Что узнали хакеры?

Харкающее по-русски словечко «хакер» тоже может стать главным политическим термином России наших времен, тех времен, когда постсоветская эпоха кончилась и вот, наступило нынешнее мутное время захватов соседских земель и разрыва с современной цивилизацией.

21 апреля 1938 года в Москве, на расстрельном полигоне «Коммунарка», чекисты убили писателя Бориса Пильняка. Ему было 43 года, и в последовавшие десятилетия, вплоть до самого конца Советской власти, написанное Пильняком в СССР не издавали. А когда стали издавать его сочинения 1920-х годов, оказалось, что массовый читатель мало что понимает. Чудесного в его рассказах о становлении Советской России совсем не было, зато было много наблюдений над речью странных героев, из которых и выплавили тех будущих людей, которые убьют самого Пильняка, и их потомков, которые будут считать бессудные расстрелы оправданными величием своей родины — не нынешней, конечно, а той, старой, сталинской, и, возможно, какой-то грядущей, за которую потихоньку надо начинать приносить новые жертвы.

Та, пореволюционная Россия, которую так внимательно описывали Зощенко и Платонов, Замятин и Пильняк, чем-то напоминает Россию нынешнюю, особенно же — те ее моторизованные и вооруженные щупальца, которыми она то наползает на Украину, а то, по маленькой, гнобит свою живую молодежь, которая кощунственно пляшет на фоне мертвых памятников.

Говорят, нынешнее российское начальство получило через своих хакеров и брата их Эдварда Сноудена доступ к письмам аж американского президента. Содержание этих писем страшно не понравилось начальству. Оказывается, под маской вежливости скрывается презрение к нашей отсталости, к варварству, к нежеланию отказаться от дикарской социальности.

Ты уже почти уверен, что тебя хотя бы для виду принимают за достойного джентльмена, а они, гады, оказывается, просто видят в тебе того, кто ты есть на самом деле. Считывают ту самую «историческую российскую предпосылку», которую в 1920-х так подробно описал Борис Пильняк.

И как же ты мало изменился с 1920-х годов!

Посмотришь на ютубе отчеты из русско-украинского пограничья, послушаешь «пиканье» азбукой Морзе вместо речи, и по-новому вчитаешься в очерк Пильняка «Мужики».

Не все воспитанные до советской власти писатели думали, что для лучшего понимания надо, дескать, любить описываемый народ. От Гоголя до Чехова шла, скорее, другая традиция, которая скоро будет задушена, но все еще жила в 1920-е годы.

Вот и Пильняк слушает тех, кто матерщинил «во все, — в бога, в душу, в совесть, в печенку, селезенку, ствол, в богомать и мать просто, длинно, как коломенская верста». А кому молились на этих землях? «Трем богам (отцу, сыну и духу), черту, сорока великомученикам, десятку богоматерей, пудовым и семиточным свечам, начальству, деньгам, ведьмам, водяным, недостойным бабенкам, пьяным заборам. Вор, дурак просто и Иванушка-дурачок, хам, холуй, смердяков, гоголевец, щедриновец, островский — и с ними юродивые-Христа-ради, Алеши Карамазовы, Иулиании Лазаревы, Серафимы Саровские — жили вместе, в тесноте, смраде, пьянстве, верили богу, черту, начальству, сглазу, четырем ветрам, левой своей ноге, — и о них сказано Некрасовым, об этих землях:

Там он и молится, там он и верит,
Там он и мочится, там он и серит...»

Уууу, как мрачно, скажете вы. Уууу, без любви.

Не соглашусь, ибо если что и любит Пильняк, так это правдивый язык. И давно выспросил у него то самое, что наши хакеры сегодня вынуждены выпытывать у посторонних.

В местный пословичный ад Пильняк вслушивается без слюней, не лебезя перед великим народом: «...авось небосю — брат родной, и одиннадцатая заповедь (только для России) — не зевай! На бога надейся, но сам не плошай, — трудом праведным не наживешь палат каменных, — не пойманный — не вор, и вещь в России имеет два назначения — одно по ее смыслу и второе: быть украденной, и стыд не дым — глаза не выест, грех в орех — а зернышко в рот, и брань на вороту не виснет, и с поклонов шея не болит. — А если попался: была бы спина — будет вина, от сумы да от тюрьмы не отрекайся, ибо кто богу не грешен, царю не виноват? Бог дал, бог и взял, — будь взяхой — будь и дахой, много взяхарей, мало дахарей, и скажи мне, гадина, сколько тебе дадено? ибо: закон что дышло, — куда повернул, туда и вышло. А дома: люби жену как душу, тряси ее как грушу: —курица не птица — баба не человек; — баба с возу — кобыле легче, — собака умней бабы — на хозяина не лает; не тужи по бабе — бог девку даст, — мужик напьется — с барином дерется, проспится — свиньи боится, без вина правды не скажешь, — историческая российская предпосылка, без чисел и сроков, в конце и начале, от дворян и попов — до мужиков, на десять человек — один: либо дурак, либо вор, каждый жулик, все матершинники.

На этих землях можно было купить и продать: честь, совесть, мужчину, женщину, корову, собаку, место, право, девичество. На этих землях можно было замордовать, заушить: честь, совесть, ребенка, старика, право, любовь. На этих землях пили все: и водку, и денатурат, и политуру, и бензин, и человечью кровь».

Ух, надо бы отдышаться. А Пильняк не дает.

«Вот примерная биография мужика. —

Недели через три после рожденья он получил первый подзатыльник, а потом к годам семи познал все виды порока и истязаний, и кнутом, и ухватом, и поленом, и ночи на морозе, и без хлеба сутки, и носом в собственный помет (за битого — двух небитых дают).

Иной раз, лет с семи, его ведут в училище, но часто и в мальчики в трактир, иль караулить кур и младших братьев, — он учится всю жизнь пословицей: — весь век учись, а дураком умрешь.

Годам к пятнадцати он в совершенстве научился, где надо, шапку снять и поклониться в пояс.

Годам к семнадцати пьяной бабе он отдал девственность (тогда, той ночью их было пятеро у ней), и пел под тальянку и под водку той ночью — тоской о земь — о том, что:

Я у тяти пятая, у мила десятая, —
Ничего нас так не губит, как любовь проклятая! —

А если порыться у него за ребрами, где, по его понятиям, находится его душа, то там найдешь и мелкое воровствишко, и предательство, и трусливый страшок перед миром и его злой непонятностью, и верное уже знание, что на земле надо голову к земле держать и помнить, что самое верное, если "моя хата с краю, — ничего не знаю"...

К девятнадцати годам он женился, и тут надо было работать и кланяться — всем и на всех, шапки можно было не иметь, ибо всем надо было — пред всеми — шапку ломать. В праздники — пироги, водка да битая жена, — а в понедельник — тяжелый день — похмелье, когда лучше голову в петлю (и статистикой установлено было, что убивали больше всего в праздники, а вешались — по понедельникам).

Так шло двадцать пять лет, подрастали сыновья (и били иной раз отцов и матерей за битое свое детство), — и приходила смерть».

Этот человеческий тип советская власть рекрутировала для последнего боя со старым строем, для очистки человеческого материала. Но те, кто думал, что он сможет переродиться, по-видимому, ошиблись. Этот человеческий тип сначала сжевал всяких пильняков, и вот прямо на наших глазах возрождается для мотоциклетных походов на Берлин, для насилия над соседней страной, для порки своих прекрасных девчонок-танцуний, для хакерских походов на слишком умного, зажравшегося супостата.

Ах ты меня, такого, не любишь, не уважаешь, не боишься?

Не люблю, не уважаю. Но боюсь.