Не думайте на чужом языке

Когда подолгу живешь в чужой стране, можешь вдруг поймать себя на мысли, что начал думать на чужом языке. Это понимание не зависит от уровня так называемого владения языком. Говорю «так называемого», потому что не человек владеет языком, а язык владеет человеком, человеческим сознанием. Иначе говоря, ты думаешь постольку, поскольку у тебя есть инструмент — язык.

Поэтому мысль, сложившаяся на более богатом, лично для тебя более богатом и разнообразном языке, будет и понятнее и основательнее, чем плохо переваренная мысль на языке чужом. Такая мысль может быть интересной только когда удается перепрыгнуть через плоские учебные или вульгарные клише повседневности к неожиданной метафоре. Вот почему от людей, живущих в чужой стране, иногда получаешь как бы нарочно упрощенные, неожиданно примитивные формулы жизни в этой новой стране. Ага, соображаешь, это он начал думать на чужом языке: мысль его хромает, логические связки подменены заготовленными образами из подворотни или самой убогой местной газетенки. Несколько таких, начавших думать на скукоженном русском, американцев я встречал в России: некоторые из них даже уже побаиваются возвращаться в Штаты, потому что привыкли к безалаберности и к чем-то сладким для них разнузданности и развязности. А сколько выходцев из бывшего СССР, начавших думать на своем как бы немецком или как бы английском, с помощью которого им теперь сподручнее высказывать ненависть к иностранцам и инородцам, расизм, сексизм, — весь набор таких представлений низов немецкого или американского общества, каких устыдились бы, останься они наедине с языком, на котором способны высказать более сложную мысль или более тонкое чувство.

Но на чужой язык можно перейти, и никуда не выезжая из страны. Вот, например, дипломатический этикет. Штука страшно консервативная. И, в общем, понятно, почему. Как говорят в Азии, пусть у тебя в голове пылает огонь, из ноздрей не должен идти дым. Что такое язык дипломата? Сдержанность, тройной заслон вежливости. Дипломат — принцесса на горошине, он слышит сообщение, не существующее на обыденном языке. Перенимая этот чужой для него язык, начиная думать так, как его окружение, дипломат рискует не справиться и наговорить лишнего.

Могут возразить, что, мол, бывают в жизни страны и человека моменты, когда и нужно быть искренним, предельно откровенным. Надоело, дескать, скрывать накопившиеся обиды. Настало время откровенно сказать нашим вчерашним учителям, а ныне опять супостатам, лицемерам и политкорректным «акулам капитала», что «у советских собственная гордость», что мы и сами с усами. И это было бы правдой, если бы для откровенного разговора, для искренности в дипломатии можно было бы продолжать говорить на своем языке. Если же откровенность и искренность требуют от дипломата, политика или философа заговорить на языке уголовного авторитета или чекистского надзирателя, значит, что-то не то с самой откровенностью.

Язык ведь нужен не только для того, чтобы откровенничать, но и для того, чтобы хранить сокровенное. Например, лица духовного звания говорят преимущественно языком возвышенным. И не только когда проповедуют в своем кругу, в своей среде. Потому что их вера — это сокровенное знание, не предназначенное для выбалтывания всуе. Вот почему лицо духовного звания, переходящее на язык социологии и демографии, государственного строительства и методов сегрегации населения, и думать начинает на чужом языке. Как сказал бы главный дипломат России, а вдруг тогда и вере твоей — каюк?! Тебя на духовное окормление паствы поставили, дядя, а ты гео- и биополитикой занялся, науськиваешь людей не на духовный, а на новый воинский подвиг в гражданской междоусобице.

Конечно, каждый имеет право на чистосердечное высказывание, на искренность и откровенность. Даже чекист в рясе. Но как раз для вас, дяденьки, Василий Васильевич Розанов в «Опавших листьях» важные слова сказал.

«Чистосердечный кабак» остается все-таки кабаком. Не спорю — он не язвителен; не спорю, в нем есть что-то привлекательное, «прощаемое». Однако ведь дело-то в том, что он все-таки кабак. Поэтому русская ссылка, что у нас «все так откровенно», нисколько не свидетельствует о золотых россыпях нашего духа и жизни. Ну-ка сложим: præsens кабак, perfectum кабак, futurum кабак: получим все-таки один кабак, в котором задохнешься". (При размышлении о Ц-ве, сказавшем, что наше духовенство каково есть, таковым и показывает себя, — чтó меня поразило и привлекло)".

Вот и мы живем в предельно (или, может быть, лучше сказать «беспредельно») откровенные времена. И это было бы терпимо, если бы каждый продолжал говорить и думать на своем языке. Когда в пароксизме откровенности глава государства публично переходит на язык шпаны, министр иностранных дел на встрече без галстуков со своими экспертами переходит на язык воров, а главный священнослужитель — на язык полководца, это значит только, что сам предмет откровения, знакомый нам Розановский кабак, — с гнильцой.

Могут спросить, а что, было бы лучше, чтобы эти люди скрывали свои истинные намерения за привычной политкорректной либеральной риторикой? Отвечу — да, было бы лучше. И вот почему. Слушающие этих господ холопы все-таки могли бы продолжать думать, что страной, что ими всеми правят люди посложнее. Что у господ в голове есть нечто более интересное, значительное и привлекательное, чем розановский «кабак». А вот переходя на язык низов, правители с жидкой легитимностью и сильно подмоченной репутацией никаких иллюзий так называемому простому человеку не оставляют. Сами всем объясняют на доступном языке, что не только главные соседи и вчерашние еще союзники — не только страны «семерки», но и страны «двадцатки», включая и саму РФ, — считают ныне правящий режим — «обиженным».

Что для защиты от обиды у людей осталось только два пути — идти дальше с обиженными или все-таки найти способ выбрать вместо них кого-то более вменяемого. Кого-то, кого было бы за что уважать и кого либо в самом деле уважали бы, либо хотя бы делали вид, что уважают. И не в рамках «смены режима»: у нас «режимы» Конституцией запрещены, а в рамках конституционного демократического процесса выборов из достойных кандидатов каких-то других.

Чья способность управлять государством будет, для начала, поверяться способностью думать на своем языке.

Конечно, так бывает не всегда. Есть и грандиозные исключения. Например, великий чешско-немецко-австрийско-еврейский писатель ХХ века Франц Кафка, по свидетельству современников, близких и особенно новейших исследователей, не владел ни одном языком в той мере, в какой это требовалось бы для того, чтобы стать «крупным писателем» вроде Томаса Манна, Карела Чапека или Шолом Алейхема, — ни чешским, ни немецким, ни идишем. Не исключено, что необыкновенное мастерство писателя Франц Кафка и приобрел от противного: он воспользовался чрезмерной простотой своего немецкого языка как строительным материалом для создания необыкновенно прочного и тонкого инструмента для погружения в раненую, уязвленную и собственными страхами, и общественным пренебрежением человеческую психею. Превратил внешнюю слабость в огромную внутреннюю силу. Но, во-первых, таких людей очень мало, а во-вторых, и слава богу, что они все наперечет. Представьте себе общественную жизнь в окружении множества энергичных людей, реализующих все фантазии героев «Превращения» или «Исправительной колонии».

Впрочем, и я помню великую эпиграмму на советских вождей, которую перевел с революционного на русский Вагрич Бахчанян: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Советский Союз ушел, а наши «кафки» — вроде пока остались.