200 лет назад, в начале мая 1814 года Наполеон, поверженный император Франции, прибыл в ссылку на остров Эльба в Средиземном море. Императору позволили сохранить лицо — ему оставили небольшую свиту, несколько сот солдат и офицеров и титул короля Эльбы.
За несколько дней до этого, 20 апреля 1814 года, он попрощался в Фонтенбло с солдатами своей Старой гвардии, сказав, по воспоминаниям генерала Пети: «В течение 20 лет я был вами доволен. Я всегда видел вас на дороге славы... Не сожалейте о моей участи...».
Так закончилось, точнее сказать — почти закончилось — властвование одного из самых знаменитых людей в истории, тирана и распространителя идей свободолюбия.
Историк Ярослав Шимов, с которым Радио Свобода беседовало о падении Наполеона и уроках этого падения, отмечает, что формально это не было окончательным поражением Наполеона:
— Как известно, меньше, чем через год он вернулся. Были сто дней, то есть три месяца, когда он вернул себе власть, потом проиграл битву при Ватерлоо. Тогда уже было действительно окончательное поражение. Но это формально. Фактически да, наполеоновская эпопея кончилась в 1814 году, и те сто дней — это было такое послесловие довольно яркое, еще раз всю Францию и всю Европу всколыхнувшее, взбаламутившее, но уже ничего не решавшее. Уже было ясно, Франция была настолько истощена этой наполеоновской эпопеей, что она уже не могла выиграть у коалиции держав. Так что да, это было поражение.
— Давайте вернемся к обстоятельствам его ссылки на Эльбу. Как объяснить такую мягкость по отношению к нему? Наполеон развязал колоссальное количество войн, оставил Европу в пожарах и руинах и после этого ему отдали Эльбу, у него была охрана.
— Ему оставили титул императора.
— Он был бы военным преступником в нашем современном понимании.
— Это была другая политика, это была другая эпоха, и политика еще строилась немножко по-другому. Это была политика, в которую народы уже входили своей могучей поступью, массы, которые привела туда Французская революция, но еще и сохранялись многие черты старой политики и старой дипломатии, которую в кабинетах, во дворцах между собой решают государи, министры, разного рода лидеры. И Наполеон в заключительной части своей выдающейся эпопеи стал членом этой семьи европейских монархов, конечно, ужасным ребенком в каком-то смысле, но он был зятем австрийского императора, он вел на равных, даже не на равных, а наоборот свысока переговоры с большинством тех монархов, которые его, в конце концов, общими усилиями победили. Он был уже ровней, хоть они в глубине души его ровней не считали, но он сам добился такого положения, когда он стал таким же государем, как и они. В той политике, в той системе, в той системе мышления в первую очередь политического было как-то непозволительно коронованного монарха взять и объявить военным преступником, посадить в клетку на всеобщее поругание и так далее. Отсюда такая мягкость. Но есть и другая сторона, есть чисто практическая сторона вопроса. Европейскую дипломатию тогда очень во многом определял австрийский канцлер фон Миттерних, крайне искусный дипломат, который понимал, что Францию нужно включить, вернуть в систему великих держав, а не делать из нее, выражаясь современным языком, страну-изгоя — это опасно, такую страну нельзя унижать. Именно поэтому условия мира были предельно мягкие, на самом деле предельно выгодные для Франции в 1814 году. Год спустя, после ста дней, о которых я говорил, было по-другому, все ужесточилось, несколько лет были оккупационные войска на территории Франции. Были довольно сильны раздражение и ярость в отношении вернувшегося Наполеона.
— Насколько, пользуясь современным языком политологии, была велика народная поддержка Наполеона, когда его ссылали на Эльбу, во Франции?
— Это очень сложный вопрос. Французские историки и не только французские этим занимались, много описывали. В разных регионах было очень по-разному. Когда он ехал на Эльбу, ехал на юг Франции, в некоторых случаях он вынужден был, конечно, это унизительно для императора, для великого человека, кутаться в шинель австрийского солдата, например, чтобы его не узнали, надвигать шляпу, когда ехал в карете, в повозке, на лоб, старался быть неузнанным. Поскольку были регионы, где ярость против него была очень большой. Это регионы консервативные, где всю революционную эпоху тлело недовольство и тлела поддержка старого режима, короля со стороны большей или, по крайней мере, значительной части населения. Но были и другие регионы, были города, где наоборот не только пробонапартистское, но республиканское чувство было сильно. И когда Наполеон вернулся в эти сто дней чуть менее года спустя, то его шествие было триумфальным, его наоборот встречали после года первой реставрации Бурбонов, его встречали с распростертыми объятиями, потому что вернувшиеся Бурбоны большую часть общества очень разозлили. Поэтому очень пестрой была, очень неоднозначной картина, нельзя сказать, что вся Франция его ненавидела или наоборот любила. Очень все было сложно.
— Эта история с падением тирана, отстранением тирана от власти, этот опыт 200-летней давности имеет какие-то проекции на современный мир?
— Думаю, да, как ни странно. Потому что, в частности, Наполеон был великим ломателем границ, а это нам сейчас, сами понимаете, в силу определенных обстоятельств очень близко. И его проект, его империя, он практически подчинил себе всю континентальную Европу, за исключением России и Испании, на которых и обломал зубы, он был проектом противоречивым. Это был проект такой насильственной интеграции, которая несла в себе много и позитивных, если выражаться марксистским языком, прогрессивных черт. Конечно, это спорный язык, но, тем не менее, тоже имеет право на существование. Наполеон был тираном, но он был таким тираном, который нес с собой идею. И эта идея и этот миф после его поражения жил очень долго. Поэтому его фигура, если это и зло, а это, наверное, зло, потому что очень много людей погибло, в результате Европа, как вы правильно заметили, была опустошена, то это зло привлекательное, потому что это зло воплощает в себе в то же время великую мечту об абсолютной власти, а люди на это падки. И неслучайно русский классик Лермонтов, который написал «Бородино», которое любит цитировать Владимир Путин, он же написал «Летучий корабль», балладу об императоре, призрак императора, который зовет своих солдат и маршалов, никто не приходит, они все полегли. Баллада очень романтичная, и Наполеон там не выглядит преступником, скорее таким романтическим героем. Так вот, к счастью, у тех, кто сейчас ломает границы и пытается как-то Европу переделывать, нет этой идеи, нет этой мечты, нет этого, современным языком выражаясь, драйва. Поэтому остается надеяться, что без драйва великие империи не строятся, и что весь этот проект, в отличие от наполеоновского, во-первых, не будет иметь такой колоссальной цены, во-вторых, не будет воплощен в столь великом и ужасном виде, в котором это сумел сделать когда-то Бонапарт.
— Вы говорите, что у Бонапарта была идея. И вся история ХХ века — это история тиранов, несших ту или иную идею. Время тирании, построенной на какой-то идеологеме, сейчас ушло?
— Не знаю, не уверен. Во-первых, смотря в каком мире. Европа вроде бы уже более-менее научилась на своих ошибках, по крайней мере, Западная и Центральная Европа создали некие институциональные основы, которые не дают возможности власти такого типа утвердиться. Но мир большой, мы видим исламистские движения на Востоке, которые, собственно, представляют собой в значительной степени именно то, о чем вы говорите — тиранию с идеями. Идея тоталитарного характера, имеющая религиозную основу и стремящуюся к подавлению всякого инакомыслия, к уничтожению всякой пестроты и сложности во имя чего-то одного. Как сказать, не надо зарекаться, что будет и в той же Европе, поскольку эпоха бурная, вопросов возникает много. История учит многому, но, к сожалению, люди часто с первого раза уроки не усваивают. Будем надеяться, что на сей раз все-таки усвоят.
