Русские идут

Киев всегда был городом дешевых проституток. Но он никогда не был городом кошмаров. Он всегда был городом мрачных баров. Но никогда не был городом войны.

Мой киевский друг, как все в этом городе, страдает от кошмаров. Один снился ему не раз: он просыпается, протирает глаза – и видит, что они везде. Они в коридорах. Они на диванах. Они лезут из шахты лифта.

Мой друг дрожит в панике. Его дом захватили русские в балаклавах. Он пытается убежать, спрятаться, скрыться в подполье – но русские бегают быстрее.

Революция была закончена. Но война еще не началась. Когда я прилетел в Киев, аэропорт работал как обычно. Официантки в кафе принимали заказы. Дороги были, как всегда, забиты старыми немецкими машинами. Все было нормально – до самого Майдана Незалежности.

Я с удивлением смотрел на Майдан. Вот где все случилось. Вокруг громоздились остатки революции, свергнувшей тремя неделями раньше Виктора Януковича. Между барочными сталинскими зданиями высились песчаными дюнами баррикады – камни, земля, опаленные покрышки, доски, битое стекло, сеть проводов.

Светило бледное солнце. Весна еще не наступила. Майдан был мирным, по нему гуляли горожане с семьями. Матери держали сыновей за руки. Отцы фотографировались со смеющимися дочерьми. Небритые ополченцы демонстрировали в брезентовых палатках на деревянных досках свои «трофеи»: щиты и шлемы омоновцев, пытавшихся убить демонстрантов, пули, осколки.

Революция закончилась. Но ополченцы не ушли. Палатки – военные и самодельные брезентовые – по-прежнему покрывали площадь и улицу. Майдан, объясняли мне симпатичные активисты из Facebook, изменился. Он начался с «айтишников» и закончился безработными, которые сидят в палатках и ждут войны.

Именно они стали «самообороной» революции: рабочие-строители и подростки, которые теперь никак не могли уйти с Майдана. День за днем они бесцельно бродили среди палаток, вечерами грели замерзшие руки у разведенных в бочках костров. Уходить им было некуда.

Активисты из Facebook кипели идеями: электронное правительство, радикальная прозрачность управления, постпартийная политика, гражданское общество, социальная связность. На реальность они предпочитали не смотреть. Между тем, на Майдане флаги ЕС сменились черно-красными флагами лесных партизан Западной Украины, которые сражались с СССР до 1950-х годов – под руководством сотрудничавших с нацистами лидеров.

Публика из Twitter смотрела на все сквозь пальцы. Она игнорировала сидящих на коробках и ящиках вербовщиков ополчения, которые записывали подростков в ряды бойцов. Однако я хотел поговорить именно с этими людьми – героями революции. Рядом люди позировали для «селфи». Но я пересек невидимую линию и подошел слишком близко к скучающим «отморозкам».

«Иди на …, е… педофил, – от ополченца в темных очках разило водкой. – Е… европейский п…». В пьяном гневе он наклонил голову, как будто собирался ударить меня лбом: «Е… третья мировая!»

На Майдан опустилась ночь. Баррикады благоухали: они были усыпаны цветами в память о жертвах революции. Майдан выглядел огромным кладбищем. Вдоль цветочных покрывал выстроились сотни свечей в цветных стеклянных стаканчиках: души погибших превратились в 30-метровые ряды оранжевого, голубого, желтого, лилового света. Мужчины плакали на коленях у фотографий. Матери оставляли в память о сыновьях иконы, с которых смотрел славянский Христос с лицом, как у лесного эльфа. К охапкам увядающих роз были привязаны листы бумаги со стихами сестер. Мертвые лица с обычными для школьных фотографий и Facebook натужными улыбками смотрели с фонарных столбов и израненных пулями древесных стволов.

Революция: фашизм, нацизм, антисемитизм. Российское телевидение твердило обо всем этом ежечасно. Мы брели среди цветов с голосом Майдана — очаровательной телеведущей и активисткой Натальей Гуменюк. Эта маленькая женщина вела себя храбрее типов в камуфляже, слонявшихся по Майдану: прежний режим любил похищать чересчур влиятельных журналистов и отрезать им уши.

«Вы не боитесь ополченцев — всех этих вооруженных деревенских безработных и неприкаянной молодежи?» Баррикады из цветов и камней тянулись вдоль улицы, где милиционеры из подразделения «Беркут» застрелили более 30 демонстрантов.

Моя приятельница поморщилась: «Ты разве не понял? Киев терроризировали не те, кто был на площади, а те, кто был во власти. Они посылали бандитов избивать и прогонять случайных людей, приходивших на площадь. Они командовали эскадронами смерти и похищали людей. Фашизм? Да на площади кого только ни было — левые, правые, мои друзья-либералы».

На Майдане таких людей, как Наталья, почти не осталось. Однако именно эти люди начали революцию: интернет-активисты, борцы с коррупцией, люди, учившиеся за рубежом. Именно на них держались снабжение и организация — но не они заставили Майдан сделать шаг за черту. Государство оскалило клыки; ополчение ответило – и преступные марионетки России бежали из Киева.

Наталья и прочие демократы несколько занервничали. Да, Майдан – это все и каждый. Да, революция не была «фашистским переворотом», о котором любит говорить Москва. Однако когда «Беркут» принялся стрелять и рок-концерт превратился в городскую войну, именно правые сражались отчаяннее прочих. Левые и либералы оказались не в самом удобном положении. Они чувствовали благодарность к союзникам и вели себя с ними с неловким уважением.

Наталья привела меня в медиа-центр активистов, расположенный наверху высотного здания и битком набитый восторженными, торжествующими из-за возможности прикоснуться к революции журналистами интернет-телевидения и политической прессы. Майдан, каким я его увидел, казался отсюда чем-то далеким.

Утро было полным надежд. Но вечер оказался мрачным. Я решил побеседовать с кумиром либералов Мустафой Найемом. Называть его «фашистом» было трудно даже русской пропаганде: Мустафа родился в Кабуле, он сын – афганских беженцев и звезда украинской журналистики.

Найем был встревожен дурными новостями. Он все время повторял, какими нереальными, сюрреалистическими были и революция, и новые слухи о войне. Именно с его призыва в Facebook в свое время начались протесты. «Я почти не ожидал, что кто-то придет – однако пришли тысячи людей. У меня не было никакого плана – и ни у кого не было».

С этих людей — рассерженных киевских горожан, свободно владеющих английским,  — и начался Майдан. Толпа собралась, чтобы протестовать против решения Януковича отказаться от ключевого торгового соглашения с Европейским Союзом. Демонстранты выступали против поворота обратно к России, хотевшей включить Украину в свой Таможенный союз.

«Майданов было несколько. Репрессии приводили к радикализации», — подчеркивал Найем. Насилие заставило людей выйти на площадь. Сперва вышла мыслящая элита: люди из IT-отделов. Затем вышли заводские рабочие. Затем вышли крестьяне с запада страны. Янукович обратился к Путину, и картина стала ясной: Майдан превратился в уличную битву за независимость Украины.

Февраль был беспощадным месяцем. Репрессии породили ополчение. Свистели пули. Переговоры срывались. На площади правые освистывали политиков. «Беркут» стрелял по толпе и старался прогнать ее с Майдана. Найем больше не возглавлял процесс. На передний край теперь вышли таинственные радикалы из «Правого сектора».

Янукович бежал. Наступило ликование. По президентскому дворцу в Межигорье бродили горожане с семьями и ополченцы, пользовались туалетом Януковича, сидели за его столом. Украина теперь могла свободно выбрать Европейский Союз и его стиль жизни.

Путин нанес ответный удар. Это был даже не блицкриг – все произошло в мгновение ока. Российские войска оккупировали Крым. Москва снова вступила в игру, и ее пропаганда начала воплощаться в жизнь. Численность ополчения возросла, и «Правый сектор» — маргинальный, не допущенный к власти, не набирающий на опросах и 5% поддержки— стал главной силой среди палаток Майдана.

У Найема тем вечером было скверное настроение – как и у всех вокруг. Становилось понятно, что русские не просто оккупировали Крым, но и хотят его аннексировать. От этой мысли люди вздрагивали – она означала войну.

Найем простер руки в воздух: «Как же нас ... Британия и США гарантировали нашу территориальную целостность, и если они ничего не сделают... Китай будет следующим. Это же середина Европы... а они молчат».

В голосе Найема слышалась боль: он понимал, что российская пропаганда может стать правдой. Таинственный «Правый сектор» усиливался. Российское вторжение уничтожало перспективу свободной, европейской интернетизированной Украины.

Офис активистов смотрел российские пропагандистские передачи. Они все время говорили о «Правом секторе» и его небритом командире Дмитрии Яроше. Российское телевидение превращало «Правый сектор» в главную силу революции. Ведущие спокойно объясняли, что Ярош – не кто иной, как новый Гитлер.

В эфире звучали истерические фантазии о миллионе человек, бежавшем от террора «Правого сектора», и о том, что в Киеве разграблена треть магазинов. По российской версии, «Правый сектор» подмял под себя правоохранительные органы, а его громилы бесчинствовали на улицах. И в первую очередь, они якобы жаждали еврейской крови.

Могло показаться, что России был нужен «Правый сектор». Почему он вдруг появился из ниоткуда в конце революции? Почему в разгар волнений Янукович встретился с Ярошем? Откуда у организации появились деньги на устройство штаб-квартиры в четырехзвездочной гостинице «Днепр»?

Найем был испуган: Россия могла вторгнуться на Украину и отдать революцию в руки ультраправых. Он старался быть оптимистом: только дайте Украине стабильность и она станет большой, хаотичной, метафизической Польшей. Однако Россия усиливала свое присутствие в Крыму. В Twitter расползались слухи о войне.

Найем паниковал. Ярош не был Гитлером. Однако не все, что говорила пропаганда, было ложью: «Если ЕС ничего не сделает, будет война. Что если русские вторгнутся? Если Запад нас не поддержит, Ярош станет для народа сказочным лидером. Этот человек хочет построить военизированную страну от запада до востока».

«Вдруг русские придут, а мы будем одни и нам никто не поможет? Что нам тогда останется? Терроризм, стрельба и партизанская война. И тогда люди будут слушать Яроша. Мы станем очередным Афганистаном... очередной Чечней. Если так случится... я возненавижу Запад».

Разумеется, украинские евреи лучше всего знают, в самом ли деле Майдан – это нацистская революция. Именно поэтому я пришел в гости к одному из самых известных художников в Киеве Александру Ройтбурду.

Ройтбурд любит рисовать грудь. Он говорил руками, щеками, глазами — как будто одних слов ему мало, как будто собеседники не поймут его без характерного языка жестов, подспудно напоминающего об идише.

Художник с сердитым видом заваривал чай. Нет, это не была антисемитская революция. Это еврейская революция. Художники, писатели, стоматологи больше всех хотели, чтобы Янукович ушел.

Ройтбурд был категоричен. Нет, революции он не боится. «Правый сектор» никогда не выражал ненависть к евреям. Его представители специально подчеркнули это в разговоре с израильским послом. Партия «Свобода» – популисты, и их садистский антисемитизм остался в прошлом.

Ройтбурд провел меня по своей заполненной произведениями искусства квартире с голыми кирпичными стенами в нью-йоркском стиле, чтобы показать картину с красивой грудью. Ополченцы? Он их не боится. Совсем нет! Его израильский приятель с двойным гражданством Натан Хазан командовал одним из отрядов. Да, были два случая нападений на хасидов. Но раз в полгода такое случается и в Лондоне, и в Париже.

Он отодвинул холст с грудями: «Знаете, я боюсь только российской оккупации. Трудно угадать, что на уме у душевно больного. Это не я так думаю о Путине – это отзыв Меркель. Он живет в мире галлюцинаций. Где-то в XIX веке».

Он налил мне чай: «Знаете, все возможно. Я не мог представить себе революцию. Я не мог представить себе вторжение в Крым. Если будет вторжение... я не герой. Я еврей. Я уеду в Израиль... или в Америку».

У евреев есть причины изворачиваться. Они опасаются, что их будут считать российскими агентами, поэтому в любом случае вынуждены отрицать, что чего-то боятся. Между тем обычный уровень антисемитизма на Украине – в частности, в отношении хасидов – настолько высок, что евреи стараются держаться как можно тише, пока не начались погромы.

Тем вечером Майдан напоминал лагерь варваров. И пах так же. По палаткам разносился шум от колки дров. В воздухе распространялся запах дыма. Со сцены слышалось электрическое шипение. На пустой площади священник пел молитвы перед четырьмя пьяницами.

Ополченцы были в основном выходцами из деревень Западной Украины, приехавшими ночным поездом участвовать в революции. Впрочем, среди них попадались разные люди. У очередной бочки я пил чай с парнем по имени Сергей. На нем было туристическое снаряжение. Он работал в области интернет-технологий, выглядел дружелюбно и охранял Майдан по ночам.

«Как вы можете быть здесь, с людьми, которых Россия называет фашистами?»

Он ответил с хорошо знакомым мне отрывистым московским произношением: «Не верьте вранью. Я здесь не единственный российский гражданин. Я – гражданин России, но женат на киевлянке и хочу, чтобы Киев стал лучше. Майдан не хотел крови. Он хотел только избавиться от воров».

Тем вечером напали на раввина. Свечи погасли, цветы завяли. В оранжевом свете фонарей, скупо озарявшем лица ополченцев, работали психологи Майдана, борцы с безумием. Их было больше 400: психологи, психиатры, психотерапевты и даже спиритуалисты.

В качестве штаб-квартиры они использовали «Макдональдс». На тяжелых стеклянных дверях большими буквами значилось: «Психологическая помощь».

Утро было напряженным. Против Украины развернулась психологическая война. Российские войска окружали украинские базы в Крыму. На фоне этого противостояния настроение в городе скакало то вверх, то вниз. Бандиты ограбили один из киевских банков. Парни из ополчения проклинали российских провокаторов.

Я зашел в «Макдональдс». Кухни заперты, а в зале на легко протирающихся столах и подчеркнуто неудобных стульях развернулась импровизированная клиника. Принтеры, бумаги, документы. Люди с усталыми глазами беседовали с проницательными психологами. Здесь есть фрейдисты, лакановцы, нью-эйджеры, кто угодно. В этот зал приходят за помощью облаченные в форму мужчины с пластиковыми четками.

Тут я и познакомился со специалисткой по холотропному дыханию Натальей Степук, работавшей на Майдане. Ей было около сорока лет. У нее были очень светлые глаза, а ее манера общения то успокаивала меня, то нервировала. Она присутствовала на Майдане с самого начала – и во время карнавала, и во время столкновений.

Наталья рассказывала мне истории из своей практики. Она говорила о юноше, который сражался вместе с отцом на Майдане. Пуля, убившая его отца, ранила его в ногу. Он не мог спать. Стоило ему закрыть глаза, он видел отца, атакующий «Беркут», дым и слышал крики. Он пришел к Наталье. Она вспоминала, как он вцепился в нее в дрожащем холотропном экстазе. Теперь ему лучше.

Она говорила об угрюмом наемнике, который открыл душу психологам в своей палатке рядом с грязными котелками. Человек, воевавший в Чечне и в Боснии, начал обсуждать свою травму, свой внутренний стресс.

400 психологов работали посменно. За их деятельность им никто не платил. Часть из них сидела в «Макдональдсе», часть ходила по палаткам. В день они работали с 80 людьми – в основном с вдовами погибших и с психологически травмированными участниками Майдана. Они бывали и в больницах, где лежат в бинтах и повязках примерно 200 пострадавших.

Наталья взяла мою ручку и принялась рисовать у меня в блокноте круги травмы. Первый круг – Майдан. Второй – семьи участников. Третий круг – те, кто наблюдал. Четвертый – те, кто только слышал. Она рассказывала о кошмарах: «Те, кто попали в первый и второй круги, видят во сне атаки “Беркута” с металлическими щитами. Их ночи полны звуков. Взрывы. Мертвые лица. Огонь».

Киев – это город в посттравматическом стрессе. Сперва ученик внутри меня не мог это понять. В школе карта Украины была для меня картой продвижения немцев во время Второй мировой войны. Когда я писал диплом, я учил названия украинских регионов, запоминая подробности советских зверств. Об Украине я думал как о «кровавых землях».

Мой внутренний ученик, разумеется, ошибался. Украина не видела массового насилия почти три поколения. Каждый раз, когда политика выплескивалась на улицы, страна ликовала. Когда Украина обретала независимость, люди целовались и аплодировали желто-голубому флагу. Революция 2004 года была больше похожа на рок-концерт, чем на бунт. Это было мирное, красивое и впечатляющее народное движение.

Для украинцев резня в столице была столь же невообразима, как и для нас. Это просто не могло случиться. Это было как в кино. Люди всегда так говорят о том, что не могли себе представить. Особенно запоминаются в таких случаях звуки и запахи. Они застревают в голове.

Той ночью в квартире Натальи, превратившейся в убежище для участников Майдана, было восемь человек. Они укладывали на паркетный пол выданные ею тонкие матрасы. «Все мы в первом или во втором круге травмы». Свет погас: бойцы Майдана, медики Майдана, их сторонники, их друзья начали дышать.

Наталью было почти не видно. Ее окаймленный оранжевыми отсветами силуэт скользил по комнате. Где-то негромко звучала позвякивающая индийская музыка. «Дышите медленно: если тянет плакать – плачьте, если хочется кричать – кричите». Мы дышали уже час. Перед моим внутренним взором начали кружиться картинки. Русские танки. «Правый сектор». Черная сотня.

«Теперь дышите быстро. Глубже, глубже». Сначала я услышал соседей, потом это началось и со мной. Передозировка кислорода. Гипервентиляция. Рыдания. Стоны. Корчи. Стоны Майдана. Наталья и другие психологи успокаивали, помогали выплакаться.

Мы выдохлись и распростерлись навзничь. Психологи укрыли нас простынями до шеи. Перед моими глазами плясали пиксели, огоньки и картинки. Наконец, все померкло. Шло время. Я слушал чьи-то рыдания. Под них я и уснул.

В комнате включили свет. Наталья заговорила: «Надеюсь, нам всем стало лучше. Если вы чувствуете жжение, если вы чувствуете боли в сердце, это не сердце, это война. Это ситуация в Крыму. Это не сердечный приступ. Это не болезнь сердца. Это страх войны».

На Майдане мы встречали людей из Крыма. Они говорили нам не вмешиваться. Оставьте нам нашу борьбу. Дайте нам самим разобраться. Не приходите. Иначе мы все умрем. Кровь будет повсюду: на улицах, в лесах, на машинах, в тюрьмах, в банях — не приходите. Если вы чувствуете сердцебиение, это не сердечный приступ. Это страх войны. Примите валериану. И выпейте молока с медом.

Той ночью российские десантники высадились на границах к северу от Харькова и к востоку от Донецка. Российские танки вышли на позиции. Российские самолеты начали избегать украинского воздушного пространства. Twitter заполнился фотографиями техники на вокзалах Карелии и Сибири. На востоке громилы с ножами устраивали драки друг с другом. Российское Министерство иностранных дел заявило, что Украина утратила контроль над ситуацией в сфере безопасности.

Солнечным и смутным утром я вошел в здание украинского парламента – Рады. Перед колоннадами и облицованными мрамором стенами стояли фотографии погибших в рамках, украшенных терновыми венцами. Свиноподобные чиновники свергнутого режима превозносили перед камерами Евросоюз. Молодые охранники в камуфляже любовались секретаршами на неудобных шпильках.

Мне казалось, что я наблюдаю с галерки за падением Руритании. В Лондоне судьбу Украины обсуждали Джон Керри и Сергей Лавров. А в Раде похожие на клоунов новые лидеры клялись не позволить Кремлю аннексировать Крым. Виталий Кличко – боксер, ставший партийным лидером, – поднял на трибуне крымский флаг. Молниеносно принимались истерические резолюции. Временное правительство била дрожь.

Это было балансирование на грани. Это был Карибский кризис Украины. Депутаты сновали по залу, распространяя запах одеколона, и гадали, будет ли война.

Здесь же были и коллаборационисты. Янукович исчез, но его бывшие помощники из представляющей восток и юг «Партии регионов» остались. Депутат Анатолий Близнюк, бывший губернатор Донецка, и по прическе и по манерам был типичным представителем горбачевского поколения. Говорил он как будто под диктовку Кремля. Российских войск в Крыму, по его словам, не было.

Он обвинял власти: «Если это происходит на западе, то произойдет и на востоке. Это правительство убивало людей в Донецке. Народ может обратиться к России за защитой».

Суетившиеся вокруг политики говорили о партизанах. Звенели звонки. Я заговорил с Олегом Тягнибоком, лидером вошедшей в правительство националистической партии «Свобода».

У Тягнибока мягкий голос. Внешне он напоминает хозяина паба. Русские называют его нацистом. Говорил он так, как будто уже возглавляет подпольное сопротивление: «ЕС должен сильнее нас поддерживать. Нам нужно больше поддержки. ЕС и США давали нам гарантии. Теперь все это поставлено под сомнение».

Раду захлестывали слухи. Казалось, Россия вот-вот нападет. «Если Россия оккупирует Восточную Украину, мои люди могут присоединиться к партизанам, которые будут бороться с оккупацией. Я не исключаю начала партизанской войны в Крыму, если Россия его аннексирует. У нас есть силы, чтобы защищаться, у нас есть армия, но если Россия оккупирует нашу землю…»

Снаружи загудели автомобили. С Майдана пришел десяток молодых ополченцев. Они улыбались. Готовясь к войне они, как истинные казаки, обрили головы, оставив одну прядь на макушке. Пришедшие начали бросать на ступени Рады петарды и свалили рядом покрышки. Один из бойцов собирался их поджечь, но его уняли. Затем они зачитали прокламацию: «Мы требуем, чтобы правительство хоть что-нибудь сделало! В Донецке и Харькове гибнут люди, а вы только говорите».

Депутат-националист Юрий Михальчишин стоял у здания. Черные ботинки, черные брюки, черная рубашка, довольный вид. Он был готов к бою: если армия будет разбита, он уйдет в партизаны.

«У украинцев есть долгая и достойная традиция партизанского сопротивления. И пусть при первых ударах нам придется дорого заплатить, я уверен: в дальнейшем мы убьем намного больше русских», – говорил он на безупречном английском.

За импровизированной баррикадой сидел на покрытой каким-то старым ковром скамейке подросток с бритой, как у казака, головой. Он пытался вставить новую сим-карту в мобильный телефон и позвонить кому-то – может быть, маме. По его словам, он тоже готовится к партизанской войне.

Россия продолжала свою психологическую войну. «Правый сектор! – гремела пропаганда. – Они нападают на евреев!» Чтобы проверить эту теорию, я переехал в гостиницу «Днепр» – здание советских времен, в котором разместился штаб движения.

То, что я увидел внутри, напоминало не то плохой фильм, не то переворот где-то в Южной Америке. В гостинице, которую Россия называла базой нацистов, швейцаром был анголец в смешной синей форме. Его звали Клаудиу Мигел (Claudio Miguel). О постояльцах он отозвался уничижительно: «Они не фашисты… они крестьяне».

Гостиница «Днепр» была полностью занята ими. Снаружи можно было увидеть парней в форме с черно-красными шарфами «Правого сектора». Такие же парни несли небрежную вахту в коридорах. На третьем этаже размещался штаб. Я пришел туда поговорить с лидером партии Андреем Тарасенко. Помещение было тускло освещено. Мы сели на диван рядом с легко раненым добровольцем.

Настроение было фронтовым. Тарасенко – почти лысый, с темными миндалевидными глазами – скучающе на меня взглянул. Говорить о евреях ему не хотелось.

«Смотрите. . . я встречался с израильским послом и объяснил ему, что мы хотим нормальных отношений с Израилем. Я хочу торговать с Израилем. В наших рядах есть евреи. Нам просто нужно национальное государство. Мы хотим, чтобы люди выбирали власть, выбирали судей, выбирали шерифов, могли носить оружие».

Тарасенко уставился куда-то вдаль: «С каждым днем нас все больше и больше. Люди мобилизуются. У нас все больше сторонников. Мы хотим изменить Украину. Мы готовы сражаться за нее, сражаться за нашу землю».

Выполнял ли Тарасенко указания Москвы? Политика на Украине утонула в слухах. Поэтому правдой может оказаться все, что угодно. Никогда не скажешь заранее. Российские источники сообщали мне: у их Киева было соглашение с «Правым сектором» об обороне. Как бы то ни было, эти люди хотели войны.

В гостиницу «Днепр» я въехал не самым подходящим вечером. В фойе ополченцы прилипли к телеэкрану. Олигархи тратили миллионы на горючее для украинских танков. Переговоры в Лондоне сорвались. Ярош угрожал взрывами на российских трубопроводах, тянущихся через украинскую территорию. Донецк бурлил, волнения распространились на Харьков. Ходили слухи о поножовщине.

Путин сеял на Украине панику. Я ей тоже поддался. В первый раз страх охватил меня тем же вечером в лифте. Клавиша загорелась зеленым только на моем этаже. Я был единственным постояльцем. Это была штаб-квартира «Правого сектора»: этажом выше тренировались ополченцы. Вокруг что-то происходило, поднималась какая-то суматоха. От гостиницы отъехала черная бронированная машина.

Из Twitter я узнал, что в Харькове людей из «Правого сектора» обстреляли. Российское Министерство иностранных дел заявило, что, если прольется кровь, Россия может быть вынуждена заняться искоренением «Правого сектора» в Восточной Украине. Ополченцы заметались по гостинице: нас могут атаковать.

Я запаниковал. Я находился в месте, ставшем мишенью для российской армии. При этом я – еврей, а зарезанные евреи, по правилам игры, очень удобны и хорошо подходят, чтобы подставить противника. Между тем по коридорам бродили ребята из «Правого сектора». Кто, черт возьми, были эти люди? Марионетки Кремля? Криптофашисты? Убийцы? Понять это было невозможно.

Рассвет. Майдан был совсем не похож на то, что я видел в первый день. В резком голубоватом свете вырисовывались баррикады. Европейские флаги почти исчезли. Остались лишь черно-красные знамена антисоветских партизан.

На углу курил Дмитрий – ополченец «Правого сектора» с дредами. Он был похож на музыканта из ска-группы. Грязная форма цвета хаки смотрелась на нем неуместно: «Война все вероятнее, но я готов». И тут я заметил их – бутылки с «коктейлем Молотова». Он улыбнулся: «Это просто на всякий случай».

Сквозь жутковатую рассветную пустоту ковыляли священник и монахиня. Россия заявила о своем праве вторгнуться на Восточную Украину. Священник исступленно молился, держа перед собой крест. Монахиня сжимала икону со святым Георгием, кроваво-алым крылатым защитником, перед своими маленькими красными глазами.

Я застыл на Майдане. Российские вертолеты вторглись на континентальную Украину. Временное правительство решило мобилизовать ополченцев в Национальную гвардию. Правый сектор стягивался в лагерь. Они ворчали: «Быстрее! Шевелись… с дороги!"
 
На стенах улиц ведших к другим, спокойным площадям Киева красовались граффити: «Правый сектор» и «Национальная революция».

Я заблудился в этих улицах, среди царистской архитектуры. За мной увязались бродячие собаки. Русские танки перепашут эту брусчатку. Ополченцы будут отстреливаться из домов. В суровом свете утренней зари все казалось яснее, чем на самом деле.

Я вдохнул морозный воздух и огляделся. Вокруг высились причудливые здания. Войны нет. Они не наступают. Я даже рассмеялся: войны еще нет.

Это была моя последняя ночь на Майдане. Я шел сквозь мелкий дождь и оранжевое сияние города.

Киев вздрагивал. Крым отрезали от Украины. В Ялте взвились российские триколоры. Севастополь был охвачен массовой истерией. Фальшивый референдум закончился: наступил аншлюс.

А на Майдане гасли огни. Аннексия фактически состоялась. Дождь сменился снегом. Цветы завяли.

На огромном экране мерцали бледные физиономии министров временного правительства. Но на них никто не обращал внимания. Лишь трое пьяниц глазели, открыв рты, на дрожащее лицо премьера.

За рубежом говорили о решимости, но никто от Вашингтона до Берлина не сказал: «Они не пройдут». Киев хныкал, как побитый ребенок.

Майдан почти закончился. Огни на сцене гасли. Ополченцы паковали вещи. Призыв свернули.

Я услышал тихое пение. Греясь у бочки, женщина с заплетенными в косу волосами пела колыбельную своему затянутому в камуфляж возлюбленному. Она опасалась, что завтра его ждет война.