Отправляясь в 1991 году в Советский Союз, я спросил моего деда о городке, в котором он вырос. «Не стоит его искать, — сказал дед своим низким голосом, — его больше нет».
Через два года я был там. Я стоял в обветшалой шепетовской синагоге и говорил с четырьмя пожилыми мужчинами в плохо сидящих костюмах с широкими брюками, рубашках и шляпах. Их лица были морщинистыми, а движения робкими, но в глазах светилось любопытство. Я подумал, что они могли знать моего деда или его семью и спросил у них, нет ли у меня живых родственников в этих краях.
«Молодой человек, когда-то в синагоге, в которой вы стоите, молилось много евреев, — сказал один из них. — Это было прекрасное место с новыми свитками, узорчатыми стенами, витражами, молитвенниками. Но вы видите, что произошло? Сейчас нас мало. Когда-то в области жило 40 000 евреев, а осталось около 500. Наша история в этих краях была длинной, и теперь она уходит в прошлое».
Он замолчал, я огорченно потупил глаза, устыдившись своего невежества. То, что мне в школе рассказывали о Холокосте, здесь было реальностью. Эти люди пережили то, что я не мог понять. Я принимал свой иудаизм как нечто, само собой разумеющееся, а эти люди боролись за то, чтобы остаться евреями. Я снял рюкзак и аккуратно положил его на деревянный стул. Внезапно меня пронзило неизвестное мне до тех пор чувство — чувство гордости и сопричастности к еврейству. Мне было 23 года, но такую связь со своей религией я ощутил впервые.
Я приехал в Шепетовку, надеясь больше узнать о своем деде. Вместо этого я больше узнал о себе самом.
***
Я вырос в Ньютоне, штат Массачусетс, ходил в консервативную синагогу и считал себя евреем, но с религией у меня всегда были проблемы. Хотя мы иногда бывали в синагоге, еврейские слова проходили мимо моего сознания. Я посещал еврейскую школу, прошел бар-мицву (вступление мальчика в религиозное и правовое совершеннолетие - прим. ред.), участвовал в мероприятиях союза консервативной еврейской молодежи и даже ездил в Израиль — однако, во мне ничего не отзывалось. Дома мы отмечали еврейские праздники, и мне нравилось, что вся семья собирается вместе, однако к самому иудаизму меня это не приближало. В колледже я участвовал в деятельности студенческой организации «Гиллель», но не мог избавиться от скуки и равнодушия.
Когда в 1991 году я получил диплом специалиста по Советскому Союзу и Восточной Европе, я не слишком хорошо понимал, что мне делать дальше. У меня был выбор — вернуться домой к родителям или предпринять какую-нибудь авантюру. Я решил отправиться в Советский Союз, в 30-дневную поездку для выпускников. Работу в Америке я вряд ли мог найти, поэтому начал искать фирмы, ведущие бизнес в России, и перед отъездом договорился о нескольких собеседованиях. В отличие от большинства товарищей по поездке, я собирался не только посмотреть достопримечательности — я был намерен остаться.
Первые недели были потрясающими — первая тарелка борща, дворцы, сады, музеи, попытки общаться на русском языке и сориентироваться в ленинградском метро. Несмотря на множество экскурсий, туроператор старался выполнить обещанное и устраивал нам интенсивные уроки русского. Каждое утро у нас были обязательные занятия, да и днем нам рекомендовали говорить только по-русски.
Через две недели я с разрешения сопровождающего группу в одиночку отправился в Москву на собеседование. Я встретился с бизнесменом из Южного Бостона — мужчиной средних лет, уже довольно долго делившим время между Россией и США, — и с удовольствием послушал, как он с бостонским выговором рассуждает о жизни в Москве. В какой-то момент я бросил взгляд в окно за его спиной и неожиданно увидел движущиеся к центру столицы колонны танков и бронетранспортеров. Я слышал о перестройке и гласности и понимал, что эта политика настроила против Горбачева военных и КГБ. Могло ли то, что я видел, быть с этим связано? Как мы вскоре узнали, это, действительно, была попытка переворота. Я поймал такси и доехал до Красной площади. Посмотрел на демонстрантов, поговорил с солдатами, залез на танк и сделал несколько снимков. Через 48 часов попытка переворота сорвалась, однако распад Советского Союза уже нельзя было предотвратить.
Я остался в новой России и прожил в ней два с половиной года, преподавая английский в Санкт-Петербурге (Ленинград вернул себе прежнее имя в сентябре 1991 года — спустя всего месяц после моего приезда), а затем работая на американскую строительную компанию в Москве. Я провел много вечеров, обсуждая за водкой с моими новыми русскими друзьями преимущества и недостатки горбачевских реформ и то, как гиперинфляция реально повлияла на людей. Я имел возможность увидеть своими глазами, почему начало 1990-х годов называли «русским Диким Западом». Я работал не только с клиентами со всего мира, но и с новой разновидностью русской мафии, которая предпочитала вести дела на своих условиях. Мне предлагали взятки до 15 000 долларов, мне угрожали оружием. Я привык ожидать всего, что угодно. Ситуация в обществе была взрывоопасной. Мафия была везде. Иногда обычный вечерний поход на дискотеку мог обернуться угрозами, поножовщиной или чем-нибудь еще похуже.
Я общался с разными людьми. Один мой знакомый молодой русский, которому было немного за 20, активно расспрашивал меня о жизни в Америке и особенно о евреях. Его прямолинейная настойчивость нервировала, однако оказалось, что ему, действительно, было просто любопытно: он никогда не видел евреев и заинтересовался, узнав, что я — один из них. Затем в середине 1993 года я познакомился с молодой женщиной по имени Оксана. Когда она спросила меня, зачем я приехал в Россию, я ей сказал, что хотел усовершенствовать мой русский и лучше понять страну, из которой происходили мои предки. Я объяснил, что мой дедушка, который тогда был еще жив, вырос в Шепетовке. Он говорил мне, что этого места больше не существует. Однако она очень удивилась и познакомила меня со своим другом из Шепетовки, которого звали Юрием. Он без промедления согласился поехать со мной и помочь мне найти дом, в котором рос мой дед.
Перед поездкой я позвонил домой и поговорил с родителями, чтобы больше узнать о молодости деда. Так вышло, что моя сестра Шерил как раз взяла у него несколько интервью, поэтому информация была свежей. Я знал, что у его родителей было четверо детей и что он был единственным, кого его дядя и тетя взяли с собой в эмиграцию в 1919 году, но я не понимал, насколько важную роль играла синагога в жизни их семьи. Они жили у синагоги, часто в нее ходили и вокруг нее вращался их круг общения.
Он также сказал Шерил, что уезжал с Украины в неспокойное время, когда участились погромы. Он вспомнил, как погром начался дома, когда их семья готовилась к пасхальному седеру. В окно влетела самодельная бомба, способная убить всех, кто был в комнате. Однако она упала в кастрюлю с борщом, который варила прабабушка, и не взорвалась.
В конце разговора родители передали трубку дедушке, и мы с ним побеседовали. Идея поездки его заинтересовала, хотя он продолжал настаивать, что это бессмысленно.
***
Мы приехали в Шепетовку ночным поездом из Москвы. Был прекрасный летний день. Я шел за Юрием по оживленной современной части города, с мощеными дорогами и тротуарами, ухоженными домами и подстриженными кустами и деревьями. Мы повернули за угол, прошли по широкому чистому тротуару вдоль дороги из четырех полос, миновали новый кирпичный дом. У красивого пруда, окруженного раскидистыми деревьями и зеленеющими кустами, гуляли рука об руку парочки. Горожане резвились на берегу и чинно сидели на скамейках, любуясь видом.
В старых районах Шепетовки было интереснее. Когда асфальтовая дорога оборвалась, превратившись в потрескавшуюся, высохшую на солнце грязь, мне и без пояснений Юрия стало понятно, что мы пришли в ту часть города, в которой жил мой дед. Дома вокруг явно нуждались в шпаклевке, краске и ремонте. Мы шли, спрашивая дорогу у людей, спешивших на работу, выгуливавших собак или просто стоявших без дела, и в конце концов оказались перед поблекшим красным зданием.
Никаких еврейских символов на этом здании не было, и я не был уверен, что мы пришли, куда следует. Мы обошли вокруг, ища что-нибудь, что могло бы прояснить ситуацию. Наконец за углом мы обнаружили коричневую дверь с маленькой синей табличкой: «Синагога Шепетовки». Мы постучались, но нам никто не ответил. Постучавшись еще раз, мы услышали слабые шаги. Затем раздался грохот и наружу, распахнув дверь пинком, выбрался пожилой мужчина в очках в темной оправе. Он широко улыбнулся и пригласил нас зайти. Мы представились друг другу.
Когда разговор коснулся оставшихся в области евреев, меня — помимо незнакомых мне прежде чувств гордости и причастности к еврейскому наследию — охватил глубокий стыд. В детстве у меня было сколько угодно возможностей укреплять связь с религией, ценить свое наследие и по мере сил помогать общине. Но я принимал все это как само собой разумеющееся. Я смотрел в глаза этих людей, боровшихся и трудившихся, чтобы сохранить связь с иудаизмом, и обещал себе начать жить по-другому - не так, как раньше.
***
В том же году я вернулся домой, в Америку. Мы с дедушкой сели за стол на кухне у моих родителей, и я показал ему фотографии Шепетовки, рассказал о том, что я видел, и передал несколько пачек сахара с того самого завода, на котором работал его отец. Он молча смотрел на снимки, и на его глазах явственно выступали слезы.
У меня была своя теория, объясняющая, почему он никогда не говорил о Шепетовке. Когда в начале 1940-х годов перестали приходить письма, он осознал, что его родных больше нет. А без них для него не стало и родного города, места, которое он привык считать домом.
Однако для меня визит в Шепетовку стал реальным опытом, который подтолкнул меня к моему наследию и моей религии. Я понял важность создания еврейской семьи, еврейского воспитания детей и участия в жизни общины и синагоги. Мои новые связи с моим религиозным наследием помогли мне лучше понять, кто я такой. Я — это не только я: я — это мой выживший дед, это моя прабабка, варившая тот борщ, мои родители и родители моих родителей, всеми силами прививавшие детям еврейские ценности. Я — это они все, и на мне лежит та же ответственность, что и на них.
Я не сразу осознал это, но благодаря своей поездке в Шепетовку я стал другим человеком. Идея создания еврейской семьи входила в мою жизнь и становилась одной из ее опор постепенно, однако в 2000 году моя жена вышла за меня замуж. Мы регулярно ходим в синагогу и участвуем в общинной жизни, как и семья моего деда в Шепетовке сто лет назад. Как бывший староста нашей общины, я ценю сложившуюся в ней атмосферу и ту проникнутую иудаизмом жизнь, которую могут вести наши дети. Шаббат перестал для меня быть просто выходным днем — это праздник, который приходит в наш дом каждую неделю.
Я смотрю на наш дом — с мезузами (прикрепляемый к внешнему косяку двери свиток пергамента из кожи чистого животного, содержащий часть стихов Пятикнижия — прим. ред.) и семейными фотографиями, среди которых есть и фотография моего покойного деда, — и улыбаюсь при мысли о том, откуда мы вышли, куда пришли и где будем завтра.
Автор статьи: David Kalis, его книга Vodka Shot, Pickle Chaser
