Сегодня, первого июня 2014 года, в правовом поле России встретились два запрета.
Оба они — духовного свойства. По одному закону, отныне строго-настрого запрещено употреблять в СМИ несколько матерных слов. По другому закону, отныне строго-настрого запрещено курение в общественных местах.
Если бы эти законы вступали в силу в разное время, мы, может быть, и не задумались бы о сходстве обеих субстанций — того богатого духовного смысла, который вкладывают люди в курение табака и употребление крепких выражений.
Давайте вместе понюхаем этот дым. Что это за действия?
Главное, конечно, состоит в том, что эти действия — социальные. Иначе говоря, они нужны людям для общения. Покурить выходят, чтобы вместе попеть-потрындеть. Почему так вышло, мы сейчас разбирать не будем. Но это простой медицинский факт — даже для такого агрессивного противника курения, каким до сегодняшнего дня был ваш покорный слуга.
Второе сходство. Курение и употребление крепких выражений для описания действительности и разгребания ее очевидных нечистот затягивают, вызывают привыкание. И понятно, почему: государства, которые гребут миллиардами налоги с курильщиков, требуют писать на пачках сигарет странные угрозы (вроде какого-нибудь «Курящие кончают раком!»), хотя им следовало бы на государственных казначейских билетах печатать красными буквами — «Внимание! Купюра скоммунизжена и попадает к тебе, временный пользователь, уже немного обесцененной!»
Третье свойство. Оба действия — курение и сквернословие — мешают другим полезным начинаниям человека. Отвлекают от трезвого спокойного анализа обстановки, приостанавливают рабочие процессы, требуют для утоления желания все больше денег. Последствия курения, очевидно, легко сравнить с последствиями злоупотребления матерным языком. Глядь — у тебя легкие черны, а там и до карачуна недалеко. Глядь — а у тебя эвфуизмы зашевелились. Еж мою мышь, ёлки-моталки, ёксель-моксель, ёшкин кот! Гидрит и ангидрит, как пел Владимир Высоцкий.
Субъективно полегчало, объективно похужело. Вопрос, однако, брошен так и не изученным. И с 1 июня 2014 года — кто же нам теперь поможет разобраться, если мы не можем теперь друг другу публично пожаловаться да показаться?
Невидимая хвойная шишка политики говорит примерно так:
«Граждане, да чешитесь вы конём!»
«Курите где хотите, лишь бы вас никто не видел!»
«Материтесь где хотите, лишь бы вас никто не слышал!»
Много лет назад, когда братья Стругацкие были страшно популярны примерно в тех же, с поправкой на время, кругах, что теперь читают Виктора Пелевина, я с этим своим временем был не в ладах, и почти никаких сочинений Стругацких осилить не мог: они мне казались схематичными, картина мира в них — упрощенной, диалоги — вымученными. По-русски это называется переснобировать. А сейчас вот читаю некоторые вещи с большим удовольствием, потому что они хорошо объясняют и то время, в которое уже не вернуться, и то, из которого пока еще не видно разумного выхода.
«Мы любим и ценим этих простых, грубых ребят, нашу серую боевую скотину. Они нам нужны, — говорит герой романа "Трудно быть богом", засланный в Арканар, — ведь отныне простолюдин должен держать язык за зубами, если не хочет вывешивать его на виселице! Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего господина, каковой господин положен простолюдину от века... А если язык простолюдина лижет не тот сапог, — громко говорил герой Стругацких, — то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо сказано: "Язык твой — враг мой"...
Но брань под окнами продолжалась с прежней силой. До чего же могучий язык! Энтропия невероятная».
Как же так? Почему объективно разумные ограничения вызывают такое отторжение?
И даже объективные показатели сокращения, например, числа курильщиков не вселяют особой радости даже тем, кто и сам не курит, и других уговаривает не курить?
Неужели потому, что сдает выдержка и выучка даже тех, кто прошел солидную советскую подготовку? Давайте еще послушаем Стругацких: «На Земле мы здоровые, уверенные ребята, прошедшие психологическое кондиционирование и готовые ко всему. У нас отличные нервы: мы умеем не отворачиваться, когда избивают и казнят. У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадежнейших кретинов. Мы забыли брезгливость, нас устраивает посуда, которую по обычаю дают вылизывать собакам и затем для красоты протирают грязным подолом. Мы великие имперсонаторы, даже во сне мы не говорим на языках Земли. У нас безотказное оружие — базисная теория феодализма, разработанная в тиши кабинетов и лабораторий, на пыльных раскопах, в солидных дискуссиях...»
Осени и зимы с 1969 до 1971 года я часто бывал в курилке Ленинской библиотеки, где читали тогда короткие и смачные лекции разные замечательные люди. Одну такую лекцию я вспоминаю до сих пор. Ее прочитал Александр Моисеевич Пятигорский. Официально это была, конечно, и не лекция вовсе, а просто длинный разговор, растянувшийся, наверное, на целую неделю. В нем участвовали разные замечательные люди. Виктор Камянов, Лев Антопольский, вставлявшие сквозь сигаретку словечко или два. А Пятигорский говорил о Максиме Горьком. Матерных слов, кстати, не употреблял вовсе. Но классика советской литературы все-таки обижал. Пятигорский объявил Горького воплощением дьявола в русской культуре. Вот, говорит, в XIX веке были всякие — и попы, и безбожники, но ненавистников рода человеческого было совсем мало. А тут, говорит, появился. И в романе «Жизнь Клима Самгина» подвел жирную черту под всем бесхребетным гуманизмом русской литературы. Даже Достоевского переплюнул «историей пустой души». И Карла Шмитта переплюнул с его теорией врага. Потому что Максим Горький прямо продиктовал тогда основную линию: «Если враг не сдается, его уничтожают». Смешно, что под этим писательским лозунгом и работала вся советская карательно-воспитательная машина.
Рассказ Пятигорского о Горьком я вспомнил и сегодня, когда прочитал у Стругацких: «Колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой».
Древние ближневосточные цивилизации, на неуютной северной окраине которых мы живем, требовали от своих граждан строго по расписанию дважды в году — весной и осенью — забывать о рутине, спускать с чердаков громадные изображения мужского полового члена, огромной толстой хвойной шишки, и носить их по улицам, выпрашивая у богов хорошего урожая или благодаря богов за уже оказанную поддержку. Возжигались факелы, пелись скабрёзные частушки, которые в этот день приобретали буквальное значение.
«Дай нам фруктус с борозды,
борозды-зды-зды!
Вот он, фруктус с борозды,
— за труды!»
Оказалось, что у людей не получается договориться. Они не соблюдают договоренностей, курят что попало и где попало, матерятся при детях, друг дружке житья не дают.
Как же с ним договариваться, с обществом этим? Таким хамоватым, таким вонючим, таким не построенным? Как бы приостановить его неотвратимое разложение?
И тогда хорошая, субъективно добрая и мечтательно-умная, прямо-таки елдовая, как сказал бы Чехов, шишка принимает мудрое здоровое решение. А не придать ли нам духовной жизни наших подданных морально здоровое, и политически правильное направление? Не закрыть ли нам задним числом курилку Ленинской библиотеки?
Чтобы здоровье физическое соединилось, наконец, с чеканным пунктом из советской характеристики: «Политически грамотен, морально устойчив».
И тогда братья Стругацкие, может быть, не поехали бы в 1963 году в Донецк, Луганск или Славянск.
«Эта неотвратимость чувствовалась по всем. И в том, что штурмовики, которые еще совсем недавно трусливо жались к казармам, теперь с топорами наголо свободно разгуливают прямо посередине улиц, где раньше разрешалось ходить только благородным донам. И в том, что исчезли из города уличные певцы, рассказчики, плясуны, акробаты. И в том, что горожане перестали распевать куплеты политического содержания, стали очень серьезными и совершенно точно знали, что необходимо для блага государства. И в том, что внезапно и необъяснимо был закрыт порт. И в том, что были разгромлены и сожжены «возмущенным народом» все лавочки, торгующие раритетами, — единственные места в королевстве, где можно было купить или взять на время книги и рукописи на всех языках Империи и на древних, ныне мертвых, языках аборигенов Запроливья. И в том, что украшение города, сверкающая башня астрологической обсерватории, торчала теперь в синем небе черным гнилым зубом, спаленная «случайным пожаром»...
«...У причалов поигрывали ржавыми мясницкими топорами серые штурмовики — поплевывали, нагло и злорадно поглядывая на толпу. На арестованных кораблях группами по пять-шесть человек сидели на корточках ширококостные, меднокожие люди в шкурах шерстью наружу и медных колпаках — наемники-варвары, никудышные в рукопашном бою, но страшные вот так, на расстоянии, своими длиннющими духовыми трубками, стреляющими отравленной колючкой. А за лесом мачт, на открытом рейде чернели в мертвом штиле длинные боевые галеры королевского флота. Время от времени они испускали красные огненно-дымные струи, воспламеняющие море, — жгли нефть для устрашения...»
Очень, очень нужно Арканару новое, не курящее и не матерящееся племя. Вот почему 1 июня 2014 года, в Международный день защиты детей, и в России вступил в силу закон, запрещающий курильщикам сплевывать в прямом эфире или в записи, приговаривать по привычке «пшёл в пах» или «носи пелотку без звезды, отдав правления бразды».
Вот все эти ужасы чтобы не заставляли наше славное вертикальное кайло омрачать свое хвойное чело.
А кому захотелось затянуться, воскуривайте фимиам.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
В России встретились два запрета. Оба — духовного свойства. По одному закону, отныне запрещено употреблять в СМИ несколько матерных слов. По другому закону, отныне запрещено курение в общественных местах. Если бы эти законы вступали в силу в разное время, мы не задумались бы о сходстве обеих субстанций — духовного смысла, который вкладывают люди в курение табака и употребление крепких выражений.
