Есть ли что-то, в чем возможно согласие большинства и меньшинств? Возможно. Например, они, скорей всего, согласятся, что у тех и других нет общих авторитетов в области языка. Авторитетов в обычном, а не в уголовном смысле слова. Грубо говоря, одним не нравится даже академик Зализняк — за то, что «либерал», или даже «либераст», другим противен Ноам Хомский — за то, что «левак» или «юдофоб».
В отсутствие личных авторитетов особое значение в культуре приобретают влиятельные жанры. Стоит, например, какому-нибудь прилепленному критиками к литературе брехуну оседлать жанр романа, и на брехуна распространится тень значительности жанра.
Но у каждой эпохи свой неповторимый набор влиятельных жанров. Влиятельный не обязательно значит крупный или требующий вложения больших средств. Влиятельный — значит такой, на который люди не только обращают внимание, но к которому вынуждены прибегать сами, чтобы хоть чуть-чуть повлиять на других.
В эпоху торжества социальных сетей есть и жанры свежие, например, демотиватор или вирусный ролик. Анонимность компенсируется в такой жанровой форме частотой перепостов или лайков. Есть среди этих жанров и перелицованные старые и даже очень старые.
Один из самых популярных — это коллективное письмо в защиту или в охуление какого-нибудь лица или события — намечаемого или уже случившегося.
Есть и такой жанр, как популярный сюжетный слух. Например, про товарища Сталина — после того, как тот стал, так сказать, вдовцом, — чекисты распространяли слух, что была у него любовница — сестра Лазаря Кагановича Роза. Никакой Розы и в помине не было, а слух жил не одно десятилетие.
Похожий слух распространяют и про нынешнего руководителя Российской Федерации, якобы связанного тайными узами со спортсменкой и комсомолкой. Никаких рациональных оснований для такой секретности нет: важен, по-видимому, сам факт наличия сердечной тайны у большого человека. Возможно, это — тактическая тайна, спецпроект, в котором как раз к бессмысленности тайны прицеплена известная доля человеческой симпатии. Эта противоречивая смесь помогает воображению людей пририсовывать к портрету их любимца еще какие-то черты таинственности. Живущие в коконе теории заговора люди легче полюбят свою надежду, что у вождя есть какие-то грандиозные, почти космического масштаба планы, понять которые простому смертному просто не по зубам. А у бывшего агента всякий план — тайный. На случай, так сказать, провала.
В 1947 году писательница Анна Караваева, совсем скоро имевшая стать лауреаткой Сталинской премии по литературе, выпустила книгу о послевоенном социалистическом строительстве — «Книгу о потерянной улице». Руками вольных, а также миллионов подневольных, в том числе — бывших советских военнопленных и настоящих военнопленных немцев и их союзников, Советский Союз отстраивался. Слово «план» снова — как и до войны — стало заклинанием. Автор этого плана был, конечно, всем известен. Караваева вложила удивительные слова о «плане товарища Сталина» в уста летчицы Марины Расковой, погибшей на фронте в 1943. Караваева цитирует слова, якобы высказанные летчицей в задушевной беседе с маститой писательницей аж в августе 1941 года.
— Я убеждена, — цитирует Караваева, — что перелома на фронте и военных успехов на нашей стороне ждать уже не так долго, — сказала Марина Раскова со спокойной решительностью. — А когда этот перелом произойдет, мы узнаем, какой гениальный план был у товарища Сталина.
Она немного помолчала и заговорила опять, но уже тихим, ласковым голосом, как бы обращенным к тому заветному, бесконечно важному, что жило у нее в душе.
— Знаете, эта мысль у меня сейчас самая любимая!.. Я начинаю воображать этот день перелома на фронте, когда победа уже краешком завиднеется... и так хорошо делается у меня на душе!.. Я даже представляю (она тихонько засмеялась), как я буду в ту минуту думать: «Так вот как он был организован, план товарища Сталина!»
Не будем зубоскалить: в конце концов, почему, если Лев Троцкий в 1939 году предрек победу над нацистской Германией США и Великобритании в союзе с СССР, который тогда еще был верным союзником гитлеровского Рейха, почему же молодая умная советская летчица в начале войны с Гитлером не могла предчувствовать это? Конечно, могла. Но одно дело опубликованный политический анализ, и совсем другое — жанр признания в любви к мудрому вождю, имеющему тайный план.
Тем более, когда сам мудрец, новый «серебряный тополь», так торопится рассказать об исполнении собственных планов почти в прямом эфире. Одно из таких тайно-явных признаний тоже восходит к советскому прошлому, но уже куда более близкому к нашему времени. Речь идет об угрозе применения ядерного оружия, которую молодой вождь Российской Федерации, оказывается, имел в виду, если бы кто-то посмел силой воспрепятствовать крымской авантюре 2014 года.
В конце 1980-х годов в Советском Союзе совпало несколько событий. В мае 1986 года взорвалась Чернобыльская АЭС, а в 1987 по советскому телевидению показали снятый несколькими годами ранее американский фильм «На следующий день» — о возможных последствиях термоядерной войны между СССР и США. В это же время в советских газетах впервые расцвела «гласность», тогдашняя сеть обратной связи с «дорогими редакциями» — накатила лавина писем читателей, как вот сейчас фейсбучно-вконтактные посты и комментарии к ним.
Часто, особенно из провинции, в редакции газет и журналов, на всесоюзное радио (другого не было) и центральное телевидение (другого не было), приходили письма, авторы которых, словно сговорившись, писали о странной «последней милости» к их насмерть искалеченному советским веком району, поселку или городку. «Да на нас, — писали авторы таких писем, — разве что бомбу атомную сбросить: иначе заставить жить по-человечески уже не получится!» Десятки таких писем довелось прочитать и мне.
Чем был вызван этот мазохистский мотив? Не знаю. Так совпало. Как говорил впоследствии президент Ельцин, «по совокупности всех проблем». Чернобыль, американское кино, чуть раньше — Матиас Руст, посадивший самолет на Красной площади, сошлись в одном пространстве-времени. Да и сейчас из многотомных изданий анекдотов, которые тогда выпускал, например, молодежный журнал «Студенческий меридиан», можно выудить маловысокохудожественную самоуничижительную хохму 1990 года:
Летит американский самолет над Советским Союзом.
— Сколько бомб и ракет у нас осталось, Джон?
— Одна, сэр!
— Где пролетаем, Билл?
— Большие Говнищи, сэр!
— Тогда пуск, Джон!
Фьююю, чпок! Бомба, не взрываясь, тонет в болоте...
Незамысловатость этого и многих, многих похожих ответов на странный запрос общества привела, в конце концов, и к захирению некогда искрометного жанра советского анекдота.
Одно дело — смеяться над парализованной советской империей, где все зависело от выжившего из ума начальства. Совсем другое — справиться с первым десятилетием свободы. Советский анекдот совсем ненадолго пережил советское время.
А главные жанры эпохи так называемого «третьего срока Путина» лишены юмора, дистанции, иронии.
Одни любовно мечтают проснуться и услышать, подобно Анне Караваевой в 1951, что им дали Сталинскую премию по литературе, и, конечно, узнать или поверить, что у хозяина Земли Русской все-таки был осмысленный тайный план.
Других, наоборот, тошнит от всепогодного стеба и сарказма и как раз от видимого ими отсутствия всякого плана.
Но поняв, что авторитетов больше нет, приходится озираться и писать письма начальству собственной рукой — один пишем, два в уме.
Вот почему самым популярным жанром социальных сетей мало-помалу снова становится письмо вождям — этот суррогат доноса, молитвы и упражнения в контагиозной магии. То от презираемого президента потребуют устранения ненавидимого министра культуры, то у ненавидимого министра культуры поищут управу на раздражающего режиссера или скульптора, а то и Богородицу попросят прогнать изрядно поднадоевшего за полтора десятилетия агента со службы.
Что делать, если и служба, и слова у него двойного назначения: нелегко человеку приходится, по-прежнему служа мертвой сверхдержаве, ворочать словом и делом государства нового.
Если потомки выживут, они спросят: вы же знали, что он врет, какого же черта верили всем этим словам двойного назначения? А мы писали, — скажем мы. — Вот, глядите! Заказные письма писали...
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Есть ли что-то, в чем возможно согласие большинства и меньшинств? Возможно. Например, они, скорей всего, согласятся, что у тех и других нет общих авторитетов в области языка. Авторитетов в обычном, а не в уголовном смысле слова. Грубо говоря, одним не нравится даже академик Зализняк — за то, что «либерал», или даже «либераст», другим противен Ноам Хомский — за то, что «левак» или «юдофоб».
