Добровольно-принудительный захват

14 июля исполняется 75 лет с того дня, как в Латвии, Литве и Эстонии одновременно прошли парламентские выборы, изменившие судьбу этих стран. Победу на них одержали просоветские силы, и через несколько дней новоизбранные парламенты обратились к Москве с просьбой о принятии прибалтийских стран в состав СССР в качестве союзных республик. К тому времени на территории Латвии, Литвы и Эстонии уже находились советские войска. В странах Балтии лето 1940 года считают началом одного из самых трагических периодов в истории трех государств и их народов. В России до сих пор ряд историков и политиков полагают, что присоединение, может быть, и не было полностью добровольным, однако об оккупации трех стран говорить нельзя. Что же происходило в Прибалтийском регионе 75 лет назад?

В Литве хроника событий лета 1940 года такова. 14 июня СССР направляет республике ультиматум с требованием сменить правительство и открыть границу. 15 июня ультиматум принимается, и Красная армия входит в Литву. Президент Антанас Сметона бежит в Германию. 1 июля новое правительство Юстаса Палецкиса объявляет, что через две недели пройдут выборы в парламент — Народный Сейм Литвы. Местная компартия — тогда это полторы тысячи человек — выходит из подполья. 11–12 июля советские власти проводят аресты деятелей предыдущего правительства и депортируют некоторых из них, несмотря на то, что формально Литва еще остается независимым государством.

14–15 июля проходят выборы в Сейм. Кандидаты на выборы отбирались жестко, в соответствии с квотами. Кроме просоветского Союза трудового народа никакие другие организации к ним допущены не были. На одно место претендовал только один кандидат. Каждому избирателю после голосования ставят штамп в паспорте. Результаты объявляются еще до закрытия избирательных участков. Согласно им явка — 95 процентов. Союз трудового народа получает 99 процентов голосов. Большинство документов, связанных с выборами, уничтожается вскоре после голосования. Сохранившиеся показывают: явка на самом деле была очень высокой, но многие бюллетени оказались недействительными, потому что избиратели их уносили, повреждали, оставляли пустыми или портили антисоветскими лозунгами. Тем не менее их засчитывали как поданные «за».

Новый Сейм Литвы, избранный таким способом, созывается 21 июля и единогласно голосует за присоединение к СССР. 3 августа 1940 года Литва официально становится 14-й республикой Советского Союза.

Могли ли в тогдашней Европе маленькие страны делать собственный выбор?

— Судьба балтийских стран не находилась в их собственных руках, — говорит депутат Европарламента, первый руководитель Литвы после восстановления независимости в начале 90-х Витаутас Ландсбергис. — Захват их готовился заранее. Советские штабы уже в 1938–39 годах печатали военные карты, на которых наши страны обозначались как Литовская, Латвийская и Эстонская ССР. Наперед, чтобы потом не перепечатывать. По этим картам и шли все передвижения войск. Пакт Молотова — Риббентропа предполагал, что Литва будет оставлена в сфере влияния Германии, а Латвия, Эстония, Финляндия — СССР. Но потом немцы поменяли Литву, которая перешла во владения Сталина, на польские области. Хотя балтийские страны пытались как-то отговариваться, Советы были откровенны. Молотов сказал эстонскому министру иностранных дел просто: «Нам нужен выход к Балтийскому морю. Не вынуждайте нас применять силу». Сталин также использовал ситуацию вокруг наших восточных областей (Вильнюсского края, или так называемой Срединной Литвы. — РС), они после польского вторжения 19 лет были отделены от Литвы, которая всегда мечтала получить обратно историческую столицу — Вильнюс. Для литовцев был такой соблазн. Хотя, когда Гитлер предложил выступить против Польши, Литва отказалась быть его союзником.

— Я бы не сказал, что позиция Литвы тогда была абсолютно пассивной, — считает историк Альгимантас Каспаравичюс. — Она, как могла, отстаивала свои интересы. Но после того, как вся геополитическая картина Европы изменилась, разрушилась и литовская государственность. В середине 1940 года Германия начала свою военную кампанию. Можно сказать, что когда пал Париж, на следующий день пала и Литва. По сути все новые государственные образования после Первой мировой войны опирались только на политический мир, достигнутый в 1919 году на Парижской мирной конференции. Пока эта система работала, была и литовская государственность, как она разрушилась — исчезла и Литва.

— По поводу тех событий в странах Балтии историки применяют разные термины. Одни говорят об оккупации, другие — об аннексии. Что более правильно?

— Оккупация страны означает, что чужая военная сила захватывает государство, но не присоединяет к своей территории. Аннексия — когда уже оккупированная территория интегрируется в политическом и юридическом смысле в систему агрессора. В русском языке есть подходящее слово «захват». Захват территории.

Литовский историк и дипломат Альфонсас Эйдинтас в предисловии к своей книге «Ищи московского сфинкса» пишет: «Утрата независимости в 1940 году — самое болезненное событие в жизни литовского народа в ХХ веке. Я долго работал в архивах и выяснял, каковы были попытки литовских дипломатов, правительства, сотрудников госбезопасности и разведки противостоять этому в условиях, когда нацистская Германия и сталинский СССР секретными соглашениями разделили на сферы влияния целые государства. Была ли у нас альтернатива, когда за нас все предрешили два диктатора? Постарался восстановить картину событий тех лет, чтобы понять: как ведут себя люди, когда гибнет их страна? Почему даже теперь — во вновь свободной Литве — все это еще болит, терзает нас, не поддается забвению?»

— Это реконструкция событий 1939–1940 годов в нашем регионе, в основном в Литве, — рассказывает Альфонсас Эйдинтас. — Вторжение группы советских военнослужащих на территорию Литвы еще перед оккупацией, убийство старшего полицейского на литовском погранпосте, захват двух других. То же самое в Латвии происходило. Оккупация не была традиционной, а больше «ползучей»: постепенно передали Вильнюсский край, установили базы с конца 1939 года — 20 тысяч бойцов Красной армии. Суверенитет наш был уже тогда ограничен.

Во время начавшейся Второй мировой войны было мало шансов вести себя независимо. Литва была 14 июня блокирована с воздуха и моря, как и другие балтийские республики. Никакой помощи ни от кого! Англия, Франция уже воевали с нацистской Германией. Однако надежда все же была у литовских политиков — как-то, может, удержать хоть малейшую самостоятельность. Пусть русские здесь находятся, но будет свое правительство... Ситуация была ужасной, Европа охвачена войной, было ясно: маленьким странам придется тяжело. После пакта Молотова — Риббентропа выбор уже был не за нами.

— Каким образом тогда советские эмиссары формировали новую литовскую власть?

— Прилетает из Москвы в Каунас спецпредставитель советского правительства, заместитель наркома иностранных дел Владимир Деканозов. Начинает подбирать состав правительства. Мигом! И крутится еще какой-то «товарищ Петров». Я обнаружил в воспоминаниях Александра Славина — он много лет работал в НКВД — его записи об этом. Как они поехали на секретную квартиру, и там этот «Петров» принимал весь день до вечера местную публику литовскую, решал — кто пойдет в Сейм, кто в министры. Все понимали: это человек из Кремля. Так кто же он? Оказалось, Всеволод Меркулов, заместитель Берии. Он секретно приехал сюда, потом, кстати, в Ригу направился, чтобы сформировать просоветское правительство и Сейм. Вот такая масштабная секретная операция была подготовлена и проведена.

О Деканозове, который предъявлял ультиматум Литве и советизировал ее. Есть пословица: не рой яму другому, сам попадешь. Его после Литвы назначают послом СССР в Берлине. И именно он получает немецкий ультиматум в отношении СССР в июне 1941 года от печально известного Риббентропа. Круг замкнулся, — говорит литовский историк и дипломат Альфонсас Эйдинтас.

По словам Алекса Григорьевса, латвийского журналиста, политолога, бывшего активиста Народного фронта Латвии и депутата парламента, принимавшего в 1990 году решение о восстановлении независимости страны, говорить о какой-либо «добровольности» присоединения стран Балтии к СССР не приходится, но политическая обстановка в Латвии в 1940 году была неоднозначной:

— У меня много семейных «преданий» на эту тему. Наша семья была достаточно «красной». Мой дедушка был социал-демократом и оставался в этой партии, пока все партии не были запрещены в Латвии вообще. Это произошло после переворота 15 мая 1934 года. Вообще обстановка в Латвии в большой степени являлась результатом этого переворота, хотя он был достаточно мягким. Премьер-министр Карлис Улманис, вообще его роль неоднозначна в истории Латвии, распустил Сейм, оппозиционные депутаты были интернированы. Улманис объявил о том, что часть конституции, относящаяся к выборам и к Сейму, приостанавливается, но остальное все продолжает действовать.

— То есть это не была тоталитарная диктатура фашистского типа?

— Нет, абсолютно нет. Практически был один студент, который во время допроса выбросился из окна — это была единственная жертва всего этого переворота и всего режима.

— А какие были потом отношения у этого режима с Советским Союзом? Перемещаемся ближе к 1940-му.

— Отношения были, я бы сказал, осторожные и достаточно ровные. И одновременно в Латвии действовала сеть советских агентов, а также подпольная коммунистическая партия. Моя тетя в ней состояла, она раньше была социал-демократом, но убедившись, что социал-демократия ничего не смогла противопоставить перевороту, была завербована присланным из Москвы агентом. Соответственно, это были люди, которые потом приветствовали установление советской власти.

— Много ли было таких симпатизантов?

— Самому наступлению Советов, я думаю, радовалось не так много людей. Тем не менее режим Улманиса был довольно националистическим, соответственно, не только латвийские левые, но и национальные меньшинства были против этого режима и, скорее всего, радовались его падению. Помимо этого, были даже среди высших армейских чинов люди, симпатизировавшие России, не именно советскому строю, а России.

— Это было связано с тем, что эти люди когда-то служили в царской армии?

— Разумеется, это история Маннергейма, только на другом уровне.

— Насколько сильным было на тот момент влияние нацистской Германии на латвийскую политику?

— Особенно после того, как началась Вторая мировая война, латвийское правительство очень старалось соблюдать нейтралитет. Фашистские организации в Латвии были запрещены, их лидеры арестовывались — например, движение «Перконкрустс» («Крест грома»), это были латвийские фашисты, тоже использовавшие как свой символ свастику — правда, повернутую в другую сторону, в отличие от немецкой.

— С июня 1940 года в прибалтийских странах уже были советские войска и их базы. В этих условиях 14 июля проводятся выборы. Тогда уже было ясно, что это все спектакль, что все сфабриковано, или люди действительно верили, что большинство населения проголосовало за просоветские силы?

— Первые советские военные появились еще в 1939 году, практически сразу после раздела Польши. Советский Союз с помощью угроз добился согласия латвийского правительства на размещение баз. Кажется, их баз было три. Наша семья знала об этих базах очень хорошо, поскольку офицеры-летчики квартировали в нашем доме в Вентспилсе.

— И какие были отношения?

— Хорошие. Так же, как потом с немцами, которые также жили в нашем доме. Но если вернуться в 1940 год, то массовое введение советских войск состоялось 17 июня. Собственно, этот день и отмечается у нас как День черных ленточек — день оккупации.

— А то, что происходило потом, в июле и начале августа — это уже проштамповывание, легитимизация фактического положения дел?

— Да. Из всех трех балтийских стран Латвия единственная приняла полностью условия ультиматума СССР — пустить войска и ввести в правительство людей, которых назовет Советский Союз. Хотя была ситуация формального двоевластия, ведь президент Улманис оставался у власти, в своем дворце. И это продолжалось до объявления о присоединении к Советскому Союзу. Выборы проводились по латвийскому закону, в который были внесены изменения. Они препятствовали созданию альтернативных партийных списков, кроме Союза трудового народа во главе с коммунистами. Можно было голосовать за или против. Конечно, распространялись слухи, что все это отслеживается, поэтому большинство голосовало «так, как надо». Хотя и в этих условиях 27 с чем-то тысяч проголосовали против.

— До сих пор можно столкнуться с разными оценками тех событий, в России в первую очередь. По-прежнему звучат утверждения о добровольности присоединения балтийских стран. Это часто аргументируется тем, что тогдашним законам те действия соответствовали.

— Нет, это откровенная ложь. Сначала была оккупация 17 июня, оккупация под угрозой применения силы. Президент Улманис в это верил, он счел, что будет меньшим злом впустить советские войска. А угроза применения силы равняется применению силы — это агрессия даже по определению Лиги Наций. Мы знаем, что Советский Союз уже был исключен к этому времени из Лиги Наций за агрессию против Финляндии. Но по международному законодательству это является агрессией. Дальше был продиктован состав правительства. Ну и наконец, на выборах в программе этого просоветского блока нигде не упоминалось о включении Латвии в Советский Союз. Речь шла о дружеских отношениях с Советским Союзом и так далее. Но по указке из Москвы на первом же заседании вновь избранного Сейма была оформлена просьба о включении в Советский Союз — это произошло 21 июля.

— Что началось потом? Понятно, что, видимо, представления о советской жизни не были четкими и ясными даже у тех, кто приветствовал приход Красной Армии. Что вспоминали об этом, в частности, ваши родные?

— Моя мама рассказывала, как она увидела это «добровольное присоединение»: «Я шла на работу, на улицах стояли танки». Никаких иллюзий относительно «добровольности» ни у кого не было, даже у тех, кто это все приветствовал. Маврик Вульфсон, тогда член компартии, позже историк, а еще позже один из идеологов восстановления независимости Латвии, говорил: «Я же сам эти танки целовал». Были люди, которые целовали танки, были люди, которые от них прятались, с большой тревогой смотрели в будущее. Но танки эти были, и говорить о том, что присоединение было добровольным, — это, конечно, большая ложь.

— Происходила ли потом массовая эволюция взглядов? Вы привели пример Маврика Вульфсона, видимо, были и другие люди, которые в 1940 году приветствовали присоединение к СССР, а потом в 1980-е годы участвовали в борьбе за восстановление независимости Латвии? Как они сами потом оценивали свои взгляды и поведение в 1940 году?

— Довольно скоро люди начали понимать, что происходит. Моя тетя, которая тоже была за, потом говорила: мы же не знали, как это будет. Во-первых, никто поначалу не говорил о том, что независимость Латвии будет ликвидирована. Во-вторых, никто не знал, что будет развязан такой террор. В-третьих, не знали, что сюда пришлют в массовом порядке россиян — прежде всего русских, но не только. Фактически демографическая структура Латвии за пару десятилетий была кардинально изменена, мы и сейчас живем с последствиями этой ломки.

Некоторые коммунисты пытались этому противиться. Например, яркой личностью был Эдуард Берклавс, член ЦК компартии. На момент, когда пришли советские войска, он сидел в тюрьме. Кстати, муж моей тети тоже был членом ЦК. Потом, уже во время войны, он погиб под Старой Руссой, воюя в составе латышской дивизии в Красной армии. И примерно там же другой мой дядя погиб с другой стороны — с немецкой. Но вернемся к Берклавсу. В конце 50-х он, будучи главой правительства Латвийской ССР, возглавил группу коммунистов национальной направленности, которые сопротивлялись уничтожению всего латышского. Но она была разгромлена другой группой деятелей компартии, в основном выходцев из России. Основным идеологом и действующим лицом той второй группы был Арвид Янович Пельше, будущий член Политбюро, заседавший в нем до самой своей смерти в весьма преклонном возрасте. Берклавса же сослали в Россию, где он во Владимире руководил кинопрокатом. Позднее он вернулся в Латвию, и в конце 80-х стал одним из ведущих активистов движения за восстановление независимости, а потом — депутатом парламента новой Латвии.

— То есть можно сказать, что у части поколения тех коммунистов, которые в 1940 году приветствовали происходящее, потом произошла переоценка ценностей, и они перешли на другую сторону?

— Разумеется. Я это очень хорошо помню по своей тете. Мы как-то с ней говорили об этом в 1960-е годы, по-моему, после вторжения в Чехословакию. Она сказала тогда: «Ты знаешь, я просто не хочу об этом думать». Но это было временное состояние, потом перешла на те же позиции, что и Берклавс, то есть приветствовала восстановление независимости. Она умерла не так давно, лет десять тому назад, в очень преклонном возрасте, за 90.