Интервью с Франсуа Олландом

Перевод интервью публикуется с сокращениями.

(...)

Society: Появление левых во власти зачастую приходится на те моменты, когда Нацфронт преодолевает некий символический рубеж. Как вы это объясните?

Франсуа Олланд: Это не совсем точно. В 2012 году Нацфронт продемонстрировал свои лучшие результаты на выборах. Он набрал 18% голосов, то есть больше, чем Жан-Мари Ле Пен на президентских выборах 2002 года, которые стали для него своеобразным рекордом. Однако с 2012 года позиции ультраправых действительно стали сильнее. Тому есть несколько объяснений: подъем радикальных настроений среди правых вокруг идеи национального самосознания, разочарование по поводу результатов смены власти, порождающее протестное голосование, и превращение Нацфронта в нечто обыденное и привычное, что является для него настоящей стратегией.

— Не складывается ли у вас впечатление, что левые бросили рабочий класс, отдав его на откуп Национальному фронту?

— Нацфронт был первой «рабочей» партией Франции еще в 1988 году. С тех пор это движение стало только сильнее. Эта категория людей сильнее всего пострадала от перемен в экономике и сокращений рабочих мест. Поэтому популисты часто пытаются заставить поверить, что все трудности Франции — это вина иностранцев, глобализации и Европы, и что Франция может оградиться, забаррикадироваться и уйти в себя, чтобы укрыться от бурных ветров истории. Истории свойственно повторяться: в конце ХIX века такой подъем радикальных настроений породил национализм и разгул страстей. Моя задача не просто критиковать или объяснять, а действовать, чтобы показать, что страна может продвигаться вперед, не отказываясь от своих ценностей и республиканских обязательств. Причем это не только интеллектуальная и идеологическая, но и экономическая борьба. Как бы то ни было, я не согласен с упрощенческими рассуждениями о том, что сокращения безработицы было бы достаточно для краха ультраправых. В основе их голосов лежит неприятие Другого, боязнь непохожести или образ ислама, который представляют внутренним и внешним врагом нашей нации. Таковы движущие силы поддержки ультраправых во Франции и Европе. Нам же, как это было во время событий 11 сентября, нужно поднять голову и отстаивать наше понимание родины, которая опирается не на изоляцию, препятствование и разделение, а объединение в рамках стоящего выше всех проекта.

— Нацфронт непрерывно укрепляет позиции с 1988 года. В какой момент вы проиграли партию?

— Ультраправые появились не в 1980-х годах, а существуют еще с конца XIX века и получили особенно широкое распространение во времена коллаборационизма. Потом они исчезли и вновь появились в эпоху деколонизации. Они начали активно укреплять позиции с 1983 года, в период чередования власти на фоне острого кризиса и использования миграционного вопроса в политических целях. Все это создало жизненное пространство для партии, которой удалось поднять старые и не имевшие до того права на существование темы. Левое правительство столкнулось с новой данностью, а часть избирателей, наиболее простонародные слои, которые считали себя защищенными, оказались более уязвимыми, чем они думали, и это подтолкнуло их к поиску противника... Раньше они вели этот поиск вверху общественной иерархии, а сегодня они ищут внизу. Раньше глобализованный капитализм был чем-то далеким и недоступным, а сегодня он совсем рядом с ними, даже если они этого не подозревают. Это сосед, другой, непохожий.

(...)

— Что насчет рукопожатия Владимира Путина?

— Оно было крепким. Владимир Путин — это прежде всего президент России, и, значит, когда я говорю с ним, я говорю с Россией. Я с уважением отношусь к этой стране, это великая, дружественная страна. У президента Путина есть свои интересы, свои взгляды и методы. Он говорит не всегда привычным для всех языком. Поэтому я решил быть прямым с главой государства, который предпочитает изъясняться прямо.

— Вы сожалеете, что не начали переговоры с Россией раньше, чтобы избежать того, что сейчас происходит на Украине?

— Переговоры? Но когда и как? Об этом говорят те же люди, которые в августе 2012 года говорили мне встретиться с Путиным и Ангелой Меркель, чтобы найти решение по Сирии. Они полагают, что достаточно просто поговорить с Владимиром Путиным или кем-то еще, чтобы все остановить. Но эти люди ничего не делали целые месяцы перед лицом кровопролития. Они не пошевелили и пальцем, когда Башар Асад использовал химическое оружие против собственного народа. Какие требования! И какая наивность! При грубом нарушении международного права, как это было при вторжении в Крым, необходимы санкции. Они заставляют тех, кто использует силу, задуматься о последствиях их действий. Именно в этом ключе мы с канцлером Меркель взяли на себя инициативу по минским договоренностям об урегулировании украинского кризиса с президентами России и Украины.

— Говорят, что Путин пытается добиться своего силой, на которую нам тоже придется ответить силой...

— Дипломатия может обойтись без силы. Но это не значит, что она ей не нужна: она на нее опирается. Главный интерес России в том, чтобы Украина не стала частью НАТО, так как это означало бы для нее прямой контакт с тем, что она считает угрозой для себя. Франция, кстати говоря, тоже это не поддерживает. Интерес Европы в том, чтобы вести диалог с Россией, потому что это великая страна. А интерес Украины — сохранение ее территориальной целостности. Поэтому, как всем прекрасно понятно, решение заключается в применении и полной реализации Минских соглашений. Во внешней политике личные отношения играют определенную роль, но нельзя забывать о реалиях, планах и интересах. Было бы наивно полагать, что достаточно просто провести приятный вечер, выпить и хорошо поужинать, чтобы все улеглось.

(...)