Представьте себе альтернативный мир, в котором две крупнейшие сверхдержавы постепенно превращаются в Соединенные Советские Социалистические Штаты. Это совместное образование, связанное, вероятно, новым сухопутным мостом в районе Берингова пролива, объединяет в себе оптимальные черты капитализма и коллективизма. В таком случае на пространстве от Сибири до Су-сити мы бы жили в одной гигантской Швеции. Это похоже на параноидальный ночной кошмар Джона Берча (John Birch) или на весьма оптимистическую мечту социалиста из Вермонта Берни Сандерса (Bernie Sanders).
Однако в 1960-х и 1970-х годах подобный взгляд был довольно обычным — по крайней мере, среди таких влиятельных мыслителей, как экономист Джон Гэлбрейт (John Kenneth Galbraith), который предсказывал, что Соединенные Штаты и Советский Союз в какой-то момент в будущем будут сближаться друг с другом, конвергировать, и при этом рынок будет смягчаться планированием, а планирование будет оживляться рынком. Однако этого не произошло, как не стали реальностью и многие другие предсказания ученых мужей. Соединенные Штаты отклонились от курса и стали двигаться в сторону рейганомики. А Советский Союз в конечном итоге развалился. И на этом закончились разговоры о «теории конвергенции», которая, как и теория масштабно расширяющегося космоса (EST) или холодного синтеза, пошла по пути, уготованному для большинства сумасбродных идей.
Но так ли это? Взгляните еще раз на наш мир в 2015 году и скажите мне, разве мы не прошли свой путь через зазеркалье и не оказались в этом весьма альтернативном мире — с некоторыми изгибами. Создается впечатление, что наша планета в настоящий момент находится на пике явно негармонической конвергенции.
Посмотрите, что происходит в России, где избранный автократ находится во главе свободного рынка, сформированного мощным государственным аппаратом. Так же и китайский, сведенный из различных треков рыночный ленинизм предлагает комбинацию: одна часть из колонки А, а другая часть из колонки Б. Для обеих этих стран характерны преступность, коррупция, растущее неравенство и милитаризм. Представьте их себе как не-Швецию.
Однако такого рода гибридные образования есть не только на Востоке. Венгрия, член Европейского Союза и ключевой посткоммунистический поборник либерализма, движется в совершенно другом направлении с того момента, когда в 2010 году к власти пришла правящая теперь партия Fidesz. В июле прошлого года венгерский премьер-министр Виктор Орбан заявил, что он не будет обращаться к Западу за руководящими указаниями. Для того, чтобы выжить в условиях все более конкурентной глобальной экономики, Орбан пытается получить вдохновение у различных гибридных держав, у других не-Швеций на нашей планете: у Турции, Сингапура, а также у России и Китая. Восхваляя ренационализацию бывшей государственной собственности и выступая за более жесткий контроль за иностранными инвестициями, он обещает сделать из Венгрии «нелиберальное государство» (illiberal state), которое бросает вызов принципам невмешательства государства в экономику и концентрирует власть в руках лидера и его партии.
Нельзя сказать, что Соединенные Штаты совершенно невосприимчивы к подобного рода тенденциям. И здесь государство стало вполне нелиберальным, а его влияние и власть расширились поразительным образом. Между прочим, американский Госплан имеет другое название: военно-промышленный-по-делам-национальной-безопасности комплекс (military-industrial-homeland-security complex). Вашингтон руководит работой глобальной системы наблюдения, которая вызвала бы зависть у коммунистических аппаратчиков предыдущего столетия, хотя она и навязывает такие экономические лекала для других стран, которые позволяют огромным корпорациям оттеснить в сторону местных конкурентов. Когда-то американская традиция либерализма и демократии была сконцентрирована на проблемах «маленького человека» — права личности, успешность малого бизнеса, — однако сегодня Соединенные Штаты стали большими в самом плохом смысле этого слова.
Теоретики конвергенции полагали, что лучшие черты капитализма и коммунизма появятся в результате дарвиновской конкуренции в ходе холодной войны, и что в результате сформируется некий более адаптируемый и более гуманный гибрид. Это была типичная ошибка в духе Панглосса. Вместо того, чтобы получить все лучшее из всех возможных миров, международное сообщество сегодня сталкивается с несвятой троицей в составе авторитарной политики, бандитской экономики и наблюдения со стороны Большого Брата. Хотя все мы, возможно, едим на столах из магазина Ikea, слушаем музыку на сайте Spotify и читаем последние дешевые имитации книги «Девушка с татуировкой дракона», мы, тем не менее, не живем в гигантской Швеции. Наш мир конвергирует в значительно более антиутопическом смысле. После двух последовательных консервативных правительств и с учетом роста популярности крайне правой партии, бьющей в свой антииммигрантский барабан, даже Швеция, судя по всему, движется в том же мрачном направлении.
И, действительно, если бросить взгляд на историю последних 70 лет, то можно прийти к выводу о том, что теоретики конвергенции, в конечном итоге, оказались правы. Несмотря на все восторги по поводу падения Берлинской стены и вызванного им сдвига парадигмы, annus mirabilis, этот чудесный 1989 год, возможно, является не концом одной системы и началом другой, а странной интерлюдией к более длительной эволюции обеих.
Летучие мыши делают это, киты делают это
Летучие мыши и киты не очень похожи друг на друга. Однако они находятся в одинаково темной среде. Летучие мыши охотятся ночью, тогда как киты перемещаются во мраке океана. Поскольку эти животные не могут полагаться на зрение, они выработали у себя способность эхолокации, то есть способность поиска своего пути с помощью распространения звуковых волн. Подобная умная стратегия является примером конвергентной эволюции, то есть адаптации разных созданий к одинаковым условиям окружающей среды.
Некоторые специалисты в области социальных наук в период холодной войны смотрели на коммунизм и капитализм во многом так же, как эволюционные биологи смотрят на летучих мышей и китов. Обе системы, обладая различными структурами, пытались адаптироваться к одинаковым факторам окружающей среды. Силы современности — технологического развития и растущей бюрократизации — будут, как считали в то время, толкать обе системы в одном и том же эволюционном направлении. Для достижения более оптимального экономического результата коммунисты будут все больше опираться на рыночные механизмы, тогда как капиталисты обратятся к планированию. Демократия уступит место на переднем сидении бюрократии, тогда как технократы без какой-то особой идеологии будут управлять странами в обоих блоках теперь уже далекого от нас мира с двумя сверхдержавами. То, что будет потеряно в области участия, будет приобретено, как говорилось, в области эффективности. Появившиеся в результате гибридные структуры, подобно эхолокации, будут представлять собой наиболее эффективный способ действия в сложной глобальной среде.
Теория конвергенции официально дебютировала в 1961 году, и произошло это в короткой, но оказавшей впоследствии большое влияние статье Яна Тинбергена (Jan Tinbergen). Коммунизм и капитализм, утверждал этот голландский экономист, научатся преодолевать внутренние проблемы за счет заимствований друг у друга. Большее количество контактов между врагами приведет к образованию добродетельного круга с большей способностью делиться и большей склонностью к конвергенции. Эта теория получила дальнейшее развитие в вышедшем в свет в 1967 году бестселлере Джона Гэлбрейта под названием «Новое индустриальное общество» (The New Industrial State). После этого теория конвергенции распространилась за пределы сообщества профессиональных экономистов и трансатлантического альянса. У нее даже нашлись последователи в Советском Союзе, среди которых был ядерный физик и диссидент Андрей Сахаров.
В 1970-е годы наступление периода разрядки между двумя сверхдержавами позволило предположить, что перечисленные выше теоретики оказались правы. Политика, подчеркивавшая «сосуществование», была принята обоими бывшими непримиримыми врагами, а облегченные научные обмены и договоры по контролю над вооружениями, казалось, свидетельствовали о сокращении количества различий. В Соединенных Штатах даже такие республиканцы, как Ричард Никсон, начали использовать контроль над заработными платами и ценами в попытке укротить рынок, тогда как развитие кибернетики предполагало, что компьютеры, возможно, преодолеют технические сложности, с которыми столкнулись социалистические страны при создании плановых экономик. На самом деле с помощью Проекта Киберсин (Project Cybersyn) — попытки в начале 1970-х годов поставить под контроль способность полупроводников регулировать предложение и спрос — правительство демократически избранного социалистического президента Сальвадора Альенде планировало возвестить о наступлении именно такого рода техноутопии.
Конечно, Альенде погиб в результате поддержанного Соединенными Штатами военного переворота. Политика разрядки напряженности в отношениях между двумя сверхдержавами закончилась провалом в конце 1970-х годов, а под влиянием рейганизма чиновники американского правительства начали демонтаж государства всеобщего благосостояния. В то же самое время Советский Союз, руководимый в тот момент таким престарелым бюрократическим лидером, как Леонид Брежнев, погрузился в экономический застой, а затем Михаил Горбачев предпринял последнюю, отчаянную и неудачную попытку сохранить систему с помощью программы реформ. В 1991 году Советский Союз перестал существовать, и было объявлено о победе необузданного глобального капитализма.
Неудивительно, что в начале 1990-х годов несколько ученых написали эпитафии по поводу того, что отчетливо представлялось как концептуальный тупик. Конвергенция умерла, но тогда «да здравствует» что?
Непродолжительный конец истории
Еще в тот момент, когда теория конвергенции бесславно покидала арену, политический теоретик Фрэнсис Фукуяма вновь изобрел эту концепцию. Летом 1989 года в своей вызвавшей споры статье «Конец истории» (The End of History) он провозгласил вечный триумф либеральной демократии (и связанной с ним экономической системы) и предвосхитил центральный вопрос эпохи: а что придет на смену идеологической конфронтации периода холодной войны?
За несколько месяцев до падения Берлинской стены и начала бархатной революции в Чехословакии Фукуяма заявил, что коммунизм больше не является альтернативой либеральной демократии, и что Европейский Союз — это «универсальное гомогенное государство», о котором говорил его философский наставник Александр Кожев (Alexandre Kojève) — в конечном итоге одержит победу. Другими словами, конечным пунктом глобальной политической и экономической эволюции вновь оказалась политическая бюрократия и экономическое государство всеобщего благосостояния по образцу европейской социал-демократии. Для Фукуямы контуры предсказания будущего были ясны: конвергенция вернулась в виде пути в будущее.
То, что могло бы привести в восторг архитекторов европейской интеграции — а также людей, подобных Яну Тинбергену и Джону Гэлбрейту — оказалось, однако, большим разочарованием для Фукуямы, который уже находился в преждевременном состоянии скорби по поводу того героизма, который порождался эпическим противостоянием. Идеологический конфликт, который придал форму холодной войне и наделил смыслом всех тех, кто участвовал в ее политических и военных конфликтах, потеряет, как он опасался, свою остроту и сократится по своему объему. Останутся, вероятно, лишь вежливые обмены по поводу незначительных расхождений в залах заседаний в Брюсселе. Настоящий конец истории!
Достаточно быстро тезис Фукуямы, который здесь короткое время восхваляли как конечный пункт всех рассуждений относительно нашей глобальной судьбы, оказался явно недостаточным, когда вновь появились новые мощные идеологии, бросившие вызов в целом либерально-демократическим идеалам Запада. Сначала появилось страшное напряжение этнонационализма, который разорвал Югославию на части и продолжал буйствовать на пространстве бывшего Советского Союза. А религиозный фундаментализм, особенно исламский экстремизм, бросил вызов жесткой силе, мультикультурным установкам и даже самому существованию некоторых светских государств на Ближнем Востоке и в Африке. Однако ряд падающих костяшек коммунистического домино остановился в Монголии. Китай, Северная Корея, Лаос и Вьетнам — по крайней мере номинально — сохранили свои господствующие идеологии, а также свою однопартийную структуру.
В то же время Европейский Союз расширился, вобрав в себя всю Восточно-Центральную Европу (кроме пары небольших балканских государств), и даже включил в себя прибалтийские страны, входившие ранее в состав Советского Союза. Конвергенция в стиле Фукуямы проявилась в форме согласия с требованиями, необходимыми для членства в Евросоюзе, и этот длительный процесс изменил политическую, экономическую и социальную структуру восточных кандидатов. Война в Югославии в конечном итоге закончилась, и Европа, казалось, смогла избежать более глубокого столкновения цивилизаций. Даже в Боснии православные, мусульманские и католические группы договорились об определенном образе действий (modus operandi), хотя эта страна и далека от того, чтобы быть хорошо функционирующим образованием.
На самом деле Фукуяма предложил свой вариант теории конвергенции, которая должна была принять форму абсорбции. В этом более безжалостном нарративе эволюции голубой кит выживает как самый крупный левиафан из глубин, тогда как огромный и похожий на акулу мегалодон исчезает. Советский Союз сделал ставку на мировой пролетариат и попытался уничтожить капитализм. Но ему не удалось этого сделать. Вместо этого падение Берлинской стены и воссоединение Германии реабилитировало теоретиков капитализма. И то же самое сделала абсорбция Европейским Союзом Восточно-Центральной Европы.
И все это вновь должно было стать концом повествования. Евросоюз становится разбавленной версией Швеции, основы которой были сформулированы первыми теоретиками конвергенции, — в общем и целом мирной, умеренно процветающей и достаточно демократичной. «Общий европейский дом», о котором говорил Горбачев на пике своей славы, может в какой-то момент даже включить в себя Россию на востоке и трансатлантического партнера Америку на Западе.
Однако сегодня этот общий европейский дом находится на пороге того, чтобы стать собственностью кредитора. И дело не только в том, что Россия движется в совершенно ином направлении, и не в том, что Соединенные Штаты шарахаются даже от слабой скандинавской социал-демократии, которую пропагандирует Евросоюз. Греция рассматривает вариант, который когда-то считался ересью, то есть выход Греции из зоны евро (Grexit). Еще большее беспокойство вызывает то, что в самом центре Европы Виктор Орбан поворачивается спиной к Западу и лицом к Востоку, в то время как антиевропейские, антииммигрантские крайне правые партии увеличивают количество своих сторонников по всему континенту. Новая ось нелиберализма в какой-то момент может наподобие нового транссибирского экспресса связать Пекин с Москвой и Венгрией и, возможно, еще с какими-нибудь столицами. Огромные евразийские пространства — историческая ось геополитики — погружаются в деспотизм с корпоративным лицом и косметической демократией.
И Венгрия не является какой-то обособленной частью Европы, несмотря на осуждение Евросоюзом авторитарных тенденций Орбана. Другие лидеры в регионе — от консерватора Ярослава Качиньского в Польше до социал-демократа Роберта Фицо в Словакии — с завистью смотрят на модель Орбана и на его политический успех. Евроскептицизм распространяется все дальше на запад, крайне правые готовятся прийти к власти в Дании, Национальный фронт получил большинство голосов на последних выборах в Европарламент во Франции, а победившая недавно в Великобритании Консервативная партия планирует провести референдум о продолжении членства в Евросоюзе.
Другими словами, геополитическая игра в го началась. И как раз в тот момент, когда вы подумали, что либеральные фишки успешно распространились на пространстве от Атлантики до западных рубежей России — а при бывшем российском лидере Борисе Ельцине это могло быть и до берегов Тихого океана, — именно в этот момент антилибералы сделали несколько ключевых ходов на краю доски, и ситуация начала склоняться в их пользу. Вступление Хорватии в Евросоюз в 2013 году, возможно, было высшей точкой для этой структуры. Экономический кризис в Греции, политический кризис в Великобритании и либеральный кризис в Венгрии могут нарушить наиболее оптимистичный сценарий возрождения теории конвергенции. Поскольку Евросоюз может начать терять свою популярность, нужно подготовиться к чему-то менее успокаивающему.
Конвергенция в американском стиле
Соединенные Штаты гордятся тем, что они являются исключением из правил, и этим объясняются бесконечное подчеркивание американскими политическими лидерами всех оттенков «исключительности» страны. Соединенные Штаты остаются единственной настоящей мировой сверхдержавой. Они отказываются подписывать целый ряд международных договоров. Они сохраняют за собой право вторгаться в другие страны и даже, если необходимо, убивать своих собственных граждан. И каким образом подобное уникальное образование может еще куда-то конвергировать?
Сегодня обычно именно правые сумасброды могут произносить фразы, похожие на старомодные заявления теоретиков конвергенции. Именно они называют президента Обаму тайным агентом европейского социализма, и именно они верят в то, что его план в области здравоохранения загрязнит драгоценные телесные жидкости, и в этом они весьма похожи на генерала Джека Потрошиллинга из фильма «Доктор Стрейнджлав», проявлявшего особое беспокойство по поводу содержания фтора в воде. Несмотря на витиеватые фантазии подобных фигур, Соединенные Штаты явно двигаются в противоположном направлении. Сегодня демократы значительно более консервативны, чем республиканцы 1970-х годов, а республиканцы, в свою очередь, избавились от всех умеренных в своих рядах и продолжают активно двигаться в правом направлении.
Вместо того, чтобы конвергировать в сторону скандинавского социализма, Соединенные Штаты уже в течение некоторого времени неспешно двигаются в сторону нелиберализма. «Движение чаепития» оплакивает государство как «няньку» и как «контролера над оружием», однако его представители не понимают того, каким глубоко порочным образом это государство оказалось во власти у сил нелиберализма. Соединенные Штаты расширили свой тюремный архипелаг, наш доморощенный ГУЛАГ, столь существенным образом, что теперь в наших тюрьмах сидит больше людей — в целом и в процентном отношении к населению, — чем в любой другой развитой стране на планете.
Наша политическая система захвачена представителями клуба богатых — нашей номенклатурой, — а коррупция укоренилась настолько глубоко, что никто не осмеливается называть ее этим словом, и критики вместо этого говорят о «вращающейся двери», о «подавлении избирателей» и о «влиянии денег в политике». Ухудшение общественной инфраструктуры — как это происходило и в Советском Союзе в 1970-е годы — превратило страну в проблемную территорию, где рушатся мосты, взрываются газопроводы, разрушаются трубопроводы, в проблемную территорию с отсталой железнодорожной сетью, небезопасными электростанциями и угрозами экологической катастрофы.
Добавьте к этому распространение государственной слежки и секретности, непоследовательные военные расходы и катастрофическую интервенционистскую — сначала использовать военные средства — внешнюю политику, и тогда Соединенные Штаты во многом начинают напоминать либо бывший Советский Союз, либо современную Россию. Ни одно из этих сравнений не является лестным. Америка еще не погрузилась в деспотизм, и поэтому конвергенция еще полностью не завершена. Однако она, возможно, находится на расстоянии всего в одного правого популистского лидера от самого неблагоприятного сценария.
Так где же заканчивается история?
В ходе истории развитие не является улицей с односторонним движением, направляющей весь движущийся поток в одном направлении. Конечно, римляне в первом веке христианской эры и оттоманы в 16-ом столетии полагали, что их славное будущее будет изобиловать успешными цезарями и султанами. Они не ожидали никаких значительных отскоков назад и тем более не были готовы к развалу своей системы. Так почему же Евросоюз или американский колосс не должны находиться под влиянием серпантина исторического пути?
Тем не менее Америка утешает себя и считает, что происходящие в России и в Китае события являются лишь временным отклонением от основного маршрута. Возможно, Фукуяма поспешил со своим объявлением в 1989 году о конце истории, однако его исторический детерминизм остается глубоко укорененным в том, каким образом западные либеральные элиты смотрят на мир. Они сидят, откинувшись в кресле, и нетерпеливо ждут, когда же страны «образумятся» и станут «больше похожими на нас». Они высокомерно ожидают наступление конвергенции через абсорбцию — если не завтра, то со временем.
Но, на самом деле, не все дорожные знаки указывают одно и то же направление, и возможно, нам следует прекратить смотреть на часы, ожидая окончательного развала Северной Кореи, разрушения Коммунистической партии Китая и остановки путинизма. Это не эволюционные тупики, ожидающие, когда очередной политический метеор, как это было в 1989 году, врежется в планету и уничтожит их. Насколько нам известно, они могут даже пережить своих западных конкурентов. Китайский гибрид, например, не кажется менее стабильным в данный момент, чем любая либеральная демократия — особенно сегодня, когда его экономика опередила экономику Соединенных Штатов и стала крупнейшей в мире. И Пекин, судя по всему, не намерен в ближайшее время отказаться от своего однопартийного правления.
Теоретики конвергенции полагали, что определенные глобальные тренды — от технологических инноваций до экономического развития — будут подталкивать различные идеологические системы к слиянию в какой-то момент в будущем. Они вполне могли быть правы относительно самого механизма, однако они ошиблись при определении результата. Другой набор факторов — глобальный финансовый кризис, углубление экономического неравенства, сокращающиеся запасы природных ресурсов, антииммигрантская истерия, непреходящий религиозный экстремизм и широко распространенное недовольство электоральной демократией — все это подталкивает страны к значительно менее гармоничному типу конвергенции. Забудьте о «новом индустриальном обществе». Добро пожаловать в эпоху нового постиндустриального деспотизма.
Продолжающиеся геополитические конвульсии порождают самые разные новые гибриды. Многие из этих рыночных авторитарных режимов вызывают глубокое беспокойство — они являются плодами брака между менее приятными аспектами коллективизма и капитализма. Однако они настоятельно напоминают нам вот о чем: поскольку мы не являемся рабами истории, мы может трансформировать наш мнимый триумфальный либерализм со всеми его многочисленными недостатками, связанными с коррупцией, неравенством и неустойчивостью, преобразовав его в нечто более оптимальное как для человеческих существ, так и для нашей планеты. Летучие мыши сделали это, киты сделали это, и — хотя это не является неизбежным — мы, люди, тоже можем это сделать.
Последняя книга Джона Феффера называется «Северная Корея, Южная Корея: Американская политика во время кризиса» (North Korea, South Korea: U.S. Policy at a Time of Crisis).
