Андре Глюксман и его вольтерьянский сад

Сколько из нас еще помнят, что Европа на самом деле — новое и беспрецедентное по своей сути политическое образование, которое зародилось на почве отказа от нацизма, коммунизма и колониализма? Сколько людей по-прежнему чтят такие великие примеры отваги и ясного ума, образчики борьбы и величия, которыми были Вацлав Гавел, Сахаров, основатели «Солидарности», диссиденты в покойном Советском Союзе? И сколько не могут жить спокойно при мысли о том, что наследие Освенцима, память Колымы и борьба с империями, то есть легшее в основу постмодернизма стремление избежать повторения этого в будущем так и не предотвратило геноцид тутси, убийство каждого четвертого или пятого чеченца и сегодня, на фоне украинского кризиса, подъем автономистских настроений, которые возводятся в ранг здравого смысла? Я вовсе не пытаюсь никого оскорбить.

Но я напрасно рыскал по интеллектуальной карте нынешней эпохи, где всем заправляет печальная наука пассивности, страха и денег. Я зря вслушивался в шум напускной радикальности тех, кто считает себя «бунтарями», «разгневанными» и «возмущенными». Нет, я слышу и вижу всего лишь горстку людей. И в первых рядах среди них - мой старый товарищ и друг Андре Глюксман.

В своей новой книге «Контратака Вольтера» (Voltaire contre-attaque), которая представляет собой настоящее чудо мятежной молодости, он проводит философскую реабилитацию автора «Кандида».

Напоминает он и об одной важной вольтеровской мысли: в основе успешных революций лежит не фанатичная верность идеалу, а, наоборот, методичная неверность всем готовым, окончательным и, одним словом, идеальным решениям.

Там отмечается, что политика выстраивается сегодня в круге железа и смятения, а не под небом великих надежд и ожиданий, штурму которых была посвящена наша ужасная молодость.

Там утверждается, что даже маленький шаг в сторону от бесконечности становится большим шагом для всего человечества, что подъем имеет значение в том случае, если в его основе лежит разрушение иллюзий, а не утопия, и что понимание конечности — это начало не мудрости, а неподчинения.

Там прославляется не только терпение и сомнение, но и нищенствование и цыганство.

Там присутствует «отжившая свое» защита прав человека, над которой насмехаются путающие ясность ума с нежеланием сопротивляться циники и поборники чистоты, чьим главным вкладом в историю ХХ века стало совершенствование искусства промышленного выпуска трупов.

Там встречаются социалист, который решил заняться газом, не встретив на этот счет никаких возражений. И одна уроженка Восточной Германии, сторонница пацифизма, который лишь прикрывает ее безразличие к бедам других, но при этом превращает ее в лидера всего континента.

Интеллектуалы, которых, как и Вольтера, подстерегает то, что Глюксман (ему и самому довелось с этим столкнуться) называет соблазном Фредерика.

Венецианцы, терзаемые наплевательским отношением ко всему со стороны мира, который напоминает город-мавзолей в «Кандиде» и является всего лишь отражением грядущей агонии.

Там поднимаются новые вопросы, которые превращают книгу в противоположность упоминаемого тут и там «завета»: а что если бы современная Германия освободила Германию 1944 года? Где Афины? Что такое чума? Кто, Малларме или Пушкин предлагает лучший путь для избавления от смертельного заблуждения насчет истории, которая подошла к завершению в долине слез?

Там вспоминается загадочная фраза Вольтера («самая справедливая из всех войн — война Спартака») и поднявшийся в стране ветер антицыганского безумия (Что, 15 000 лишенных крова людей виновны во всех бедах в жизни 60 миллионов французов? Горстка бездомных, чьи пластиковые лачуги безжалостно сносят бульдозерами, стали воплощением дьявола в стране Виллона, Эсмеральды, Кармен и христианского милосердия?).

Мне вспоминаются наши «Апострофы» с Морисом Клавелем, который на волне вдохновения смог бросить взгляд в будущее.

Мне снова видится Мексика с ее амфитеатрами, накачанными красным фашизмом и раскаленными добела старыми молодыми людьми, которые даже не желали слышать, что у их жертв нет ни цвета, ни партии.

Потом я опять вижу эти встречи в Боснии, где мы говорили (не без человеческой, чересчур человеческой толики соперничества, которую порождает близость мысли), что дух принадлежности — отец любого подчинения, что болезнь национального самосознания — яд народов, что можно быть сербом, хорватом или кем угодно еще, но не забывать (как говорил один лиссабонский поэт, с которым мы подружились во время революции гвоздик), что всеобщее — это местное, но без окружающих стен!

Мне вспоминается общая борьба за бесправных, безымянных и бесчисленных жертв в братских могилах забытых войн, которым не нашлось места в прекрасной прогрессистской картине.

Таких встреч у нас еще будет немало. Но я уже точно знаю, что из всех моих выдающихся современников «Глюкс», безусловно, первый и главный.