Да, есть такое довольно старое русское слово — газета. Хоть оно и итальянского происхождения, обрусело это слово так прочно, что в его виртуальных жилах уже лет двести как течет русская историческая кровь.
И за эти двести лет трудно наскрести больше одного десятилетия, когда бы эта самая газета была свободна от цензуры. Подумаешь, скажет иной ловкий человек, а без цензуры и вовсе никогда ничего не бывает. А там, где цензура формально упразднена, обязательно найдется противоядие. Стоит только взять главным редактором любого издания человека, готового по собственному свободному выбору практиковать самоцензуру. Круг замыкается.
Ничтожность этого аргумента легко показать:
Вы говорите, жизнь? Но ведь все всë равно умирают, так о чем же тогда говорить?
Газета без цензуры, говорят нам, это то же, что жизнь без смерти, т.е. абсурд, о котором даже говорить смешно.
Злые языки высмеяли бы такой подход в стране, официальные лица которой страшно гордятся своей верой в Иисуса Христа, а уста повторяют, небось, важные для этой религии речи о бессмертной душе и воскресении.
Все эти концепции — бога, вечной жизни, вознесения, покаяния, искупления и, конечно, многие-многие другие — вообще страшно близки журналистике как профессии. Каждый день приносит неповторимые новости, которые на следующий день сменятся другими. И журналист должен как можно точнее расположить в своей газете сообщения об этих новостях. Газетчики придумали рубрики, на которые и фасуется новостной поток. На газетчиков распространяются и все те заповеди, следования которым требуют друг от друга и так называемые верующие. Казалось бы, существование газет в странах, где живут верующие люди, должно было бы быть сплошным удовольствием для обеих сторон — читающей публики и уважаемых газетчиков. В самом деле, свято соблюдая запрет лжесвидетельства, разве не приятно читать и писать в газетах либо чистую правду, либо просто добросовестно пересказанные сообщения заслуживающих доверие людей.
Советские газетчики, слава собаке, были безбожниками, лжесвидетельство входило в кодекс их профессиональной чести. Говорю это не в охуление журналистов, боже упаси! Просто по законам советской жизни, особенно до появления телевидения, газета была «не только коллективным агитатором и коллективным пропагандистом, но и коллективным организатором». Эта цитата из Ленина несколько десятилетий венчала крышу здания, выходившего на памятник Максиму Горькому на пощади Белорусского вокзала и теперь вытатуирована на мозгах москвичей моего поколения, имевших неосторожность ездить или проходить мимо этой надписи в школу или на работу.
Организация эта тоже была особым образом организована. Простите за тавтологию, но иначе не получается сказать. Всех студентов, а также сотрудников научных учреждений, инженеров и рабочих на заводах заставляли подписываться на одну-две центральные газеты. Некоторые ухитрялись вместо «Правды» или «Известий» подписываться на «Советский спорт» — газету с чрезвычайно высоким уровнем достоверности: результаты главных спортивных состязаний все-таки фальсифицировать было неудобно. Другое дело — неспортивная печать. Тут даже анекдот такой ходил:
— А что это ты подписан и на «Правду» и на «Известия»?
— Ну как же, ведь в «Правде» нет известий, а в «Известиях» нет правды.
Ну, и куча других была газетных анекдотов. И про «Труд», который стоит три копейки, и про «Советскую Россию», «Савраску» в просторечии, которая «продана». Почти все анекдоты — про то, какая же, вообще говоря, гадость эта газета, и как приходится учиться читать между строк, чтобы хоть что-то понять.
И вот так десятилетие сменяет десятилетие, и поколения людей учатся друг у друга читать между строк.
Журналистика превращается в профессию исказителей-иносказателей. Если не лгать не получается, то научимся хотя бы между строк что-то протаскивать. Нет, не правду. С этим было строго. Формула такая действовала — «неконтролируемый» или «принудительный» подтекст.
К чему я все это говорю? А вот к чему. Когда приезжаешь даже на короткое время из Москвы (о других городах и вовсе не говорю) куда-нибудь в Европу, сразу видишь в киосках такие же газетные стенды, которые еще в 1990-е годы можно было встретить и в Москве, и в Питере. Мировая печать. На многих языках — от арабского до японского.
И это при том, что интернета в Европе никак не меньше, чем в России, газеты стоят недешево. Что же эта за сущность такая, и почему она на этом расчетливом Западе довольно крепко стоит на ногах, точнее говоря, остается в пути с передовым человечеством, а в России ей снова нет места.
Вернее, она снова заняла свое советское место.
Газета в России — это, конечно, как у взрослых — рассказ о последних горячих событиях только что минувшего дня, которые важны для дня текущего, начинающегося. Но российские газеты — особ статья, здесь какая-то странная смесь пропаганды с недоговоренностями. О самом главном в стране и мире — все равно ни гу-гу, а случившееся предстает в привычной советской смеси.
Газета, говорят нам, не пользуется спросом.
Чтобы понять, что же все-таки случилось, я снова вспоминаю простые советские бытовые ассоциации с газетой. Не краткосрочные — перестроечного времени, первых лет «Независимой газеты», «Коммерсанта», «Сегодня», когда вдруг не слишком приятная действительность заговорила с газетных полос своим довольно похабным иногда языком. Нет, я вспомнил о более давней и более прочной традиции применения газеты. О газете как народной скатерти-самобранке под скудной закуской. О газете, которую нарезали на подтирку. С пушкинских времен эта традиция тянется, со строчки «и на подтирку изорвала, конечно, «Невский альманах».
Но что же такое все-таки настоящая газета, и почему она так нужна человечеству, несмотря ни на какие интернеты?
Это такая штука из бумаги, которую делают профессионалы, чтобы дать каждому грамотному человеку всю картину мира, подготовившую его сегодняшний день. Планшет или мобильник, говорят нам, постепенно смывают эту льдину, как Атлантический океан — льды Гренландии. Но пока еще не смыли совсем. И каждое утро миллионы людей по всей Европе зачем-то садятся со своими газетами за кофе и булочкой. Мнут в транспорте, листают, сопоставляют достоверные свежие сведения, которые, по мере сил добросовестно, на приличном местном языке, в определенном порядке и в соответствии с заранее объявленной программой приготовили им минувшей ночью специально обученные этому делу люди.
В эти дни о газете, об идеальной даже газете вспоминала вся Европа, потому что 12 июня умер едва ли не самый влиятельный немецкий журналист — редактор газеты «Франкфуртер альгемайне» Франк Ширрмахер (1959-2014). Все газеты Германии, Швейцарии, Франции — даже плохонькие — откликнулись на это событие, потому что Ширрмахера считают одним из спасителей профессии газетчика в эпоху интернета, человеком, который придал своей газете еще одно довольно неожиданное измерение: она стала политическим и гражданским университетом для тех, кто никогда до университета и не доберется. Не коллективным агитатором, не коллективным пропагандистом, а — антиагитатором и антипропагандистом. Вместо того, чтобы приводить людей, своих читателей в раж и ажитацию, Ширрмахер влезал в существо любого политического и культурного дела. Для чего? Не для того, чтобы объяснить все важное, а для того, чтобы по возможности ясно рассказать обо всем важном своим читателям. Сначала он делал это сам, а потом подбирал людей, которые умели это делать, может быть, еще лучше.
Конечно, рассказывать приходится, в основном, о всяких гадостях, трудностях и напастях. Газеты хороших новостей, может, и бывают, но читателю газета особенно нужна в эпоху кризиса. А вот виновникам кризиса лучше, когда газет нет совсем, или когда есть только газеты «для подтирки».
Хороший газетчик придает своей газете и вполне определенную физиономию. Газета и сама организует вокруг себя тех, кто разделяет ее дух, и, со временем, становится зависимой от организованного ею же круга читателей. Ленин, оказывается, был прав со своим коллективным организатором.
Какого же черта газеты-то пропадают? Почему в России чем лучше газета, тем больше вероятность, что ее сотрудникам нужно опасаться за свою жизнь? А чем хуже, тем больший политический вес у ее издателя или главного редактора.
Что же может заменить газету?
Если бы такая замена была, она непременно появилась бы, а газеты — исчезли. Всего несколько лет назад исчезли бумажные атласы окрестностей на бензоколонках: понятное дело — спроси у навигатора.
Такой же замены для газеты пока нет. Кто хочет, чтобы ему рассказывали, и из нескольких рядом расположенных рассказов читатель мог бы сделать свои выводы, тот без газет — как без воздуха. А вот кому надо, чтобы ему объяснили, почему вдруг следует принять то, чего требует пропаганда, такой человек не нуждается в этой пачке пачкающей бумаги. Зачем все это, если все равно? Мы и сами с усами, а газета — это для дураков.
Наверное, поэтому и слово «газета», и названную им сущность в России не оплакивают. Для снеди теперь есть в широком ассортименте всякие бумажные полотенца, салфетки и, конечно, туалетная бумага.
