В первых главах «Двойника» Достоевского, этой написанной в 1846 году повести о тревогах и волнениях человека в обществе, Яков Петрович Голядкин проникает на званый обед к своему начальнику. Нервно идя меж «двумя рядами любопытных и недоумевающих наблюдателей», наш герой обнаруживает, что «все, что ни было в зале, все так и устремились на него взором и слухом в каком-то торжественном ожидании. Мужчины толпились поближе и прислушивались. Подальше тревожно перешептывались дамы. Сам хозяин явился в весьма недальнем расстоянии от господина Голядкина, и хотя по виду его нельзя было заметить, что он тоже в свою очередь принимает прямое и непосредственное участие в обстоятельствах господина Голядкина … все это дало ясно почувствовать герою повести нашей, что минута для него настала решительная».
Конечно, он ошибается. Другие гости увлечены собственными разговорами, связанные с Голядкиным только тем, что находятся вблизи него. Внимание к его персоне абсолютно мнимое. Однако его тревога вполне реальна. Голос у Голядкина дрожит, в глазах появляются слезы. Говоря смело, витиевато и слишком громко, он изо всех сил пытается произнести выразительную речь перед камердинером, который осторожно выводит его прочь. Он подавлен, замечая, что никто из его предполагаемой аудитории не реагирует. Голядкин параноик, страдающий нарциссизмом. Он со страхом и с надеждой думает, что на него смотрят, и ставит на это все свое самоуважение.
Сегодняшним интернет-пользователям такие чувства очень знакомы. Сейчас идет множество дискуссий и звучит масса критики по поводу того, как твиттер, инстаграм и прочие социальные сети, занимающиеся саморекламой и продвижением самих себя через посетителей, возвышают человека в его собственных глазах. Их используют для создания хроники повседневной жизни, и каждый пользователь соцсетей в припадке нарциссизма представляет себя эпическим героем, как и Голядкин. Но элемент паранойи здесь не менее важен, чем элемент тщеславия. Нас предупреждают, что все размещаемое нами в онлайне может разрушить нашу карьеру и наши отношения с другими; что Google и Amazon читают нашу почту подобно АНБ. А в общественном окружении нас постоянно видит (по крайней мере, может видеть) целая сеть друзей и знакомых, которые расценивают любой сделанный экспромтом комментарий как весомый и значимый манифест. Мы как будто стоим в центре зала, где полно народа, но не знаем, на что этот народ смотрит. Но мы с надеждой, и в то же время с беспокойством чувствуем, что эти люди вполне могут смотреть на нас. Параноидальный нарциссизм — смесь желания, чтобы на тебя смотрели незнакомцы, и страха перед этим — стал определяющей чертой виртуального общества и дал толчок возникновению других связанных с этим боязней, среди которых ощущение собственной разоблаченной незначительности и страх что-то упустить. И Достоевский, описывая своего застенчивого, зациклившегося на собственной личности героя, который страдает от всех этих напастей, очень умело и точно объясняет суть данных в опыте боязней современных социальных сетей.
Действие «Двойника» происходит в Санкт-Петербурге 19-го века в течение трех дней, а персонажами повести являются довольно серые и ничем не примечательные чиновники. Автор повествует о человеке, который встречает неотличимого от него двойника, результатом чего становятся банальные и трагические унижения. Не имея более высокой цели, чем обрести популярность среди сослуживцев, главный герой титулярный советник Яков Петрович Голядкин удивительно хорошо вписывается в цифровую среду. Он не пишет в твиттере о своих утренних мучениях, связанных с поездкой на работу в метро или в пробках, но ему доставляет наслаждение мысль об игре в героя. Над ним не висит угроза неосмотрительной загрузки и троллинга, и тем не менее, он ощущает на себе бремя слежки. То удовольствие, которое Голядкин получает от своей игры, быстро превращается в тревогу и волнение, когда он выглядывает в толпе прохожих людей, могущих узнать его, «тотчас принимая приличный и степенный вид, как только замечает, что на него кто-нибудь смотрит». Голядкину, как и любому сочинителю забавных твитов и содержательных статусов, трудно сохранять имидж для внешнего мира. А в интернете, где за пользователем внимательно наблюдает огромная армия пользователей, трудности такого рода вырастают многократно.
Тем не менее, поскольку социальный мир фильтруется экранами и волоконной оптикой, возникает утешительное желание пофантазировать, что за нами следят друзья. Ну, до тех пор, пока ваше особенно замечательное фото, остроумный твит или ссылка, которой вы поделились, чтобы привлечь внимание некоей интересной личности, не останется незамеченным. Ни «лайка», ни комментария, ничего такого, что могло бы приподнять вас по шкале Klout Scores. И тут мы начинаем нервничать, не получив ответа, и у нас возникает настоящая паранойя. А видят ли они меня? Следят ли они за мной? Что они сейчас думают обо мне? Все это сливается воедино в мрачный и злобный заговор, разоблачающий нашу постыдную незначительность. Сначала мы понимаем, что никто на нас не смотрит, и что мы всем безразличны; а затем нам становится крайне неловко от прежних предположений о том, что на нас смотрели и о нас думали. В «решающий момент», когда Голядкин произнес речь и ждал, что слушатели бросятся обнимать его, «беспощадный оркестр ни с того ни с сего грянул польку». Все было потеряно, все пошло прахом. У пользователя социальных сетей возникает аналогичное ощущение — что все его видят, и всем он кажется мелким и незначительным. Его чувство собственного «я» маятником качается от тщеславия к унижению, от уверенности в том, что все должны узнать его мнение, к пониманию того, что выражение этого мнения было самонадеянностью и глупостью. Фамилия Голядкин примерно переводится как «голый, нагой, бедный», и она в равной мере применима ко всем нам.
Между тем, как подтверждают наши лихорадочные просмотры, все остальные чувствуют себя просто расчудесно. Наша паранойя из-за того, смотрят на нас или нет, усугубляется другой паранойей, которая подпитывается нашими собственными просмотрами, страхом перед тем, что мы постоянно что-то упускаем. В первых главах «Двойника» Достоевский описывает страх пропустить что-то важное, когда повествует о приеме, на который Голядкина не пригласили. Он прячется в прихожей, пытается проскользнуть в квартиру по черной лестнице, а в это время гости радуются и получают удовольствие от бала. Все это автор искусно и продуманно описывает в отрывке, возвышающем престиж этого мероприятия и его участников, и четко дает понять, что Голядкину и читателю не дозволено узнать самые интимные его подробности. «Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества той минуты … Я бы не мог, да, именно не мог бы изобразить вам и неукоснительно последовавшего за сей минутой всеобщего увлечения сердец, — заявляет рассказчик, описывая шампанское, сияющих гостей, краснеющих красоток. — О! для чего я не обладаю тайною слога высокого, сильного, слога торжественного, для изображения всех этих прекрасных и назидательных моментов человеческой жизни!» Вообще-то «прекрасный и назидательный момент» это не более чем тост чиновника, произнесенный на званом обеде, о котором автор повествует восторженно шаг за шагом. Но здесь всегда присутствует еще что-то, что рассказчик не может выразить словами. А такие неузнанные вещи еще больше усиливают великолепие и загадочность события. Это своего рода тоскливая зависть, порожденная минутным наблюдением, и она хорошо знакома тем, кто просматривает отпускные фотографии друзей, читает радостные отчеты о мероприятиях, которые сам посетить не может, и украдкой следит в фейсбуке за своими бывшим пассиями и теми, кто его отверг. Мы так много знаем о произошедшем, что возникает впечатление, будто мы сами там присутствовали. Однако то, что нас там не было, невозможно отрицать, как и понимание того, что мы не знаем, что пропустили. И мы начинаем вопрошать: ну почему у нас нет такого количества модных тусовок, почему нет такого количества друзей и удачного освещения при съемке? Почему мы не можем столь увлекательно описать собственные приключения? Тут на ум приходит вопрос рассказчика Достоевского: «О! для чего я не обладаю тайною?»
Живя в такой наготе в центре внимания своих собственных искаженных представлений, человек начинает формировать у себя в мозгу болезненное и всепроникающее чувство смущения и смятения. Он презирает себя за свои публичные выходки и неудачи: ах, зачем я разместил такой неловкий личный статус, — и за отсутствие успеха в сетях, который мог бы все компенсировать: ох, почему мой неловкий личный статус никому не понравился? У него возникает желание замести следы, но он кажется самому себе каким-то странно несуществующим, когда у него нет никаких записей и отметок; его ошибки начинают казаться вопиющими и всем известными, а вот о его хороших качествах никто не желает знать. Надо где-то скрыться, спрятаться, а скрыться негде. Человек может превратиться в вечно смущающегося Голядкина, который после унижения на обеде «как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет … вычеркнуть себя, перестать существовать, превратиться в пыль».
* * *
И тут появляется двойник: тот же профиль, версия тебя самого со всей идентифицирующей информацией — имя, одежда, работа, внешний вид, место рождения. Но его манеры поведения в сети безукоризненны, его интересы благородны и очаровательны, его биография впечатляюща, но представлена она очень скромно, его комментарии в высшей степени мудры и остроумны. Привязанный ссылками и результатами Google к самому себе из реального мира, попавший в западню поиска и истории просмотров, ты не можешь убежать от себя, от своей личности, но ты вынужден искать способы для ее совершенствования. Ты хватаешься за аватары социальных сетей — за профили фейсбука, за имена пользователей в твиттере и так далее — и пытаешься, используя эту обременительную массу данных, нарастить свой успех, создать такую версию самого себя, которая станет если не твоим alter ego, то, как минимум, твоим тщательно накачанным стероидами вторым «я». Двойник Голядкина, появляющийся из тени, когда наш герой пытается преодолеть свое смущение, точно такой же: физически и биографически неотличимый от Голядкина, но более уверенный в себе, более приятный, и прежде всего, более популярный. Представьте себе свое собственное отражение, умело обработанное в фотошопе, образ самого себя, который вы всегда хотели видеть. У вас то же лицо, но со всех углов видны ваши лучшие стороны.
Этот цифровой двойник должен облегчить вашу социобоязнь и страхи, заставить вас думать о своих самых положительных и достойных восхищения качествах, заставить гордиться ими и их проявлением. У Голядкина двойник действует таким образом всего один вечер. Он скромен, льстив, полон желания угодить, относится к Голядкину как к своему покровителю в обществе, и без устали слушает его рассказы о жизни знаменитостей Петербурга, об исламе и обо всем прочем. Эта бессвязная и бессодержательная беседа напоминает серию кликов на гиперссылках Buzzfeed или просмотр новостной ленты фейсбука либо Tumblr. Короче говоря, двойник не представляет общественной опасности для Голядкина. Его роль заключается лишь в том, чтобы внимать и поддакивать, придавая сил своему оригиналу и, как в реальном ЖЖ, впитывать самовлюбленные эскапады, которые другие люди вряд ли одобрили бы, находись они там физически и участвуй в разговоре. Он дает возможность выговориться, но сам не отвечает; он не критикует, и он не игнорирует.
Но Голядкина преследует мысль о том, что «хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает». Так же и у вас не могут не возникнуть небольшие уколы вины и зависти всякий раз, когда ваш цифровой двойник заводит нового сетевого друга. У вас возникает некомфортное ощущение того, что ваше созданное и обработанное «я» это на самом деле не вы. Вы кое-что поправили, кое-что спрятали и надели маску, когда показались своим цифровым друзьям. А что они подумают, если выяснят все о вас? Таким образом, тревоги и страхи цифровой жизни возвращаются, когда двойник, общаясь с друзьями, которых вы надеялись завести сами, превращается в очередное отдельное и враждебное вам социальное существо. У вас появляется страх пропустить что-то в сетевой активности своего собственного двойника, если двойник популярнее, чем вы сами в реальной жизни.
Поэтому двойник Голядкина не излечивает и не успокаивает его паранойю, а наоборот, усиливает ее. Во-первых, он, как кажется, преисполнен решимости ставить Голядкина при всех в неловкое положение. Он устраивает грубые розыгрыши, пользуясь сходством с главным героем: то поставит себе в заслугу работу, которую сделал Голядкин, то заставит его заплатить за 11 пирожков (и похвастается своей прожорливостью), съеденных двойником в ресторане. В онлайне существуют аналогичные проблемы: неразборчивые «лайки», злополучные фото, опрометчивые обновления статуса на эмоциях. Из-за этого вы начинаете казаться злопамятным, страдающим какими-то маниями, или же неопрятным, хотя виной всему просто неудачный ракурс камеры, слабо обозначенный сарказм или неудачная выкладка на YouTube в три часа ночи. Но есть профиль, есть двойник, который вроде бы вас представляет, и как вы докажете, что он лжет? С другой стороны, двойник, похоже, не берет вас с собой в самые увлекательные и веселые приключения. В повести Достоевского способность общительного двойника снискать расположение сослуживцев вызывает у Голядкина зависть и озадачивает его. «Что именно такое он всем им нашептывает? Какие тайны у него со всем этим народом заводятся, и про какие секреты они говорят? … Как бы мне этак, того... и с ними бы тоже немножко…»
Но в целом измены двойника вновь и очень болезненно показали Голядкину, насколько он мелок и незначителен: его поведение, каким бы оно ни было публичным, неподобающим или благородным, никак не могло заставить людей думать о самом Голядкине. Предполагалось, что двойник поможет Голядкину завести друзей и произвести благоприятное впечатление на начальника, но он вместо этого делает так, что Голядкин выглядит неуклюжим и некомпетентным. Двойник должен поставить Голядкина в центр внимания, а он вместо этого привлекает внимание к собственной персоне. Можно подумать, что у вас с пятью сотнями «друзей» в сети не будет свободного времени, так как вы будете вечно заняты общением с ними; но вместо этого вы сидите в пятницу вечером, уставившись на экран, и постоянно обновляете свою страницу, с которой вам улыбается ваш двойник — абсолютно счастливый и неизмеримо далекий.
Но вы продолжаете надеяться. Несмотря на все действия двойника, направленные против Голядкина, наш герой упорно думает, что они с двойником в один прекрасный день станут единой командой, что «кто бы мог знать — может быть, возродилась бы новая дружба, крепкая, жаркая дружба … так что эта дружба совершенно могла бы затмить, наконец, неприятность довольно неблагопристойного сходства двух лиц». То есть, двойник стал бы таким ценным источником общественной и духовной поддержки, что все остальное было бы уже неважно. Набери себе достаточно друзей при помощи своего цифрового двойника, и станешь таким же крутым, как себя изображаешь. Но стоит тебе избавиться от своего цифрового двойника, и ты можешь потерять все шансы на контакты с этими друзьями. Поэтому даже в целенаправленной конфронтации с двойником Голядкин в написанном ему письме, где он выговаривает ему и требует объяснений своего поведения, настолько стремится сохранить теплые отношения, что чувствует потребность «для смягчения, этак польстить и подмаслить в конце», дабы двойник «не принял письма его в обидную для себя сторону». Возмущение от причиненной двойником боли смешивается у Голядкина не только с сильным восхищением этим человеком, но и со страхом навсегда потерять его дружбу.
С таким множеством комплексов и фобий неудивительно, что мы входим в состояние паралича среди наших активных профилей. Неудивительно, что мы чувствуем себя одинокими, несмотря на большое количество кибердрузей. Наверное, самым лучшим итогом изолирующих тенденций двойника является сон Голядкина, который он увидел, отправив ему письмо. В этом сне чем настойчивее он пытается убежать от своего двойника, тем больше появляется двойников, которые преследуют его, «так что народилась, наконец, страшная бездна совершенно подобных, так что вся столица запрудилась наконец совершенно подобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия, принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить в случившуюся у него под боком будку». Полная вторых «я» будка — это подходящая метафора для гнетущей и постоянной бдительности параноидального нарциссизма, а образ запруженного города весьма показателен в свете надежды на социальные контакты, которую двойник смог осуществить. Подобно двойникам, запрудившим Санкт-Петербург и не дающим прохода Голядкину, социальные сети стали не средством обретения опыта и ощущений, а фильтром, препятствующим этому. Параноидальный нарциссизм преследует наши действия в сети и подпитывает наши социальные боязни; а когда мы пытаемся решить проблему, создавая более приятный и впечатляющий профиль, приобретая более модное приложение для айфона, создавая еще один аккаунт для накопления друзей и активнее демонстрируя свое остроумие, все становится только хуже. Наше цифровое «я» множится, окружает нас и мешает тем самым отношениям, которые оно вроде бы должно формировать.
* * *
Конечно, когда Достоевский писал в 1846 году свою повесть, он не думал об интернете. Но он видел людей одиноких, страдающих от паранойи и тщеславия, изолированных, осаждаемых воображаемыми двойниками. И наверное, он размышлял о шансах людей на связь, на контакт, на общение. В то время европейское общество становилось все более урбанизированным, и многолюдная, анонимная жизнь города увеличивала количество встреч человека с другими людьми, как это сегодня делает интернет. Жизнь в обществе становилась структурированной, передавая впечатления и острые разногласия между публичной и частной сферами. Как и сегодня, это внезапное расширение социальных миров должно было превращать страх перед жизнью на виду у всех в резкое облегчение. Скажем так: каждая встреча с другим человеком вызывает в воображении картину двойника, впечатление, что вы сидите в чьем-то мозгу. Это ваша собственная версия, существующая отдельно от вас, ваше второе «я», которое вам не очень хорошо знакомо. Признавая свою раздвоенность, мы формируем в себе паранойю, а думая о том, что это такое, мы вырабатываем в себе нарциссизм. Между тем, общение управляет всем этим, создавая впечатление, что встреченные нами люди получают сигнал. И что каждый из нас сегодня, действуя через созданного им цифрового двойника, может говорить с незнакомцами со всего мира, пытаясь рассказать им, кто он такой.
Но проблема с распространением этого сигнала тоже разрастается. Созданный тобой двойник порождает собственных двойников, и этот гораздо более сильный и влиятельный суррогат все больше отдаляется от тебя. Чем дольше сохраняется и получает оценки за контент письмо, запись, видео на YouTube, тем больше оно обретает собственную жизнь, тем больше оно отдаляется от своего автора. Чем больше сообщений мы можем передавать на огромные расстояния все большему числу людей, тем больше у этих людей возможностей жить порознь. А поэтому наши возможности общения увеличиваются прямо пропорционально нашему потенциалу одиночества. В наших попытках общения присутствует болезненная «уловка-22»: когда мы добиваемся наибольшего успеха в собственном переходе в пиксели или на бумагу, наша личность и человеческая индивидуальность начинает казаться крайне устаревшей.
Поэтому возникает позыв оставаться в изоляции, быть «самому по себе», о чем часто заявляет Голядкин, намереваясь именно так и сделать. Но хотя мы стараемся избегать встреч лицом к лицу, отправляем телефонные сообщения на голосовую почту и откладываем написание электронных писем, цифровой двойник в итоге все равно приходит к нам. Мы ничего не можем с собой поделать: мы начинаем просматривать свои страницы, интересуясь, что делают другие. Мы не можем не показать, что мы здесь, что мы существуем, и этот непреодолимый позыв доказывает не нашу пагубную привычку, а некое глубоко спрятанное человеческое мужество, от которого мы не можем отказаться. Мы пытаемся выйти на контакт и изобретаем все более изощренные средства для этого, потому что каждый из нас, смешавшись со своими дубликатами, является личностью, достойной того, чтобы о ней узнали, и пусть слабо, но надеется на то, что его поймут.
Об этом знает даже Голядкин. Ближе к концу повести наш доведенный до истощения и полубезумия герой, преследуя своего двойника по всему городу, собирается, наконец, просить о защите своего тайного наставника Олсуфия Ивановича, чьего одобрения он всегда добивался с тех пор, как попытался проникнуть к нему на бал в первых главах повести. Безусловно, Олсуфий Иванович очень многое может сделать, однако Голядкин хочет просто объясниться, хочет, чтобы его выслушали. «И я тоже сам по себе; право, сам по себе, ваше превосходительство, право, сам по себе, — намеревается сказать Голядкин. — Походить на него я не могу». Такая мольба — она пугающа и унизительна. В данном случае это даже не срабатывает: Голядкин с трудом подбирает слова, а у Олсуфия Ивановича, занятого с посетителями, нет времени слушать, и он отворачивается прочь. И, тем не менее, говорит себе Голядкин, его попытка оказалась достойной: «В этом есть даже несколько рыцарского».
Это так. В попытке наладить реальный человеческий контакт, объясниться и выговориться, несмотря на страхи и презрение к себе, Голядкин очень сильно рискует — как и все мы, кто выставляет свое несовершенное «я» на всеобщее обозрение. Мы пытаемся быть сами по себе, пытаемся сделать так, чтобы наша личность была узнаваема. Ведь еще задолго до этого Достоевский отправил своего опозоренного героя бегать по улицам Санкт-Петербурга. И сейчас, по прошествии веков, несмотря на неудачи, мы все равно пытаемся. Это нелепо, больно, стыдно, страшно. И, тем не менее, как говорит Голядкин, в этом есть даже несколько рыцарского.
