — вот, мол, издаем еврея как еврея, — тоже не хочется. И тогда нашли редакторы Соломоново решение: автора переименовали из Льва Еврея в непонятно-общеиностранного «Леона Эбрео». Расчет на слабоумие цензора оправдался. Под маской Леона Эбрео Лев Еврей остался неузнанным.

За латынь, стало быть, хватаются в тот момент, когда трудно. Иногда из этого проистекают досадные исторические ошибки. Одна такая ошибка стоила недавно жизни целой огромной стране. В этой стране главные газеты выходили под девизом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Государством официально управляла пролетарская партия. Но вот кто такие эти древнеримские пролетарии, гражданам не объясняли. Латинское слово (через немецкое посредничество) вошло в русский язык без перевода. Распространено было негласное общее представление, согласно которому пролетариями считались беднейшие представители рабочего класса.

Каково же было удивление граждан страны с победившей пролетарской революцией и пролетарской партией, когда они выяснили, что пролетариями в Риме назывались никакие не рабочие, а вовсе даже такие члены общества, весь вклад которых в государственное благополучие состоял в поставке потомства. За этот вклад государство и содержит пролетариев. И только несколько столетий спустя кличка «пролетарии» будет перенесена на беднейших рабочих, и уже в этом значении ею станут пользоваться в России и Советском Союзе.

Идеологи в СССР старались избавиться от этого противоречия и даже, в последний период своего правления, ухитрились переименовать советских граждан, объявляя, впрочем, что вот, хотя мы все теперь рабочие, интеллигенты или колхозные крестьяне, но все же идеология у нас прежняя — пролетарская.

Из этого противоречия население нашло, однако, крайне неприятный для государства словесный выход. Коллективный гений языкотворца, в глубоком соответстии с латинским корнем, переименовал главное действующее лицо советской истории и образовал новое слово из очень редкого архаичного наименования «муде». Им обозначается та часть мужских гениталий, гордость за которую мешает людям формулировать какие-то иные общественные или политические достоинства.

Когда знаменитая советская актриса и режиссер Галина Волчек попала во времена «перестройки» в Париж, и у нее спросили, какое самое-самое главное русское слово, которое нужно знать миру, Волчек, ни секунды не промедлив, ответила — «чудак на букву «м».

По прошествии почти уже четверти века после роспуска СССР, все острее необходимость найти для русского слова латинский эквивалент, который бы сделал Российскую Федерацию чуть более понятной и окружающему миру, и нам самим.

Возвращение к «пролетариям» едва ли возможно. Никто не хочет быть даже средним человеком массы, а тем более...

На Западе, например, в Америке или Европе, пользуются сокращенными уничижительными существительными «проли» и «прекариат», когда говорят о новых неимущих. Новое слово, образованное от латинского прилагательного precarius — выпрошенный, данный из милости, и глагола precari — умолять о подачке, подсказывает нам, что латинский язык и сегодня обслуживает самые насущные потребности общества.

Нет, латынь не умерла. Она терпеливо ждет, когда люди сами не только попросят определения, но и решат, что можно начать думать самостоятельно. На родном-то языке они умеют только материться.