Талейран — урок дипломатии

Дипломатия — это неотъемлемая часть отношений великих держав, профессия, которую кодифицировали в Италии времен Ренессанса и, в частности, в Венецианской республике. Она может вознестись до ранга искусства, когда отражает определенное восприятие мира. И с этой точки зрения Шарль Морис де Талейран-Перигор (1754-1838) занимает по-настоящему уникальное место: он не просто блистал выдающимися навыками переговорщика в свое время, но и оставил потомкам произведение о дипломатии, которое оказалось неподвластно векам точно так же, как классические изречения неподвластны веяниям моды.

Талейран принадлежит к той эпохе, когда поднятая на плечах Вольтера, Мирабо, Меттерниха и Кутузова Европа простиралась гораздо дальше своих географических границ. Частью того времени был и Наполеон (1769-1821), о котором писал Шатобриан в своих «Замогильных записках»: «Отойти от Бонапарта и Империи к тому, что пришло им на смену, это то же самое, что броситься из бытия в небытие, прыгнуть с вершины скалы в бездонную пропасть». И хотя сейчас на заре XXI века глобализация, по всей видимости, больше не рожает гениев, менее плодовитой ее никак не назвать: сцена демонстрации мощи охватывает всю нашу планету, а актеров на ней выступает огромное множество. Международные отношения становятся объектом научных исследований и приобретают беспрецедентную сложность. В этих новых условиях взгляды «принца дипломатов» (так звучала тема семинара, состоявшегося 10 лет назад по случаю 250-летия со дня рождения Талейрана) по-прежнему остаются источником вдохновения.

Пристрастие «принца дипломатов» к земным радостям, несмотря на назначение епископом Отенским в 1788 году, оказанные сразу трем совершенно разным режимам (революционерам, бонапартистам и либеральной монархии) услуги и неоднозначные отношения с Наполеоном представляют его двуличным, лживым и неверным человеком.

На самом деле все не так просто. Чтобы сохранить за собой влиятельные посты (они приносили деньги, но все же требовали весомой отдачи) во время потрясений, которые привели Францию от монархии к революции, а затем от империи к реставрации, Талейрану пришлось продемонстрировать выдающийся ум, сильную волю и полное самообладание. Корысть вряд ли была достаточно мощной силой, чтобы привести в движение этого человека, которого Жан Орье называл «непонятым сфинксом». Ему было нужно четкое понимание ситуации, чтобы проложить курс через неспокойные воды его времени.

До Пресбургского мира 1805 года (его подписали после Аустерлица) Талейран позволял военному гению Наполеона укреплять позиции постреволюционной Франции посреди монархической Европы. Ему пришелся по вкусу разумный мир с Австрией и Россией, однако стремившийся подчинить себе весь континент Бонапарт смотрел на ситуацию иначе. На Эртфуртском конгрессе в 1808 году Наполеон поручил ему заключить тактический альянс с российским монархом Александром I, но Талейран сблизил царя с королем Австрии Францем II Австрийским. С того момент Талейран служил лишь собственному пониманию Европы, а не взглядам своего императора. Ему было известно, что Наполеон намеревался утвердить свой имперский строй повсюду, от Парижа до Москвы, от Лондона до Рима. Для Талейрана же самым главным и непреложным всегда было равновесие.

Талейран был против вторжения в Испанию и ее ненужных страданий, которые обрисовал в памяти целого народа Гойя. Он был против безграничной враждебности к консервативной австрийской монархии, против катастрофического вторжения в бескрайнюю Россию, которое описал Толстой в своей «Войне и мире»: всего за один день в чудовищной мясорубке у Бородино русские потеряли 42 тысячи человек, а французы — 58 тысяч! Об этом пишет Талейран в своих «Мемуарах»: «Все то время, когда мне было поручено руководство иностранными делами, я служил Наполеону с верностью и усердием. Долгое время он прислушивался к тем взглядам, которые я считал своим долгом ему преподнести. (…) Установить во Франции монархические институты, которые гарантировали бы суверенную власть, удержав ее в должных границах. Успокоить Европу, чтобы та простила Франции ее счастье и славу».

Талейран родился в XVIII веке, но у него уже тогда сформировалось представление Европы с уравновешивающими друг друга центрами влияния. Иначе говоря, он намного опередил свое время, став предвестником многополярности. Эта концепция континента определяла его отношение к Франции и тем, кто ею управляет. Франция должна стремиться лишь остаться самой собой, великой страной, но страной без эксцессов, ключевым звеном европейской системы. Нации, политические структуры и режимы должны лишь формировать в ней сбалансированное целое. И такое строение должно умерить стремления к могуществу. Талейран стал воплощением универсализма и занял позицию по внутренним проблемам с точки зрения их внешнего представления. Он вспоминал о словах Монтескье (когда тот ушел из жизни, Талейрану был всего год): «Если мне было известно что-то полезное для родины, но губительное для Европы и всего человеческого рода, я бы рассматривал это как преступление». 

В 1814 году этот представитель обескровленной Франции (Гульельмо Ферреро называл его «конструктивным гением») смог с опорой на небольшие государства заручиться достаточным влиянием, чтобы сформировать на знаменитом Венском конгрессе новый европейский порядок. Коалиция держав понимала, что Талейран руководствуется интересами всего континента в целом, и только поэтому позволила его дипломатическому гению заняться реорганизацией Европы, которая была в целом выгодна для ослабленной военными поражениями Франции. Помимо наполеоновской Франции, набравшей силы в начале XIX века державой стала Россия. Это означало угрозу для статус-кво. Однако с помощью дипломатического искусства Талейран намеревался найти подходящее место и для новой российской действительности. Когда он на закате дней был послом в Лондоне, ему удалось договориться о формировании Четверного союза (Испания, Португалия, Англия Франция) в противовес Священному союзу (Пруссия, Австрия, Россия).  

Сегодня в духе перманентной дипломатии Талейран поддержал бы идею о глобальном равновесии на основе конкретной и организованной многополярности. На любой нарушающий баланс односторонний поступок необходимо отреагировать, что отвечает, в том числе, и интересам совершившей его стороны. Он поддержал бы тех, кто считает, что американской сверхдержаве стоит, прежде всего, научиться ограничивать применение своей огромной силы. Талейран прекратил следовать линии Наполеона, потому что считал, что тот зарвался и вел Францию и всю Европу к трагедии. В XXI веке набирающая силы держава — это уже не Россия, а, понятное дело, Китай. Талейран не стал бы плодить пустой ажиотаж вокруг «китайской угрозы». Ажиотаж по определению противоречит дипломатии и не подходит для международных отношений. Более того, он может стать опасной угрозой, когда отталкивается от ложной идеи. 

«Китайская угроза» вызывает наибольшую истерию у тех, кто хотел бы манипулировать глобализацией так, чтобы она принесла выгоду только им одним. Талейран бы задумался о том, как сделать Китай частью глобальной системы и неизменно сотрудничал бы с теми в Поднебесной, кто хочет добиться для своей страны причитающегося ей места в сбалансированном образовании. Нужно не пытаться хитростью или силой сдержать набирающий силы Китай, а разумно подобрать ему самое походящее место, которое все без исключения будут считать таковым. Кроме того, в связи с подъемом Китая этот великий дипломат, которому удалось сохранить единство Европы на Венском конгрессе, подчеркнул бы важность интеграции нашего континента. Ведь только единая Европа может рассчитывать на весомую роль в мировых делах рядом с возрожденным Китаем и американской сверхдержавой.

Он бы не согласился с изоляцией России от Запада и Европы при том, что процветание китайского мира сейчас обладает мощнейшей притягательной силой. Таким образом, для предотвращения дисбаланса в масштабах Евразии его перманентная дипломатия была бы направлена на сближение Европейского Союза с Россией. Она не ограничивалась бы договоренностями великих держав (Европейский Союз, Россия, Китай, Индия, Япония, США), но регулярно выделяла бы место державам второго и третьего плана во все еще действующем ооновском пространстве. Кроме того, так ли уж четко мы отделяем одних от других в отношениях, которые существовали в Европе еще во времена Талейрана? Руссо писал: «Европа — это идеальное собрание народов, у которых из общего есть разве что только название. В то же время это настоящее общество с религией, нравами, обычаями и даже законами, ни один из народов которого не может отдалиться, не породив при этом волнений».   

Можно ли сказать то же самое о взаимоотношениях великих цивилизаций? Формируют ли они, как говорил Руссо, «настоящее общество»? Хотя сегодня Европа, США, Индия и Китай не образуют общество с однородными ценностями, что создает основу для спекуляций на тему «столкновения цивилизаций», мир вовсе не обречен на бесконечные историческо-философские расколы и враждебность друг к другу. До того как у нас получится избавиться от напряженности и потенциально даже всей мозаики конфликтов, нам в первую очередь требуется внимание к человечеству. Если дипломат по-настоящему велик, он черпает вдохновение в примиряющем всех гуманизме. При отсутствии же таких необходимых усилий опьяненные расколом «вожаки» воспользуются сиюминутными разногласиями в собственных целях. 

Некоторые скажут, что внешняя политика страны лишь отражает ее внутренние условия и потребности. Талейран же предлагает нам иную точку зрения. Сложившаяся у нас картина внешнего мира может (по крайней мере, частично) формировать наши представления о внутреннем мире. Но, быть может, все это, по-простому, предательство? Наверное, это скорее умение отойти от частного и обратить взгляд на всеобщее. Талейран, европейский деятель XVIII века отнюдь не устарел и в нашу эпоху глобализации и киберпространства. Прославленная им модель просвещенной дипломатии и стремления к равновесию навсегда останется вехой в формировании того, что рушит обуреваемое страхом и стремлением к власти сознание.