Одна из проблем Украины состоит в том, что никто точно не знает, где она находится. Для многих людей — в частности, для Путина — Украина является продолжением новой российской империи. Для других это центральноевропейская страна — со своим несостоявшимся национализмом, основанном на происхождении и языке, страна, которой просто нужен шанс, чтобы построить мощную систему государственного устройства, которая позволит выражать свою национальную сущность.
При этом Несторовская группа — объединение интеллектуалов, экспертов и общественных активистов — пришла к заключению, что украинская система ценностей отрицает как российскую модель (обожествление патерналистской системы — вертикали власти), так и логику, господствующую в Центральной Европе, согласно которой в основе государства лежат язык и бюрократический аппарат. В качестве собственного варианта украинцы больше тяготеют к «горизонтали власти», основанной на горизонтальных связях гражданского общества: к которым можно отнести, например, «сотни», вершившие революцию на Майдане, волонтеров, которые финансируют и снабжают украинскую армию, религиозные объединения и ассоциации предприятий малого бизнеса, криминальные группировки и футбольных фанатов.
По мнению одного из членов Несторовской группы Евгена Глибовицкого, который принимал участие и в «оранжевой революции» 2004 года, и в протестных акциях на Майдане, такая концепция власти позволяет отнести Украину к той же категории, к которой относятся такие средиземноморские страны, как Италия или Греция.
И это позволяет сделать практические выводы. Как понял Янукович на свою беду, попытки насадить на Украине неоимперскую модель оказались тщетными. Как утверждает Глибовицкий, украинцы даже к коррупции относятся совершенно иначе, чем русские: в России коррупция является средством самообогащения, на Украине же — это возможность купить себе чувство уверенности и безопасности. «Украинцы не испытывают особого восторга… от законов и властных структур, которые ими управляют, — говорит он — и которые представляют для них угрозу, как нечто насаждаемое извне». Коррупция воспринимается как средство адаптации к несправедливым законам, чтобы «приспособить их к потребностям отдельного человека».
Точно так же не работают и попытки механически «вмонтировать» модели развития, которые применялись в странах центральной Европы. Реформа МВД — одна из основных, на примере которой можно будет увидеть, в состоянии ли Украина проводить реформы, должна осуществляться не сверху вниз, считает Глибовицкий, а с участием региональных общественных групп, которые должны формировать органы милиции и осуществлять над ними контроль.
Что касается языка, то он может определять национальную идентичность в Латвии или Эстонии, где образуются легко отличимые «русскоязычные меньшинства». Однако население Украины гораздо чаще является двуязычным или даже многоязычным — например, в таких регионах, как Закарпатье, где люди свободно говорят на венгерском или словацком, немецком или румынском, а также украинском и русском языках.
То, что Глибовицкий по-новому воспринимает Украину как часть средиземноморской культуры, может показаться удивительным и необычным, но когда месяц назад я слушал, как он рассказывает о результатах своих исследований, меня преследовало странное чувство, что я уже когда-то такое слышал. Внезапно я вспомнил, что на эту тему писал мой отец — русскоязычный поэт и эссеист Игорь Померанцев, который родился и провел детство в Черновцах, вырос в Киеве, а в 1970-х годах уехал из Советского Союза.
«Я не космополит — я патриот», — заявил он в интервью пару лет назад.
«Но родина у меня совершенно иная. Я чувствую себя как дома на кладбищах Стамбула, в Риме, в Черновцах, в Лондоне, в Сергиевом Посаде. В Скандинавии я такого чувства я не испытываю — она не является частью большого Средиземноморья. Когда меня спрашивают, какой я писатель — русский или украинский — я считаю, что нельзя проводить такую разницу, и дело не в этом, ведь главное — талантливый ты писатель или нет. Но жизнь я воспринимаю как южанин — и может, это значит, что я украинец?»
В 1976 году, когда ему было двадцать с чем-то лет, он писал:
Если показывать на пальцах, то Киев — где-то там, где Александрия.
