— Ксения, вас было очень непросто поймать, чтобы записать это интервью. Скажите, вы для себя окончательно решили, что ваша работа интервью брать, а не давать? Вы журналист и точка?
— Не точка. У меня есть масса вещей, которые я делаю с разными мотивациями. Что-то из-за интереса, что-то из-за денег. Поэтому есть много вещей, которыми я вынуждена одновременно заниматься. Но журналистика — это то, что мне больше всего нравится. Вот если бы мне сказали: «Собчак, у тебя 100 миллионов долларов и тебе не надо работать больше никогда», то я бы, наверное, занималась только журналистикой и ничем другим.
– Тем не менее вы иногда появляетесь в качестве гостьи на федеральных телеканалах. Скажите, зачем вы это делаете? Вы тоскуете по большому эфиру, несмотря на то что сейчас он больше походит на полотна Босха?
— Естественно, я тоскую. Я считаю, что это жутко несправедливо… Я уверена, что я могла бы делать программы талантливее и более рейтингово, чем многие люди, которые сейчас находятся в телевизоре. Мне обидно, что я не нахожусь в нем исключительно по своим политическим убеждениям. Я тоскую, потому что я телевизионный человек. И хотела бы работать на телевидении. Просто не на таком, как сейчас. К тому же если тебя зовут высказать свою позицию, какие бы там мракобесы ни были, если тебе дают гарантию, что тебя не будут вырезать и нарезать по словам, то надо ходить. Если меня завтра позовет Соловьев к себе в программу (чего, конечно, не будет), то я пойду.
— Не брезгуете?
— Даже если там будет Проханов или Кургинян — пойду. Слушайте, надо использовать любую возможность высказывать свою точку зрения. Ну да, большинство людей закричат, обсмеют тебя, выставят идиотом, но четыре человека услышат. Надо думать об этом. Меня это не пугает. Мне не важно, кому будет в зале по команде аплодировать публика, мне не важно, что Проханов с Кургиняном договорятся заранее о том, что Собчак плохая.
— И эти хлопки по команде совпадают с реальными хлопками реальной телевизионной аудитории. Эти хлопки по команде — не по команде.
— Да какая разница-то? Совпадают эти хлопки, не совпадают — какая разница? Вот у меня другое мнение, и его разделяют много людей. Я это чувствую. Я вчера была на пикнике «Афиши», ко мне подходили люди, жали руку, говорили, что они со мной согласны, что они меня слушают, благодарили за то, что я есть. Возможно, таких людей меньше, но ты же делаешь то, что делаешь для себя, а не для того, чтобы тебя одобрили или не одобрили. Да, это приятно, когда ты чувствуешь поддержку. Но даже если бы ее не было вообще, то я бы все равно ощущала ситуацию так, как я ее ощущаю.
— Это правда, что вам на российском федеральном телевидении показали красную карточку? Вы эту карточку своими глазами видели?
— Эту карточку мне показали в виде черных списков, в которых я нахожусь. Сейчас мне уже не звонят, а первое время мне звонили с телеканалов и звали на работу, вести какие-то передачи, но потом перезванивали и извинялись, говорили, что просто не знали, что меня нельзя приглашать на кастинг. Таких случаев было очень много.
— И при этом вы наверняка в нормальных отношениях с теленачальниками. Как они вам в личных беседах это объясняют? Слушай, старушка, пойми, ты крутая, но просто время такое…
— Да я их не ставлю в такую неловкую ситуацию. Зачем мне ставить? Мы же все все понимаем. Эрнста я не хочу ставить в неловкое положение. Познера я не хочу ставить в неловкое положение. Мы общаемся, разговариваем, я понимаю, что Познер хотел меня пригласить, публично об этом говорил даже, но не приглашает. Я понимаю, почему не приглашает. Что ж я буду за ним ходить и говорить: Владимир Владимирович, ну может сейчас вам разрешат меня позвать?
— Вы верите в эффективность люстраций? Как думаете, люди, которые уничтожают сегодня профессиональное журналистское сообщество, каким-то образом за это ответят?
— Это сложный очень вопрос. И я много на эту тему думаю. То, что случилось с нашей страной, — это следствие того, что Ельцин не принял такого решения — решения о люстрациях. Казалось, что это все не нужно, казалось, что все эти службы отступили в тот момент, казалось, что с этим со всем покончено. Я не могу до конца понять это. Мне кажется, что при эффективном гражданском обществе люстрации — мера излишняя, потому что должны быть другие механизмы.
— Олег Добродеев заслуживает люстраций?
— Сложный вопрос (вздыхает).
— Или надо понять и простить?
— Это очень сложный вопрос. Не могу сказать про Добродеева, но вот про Эрнста точно могу сказать: если бы завтра случилась свобода СМИ, то на Первом канале он бы делал самые крутые и прикольные новости в стране. И равных бы ему не было. Я уверена, что ему крайне не нравится то, что он делает сейчас. И чувствует неловкость. Возможно, даже стыд.
— Константин Львович не уверовал.
— Вообще нет. Я его часто вижу в каких-то компаниях. И я вижу его реакцию на слова других людей. Просто он сделал выбор в пользу работы. И знаете, я его не могу осуждать. Потому что я не знаю, какой бы выбор сделала я, если бы мой выбор был связан с местом человека, который определяет политику главного телеканала страны. Это очень сложный выбор. Я надеюсь, что я бы сделала правильный выбор. Но не уверена, потому что это очень большой соблазн. Я думаю, что Эрнст себя утешает тем, что без него все было бы хуже в сто раз. И это правда. Сравните Первый канал и «Россию». Не хочется разбираться в сортах говна, согласна. Но Первый с точки зрения развлекательного продукта, с точки зрения эфиров Познера, Ивана Урганта, фильмов документальных… слава богу, что хоть это есть. Так не хочется рассуждать, но Эрнст наверняка объясняет себе это так: «Не было бы меня, у вас бы были исключительно «новые русские бабки» и вот эти новости». Это позиция человека, который спасает трех евреев у себя на чердаке. Чуть-чуть «Список Шиндлера».
— Скажите, а что явилось причиной вашей довольно стремительной эволюции: из российской Пэрис Хилтон в российскую Опру Уинфри? Было какое-то событие, которое вас заставило посмотреть на себя совершенно с другого ракурса, или это стихийное?
— Был конкретный момент. Это был первый митинг на Болотной. Я хотела на него пойти и понимала, что могут быть тяжелые последствия. У меня тогда и день был распланирован. Между съемками у меня был назначен поход в салон. Значит, все мои друзья пойдут на площадь, а я в салон? Меня бы мучила совесть, я поняла, что я так не хочу. Во мне эта энергия несправедливости накапливалась давно. Я видела, какое количество бесталанных и никчемных людей по отрицательным признакам — умению подстраиваться и льстить — проходят в систему. И это очень неприятное чувство. Мне нравится свобода конкуренции. Мне нравится возможность в этой конкуренции расти и развиваться.
— И вот вы пошли на этот митинг и заразились чем-то серьезным, что до сих пор не проходит?
— Я не на митинге заразилась. Я просто вышла на митинг и все. Ты нырнул в воду — и дальше все, стихия. Один барьер перешагиваешь, и потом уже не страшно. Осознанный шаг совершен.
— Почему ваши коллеги, ваш круг из шоу-бизнеса публично не последовал вашему примеру? Никто, кроме вас, какие бы ужасы в стране ни происходили, не стал пусть даже умеренно, но задавать неприятные вопросы государству.
— Люди очень разные. Многие не испытывают жажды свободы. У многих просто нет такой необходимости. Многие не хотят говорить, когда чувствуют несправедливость.
— Неужели среди вашего окружения есть такие люди, которые не испытывают желания осудить антисиротский закон?
— Есть. Они понимают, что стратегически, может быть, сейчас выгоднее промолчать, а потом постараться отменить этот закон: сейчас я ничего не добьюсь, если я выскажусь, зато потом как-то хитро через несколько лет я что-то изменю. Есть люди, которые искренне верят в такую логику. Я точно не такой человек. Я не такой была всю жизнь, с детства, над этим всегда смеялись мои родители. Я всю жизнь говорила так, как я думаю, даже во вред себе. Не могу себя сдержать.
— Вам бывает неловко за ваше прошлое? За проекты, в которых вы участвовали. Или любому своему опыту вы благодарны?
— Бывает. И часто. Но это же все — часть меня. В тот момент, когда я начинала все это делать, мне не было неловко. Мне было прекрасно. Мне было 18. Я приехала покорять Москву. Не прошла кастинг в программу «Афиша», меня обошла Таня Арно. Я тогда не смогла справиться с текстом, запиналась бесконечно. Рыдала два дня. Потом пошла дальше по кастингам. На НТВ пошла. На ТНТ пошла. И вот меня взяли вести «Дом-2». Я была счастлива. «Дом-2» так «Дом-2». Благодарна ли я этому опыту? В тот момент я была очень рада. Хорошая зарплата, новый проект, телевидение — а телевидение было моей мечтой. Я делала все это с большим удовольствием. Шли годы, я понимала, что я не расту, понимала, что это не мой масштаб, не моя история, мне становилось тяжелее. Это жизненный процесс. И как-то все совпало в одной точке: усталость от «Дома-2», от того, что твои амбиции и возможности гораздо выше того, чем ты занимаешься. Плюс несправедливость, которую ты видишь вокруг. Все это создало энергию, которая вышла вот таким образом.
— Вы общаетесь со своими однокурсниками? И следите за тем, что сейчас происходит в МГИМО? Знаете, например, что ректор Торкунов выступил с заявлением, что было бы здорово вернуть в школы пятиминутки политинформации?
— Не общаюсь. Я в МГИМО приходила именно учиться. Я сидела на первой парте, сдавала экзамены и уходила. Жизнь у меня была в другом месте. С Торкуновым я недавно сделала интервью, оно для меня было очень тяжелым. Он мне сказал, что его не так поняли. Он предложил устраивать пятнадцатиминутки о том, что происходит вообще в мире, чтобы дети имели хоть какое-то представление о мире: у нас люди не знают, где находится Южная Корея, а где Америка…
— Для этого есть уроки географии.
— Ну вот у него своя особенная позиция. Знаете, я его настолько уважала, когда училась в МГИМО, что для меня как для студента ректор Торкунов — это вот легенда института. Он приходил, и все замирали. Он помог мне перевестись, что было очень сложно сделать. Я училась год в Питере и решила перевестись, когда папы не стало. Я ему за это благодарна и вообще к нему с детства с трепетом отношусь. И тут он приходит ко мне на интервью… но я не могу его не спросить про уволенного профессора Зубова. Не могу не спросить про вот эту политинформацию в школах… это было сложно.
— Он с вами разговаривал намеками и эвфемизмами?
— Нет, хороший разговор вышел. Для меня не очень убедительно было то, что он говорит. Но детская сентиментальность есть даже во мне, в человеке, который очень любит правду и справедливость.
— Ваша детская сентиментальность не позволила его уничтожить неприятными вопросами?
— Да, в этот момент я подумала про Путина. Возможно, у него тоже к каким-нибудь Ротенбергам… к кому-то, на кого вся общественность справедливо наседает, есть какие-то свои чувства ценные. Представь человека, который когда-то дал тебе первую работу, помог тебе с деньгами, когда у тебя их совсем не было, а нужно было, например, операцию брату сделать… а потом этот человек выходит и начинает говорить ад и трэш! И ты, Рома, не сделал бы про него резкий репортаж у Марианны Максимовской. Ты бы не стал вставать с этим человеком в один строй мракобесный, но и убить его репортажем и словом ты не можешь.
— Ксения, вы петербурженка? Чувствуете себя частью культуры и тусовки Питера? Ходите в бар «Хроники», например?
— Бар «Хроники»?
— Популярное местечко в Питере сейчас, да.
— Я сто лет не была ни в каких барах в Питере, да и в Москве тоже.
— В Москве их просто нет. А в Питере бары — это часть городской культуры.
— Я очень люблю Петербург. Вчера каталась в Москве на лодке, смотрела по сторонам и говорила: «Ребята, это вообще нельзя сравнивать с Питером. Чем вы тут восхищаетесь?» Питер потрясающе красивый город, но я, конечно, уже москвичка. Давно.
— Вы когда-нибудь голосовали за Путина?
— Да. Однажды. Самый первый раз. Я голосовала с хорошим чувством. Это была радость большая.
— Как может быть радостным событие, когда главой государства становится сотрудник КГБ?
— Я его так не воспринимала. А был хоть один человек в семье Ельцина, когда решался вопрос о Путине, который сказал бы: «Ребята, да он вообще кагэбэшник…»
— Может, и был такой человек. Мы же не все слышим.
— Мне из достаточно достоверных источников известно, что в тот момент об этом никто и не задумывался. И я это понимаю. Путин работал с моим папой. И он был человеком абсолютно демократических убеждений.
— Путин был человеком демократических убеждений? Очень, Ксения, смешно.
— Да. Абсолютно.
— Как это? Он же был вышибалой при вашем отце… каких еще убеждений?..
— Да не был он никогда вышибалой. Он решал огромное количество вопросов. Он всегда был очень эффективен и трудолюбив. Папа его очень ценил. Все вот эти истории о том, что Путин был его шестеркой — это все неправда. Цель этих разговор понятна — унизить Путина. И вот эти все фотографии с чемоданом есть…
— … и фотки, где Путин в дурацких немыслимых пиджаках за спиной вашего отца…
— В дурацких пиджаках он ходил. Но это было связано не с тем, что он шестерка, а с тем, что у него вкуса нет. Он вообще человек не про эстетику. Это так. Папа мой был всегда эстетом. И не факт, что это для политика хорошо. Для папы важно было, чтобы у него был красивый пиджак, чтобы в доме было чисто и красиво. Маме моей это было важно, мне это очень важно. Но в русский национальный код это качество не входит — любовь к эстетике. Мы — нация не очень эстетически одаренная. Мы не французы. И не итальянцы. Вот Путин и не был эстетом. И не стал им, став президентом. Но и шестеркой он не был. Когда Путин переехал в Москву, его и тут все ценили именно за его невероятную трудоспособность. За его желание все взять на себя, стать незаменимым. Так было и при моем отце. Папа уезжал куда-то выступать, а Путин всю черную работу брал на себя: бумаги, хозяйственную деятельность… он делал карьеру, осознанно. Путин — правая рука, без которой вообще ничего нельзя сделать, без которой невозможно обойтись. Он был готов брать на себя не очень любимую другими людьми работу.
— И вот теперь у него самого нет никакой правой руки. Все в стране завязано на нем. И он ничего никому не может делегировать.
— Да. Не может он делегировать. Потому что он не доверяет. И понимает, что люди напортачат, сделают плохо и вообще, люди — говно. Так он тоже думает наверняка.
— Вы будете голосовать за Путина еще?
— Нет.
— За кого тогда будете? Кандидаты же не меняются в России. Путин, Зюганов, Жириновский и кто-нибудь еще.
— Может, и ни за кого не буду. В прошлый раз за Прохорова голосовала.
— Есть неприятное чувство, что вас Прохоров кинул? Взял и исчез после выборов куда-то. Вместе с вашим голосом.
— Он кинул нас. Но кинули и его тоже. Все кинули всех. Я разговаривала с ним, и не раз. Я верю в то, что он искренне считал, что ему дадут какие-то возможности, рычаги и полномочия для изменения ситуации. Он бы не полез в это, если бы сам не верил. Зачем ему так подставляться? Он хотел партию создать. Но его кинули, что в очередной раз подтверждает, что не надо с Кремлем дел иметь. А ведь было бы очень по-умному сделать так, чтобы Прохоров был. В это хотелось поверить. Тогда это мог быть хороший выход — создать правую ногу, на которую можно опираться. Чтобы была другая повестка, чтобы постепенно эту повестку инкорпорировать в общую государственную повестку. Для большой части аудитории это был бы выход.
— Но в итоге решили, что и так сойдет?
— Да, решили, что нечего париться.
— Есть политик, говорящий и думающий на русском языке, который вам нравится? За кого вам было бы не противно голосовать?
— Да, есть такой политик. Депутат Сергей Петров, хозяин компании Rolf. Он не голосует никогда за мракобесие и не поддерживает его, при этом он очень скромный человек, не пиарится, как это делает, например, Дима Гудков. Супермужик. Он поддерживал в свое время Зимина, помогает оппозиции сильно. Он неравнодушный человек правых взглядов, что для меня немаловажно. Еще Навального я очень уважаю. Он делает очень большую работу. Он пробивной молот в системе. И играет очень большую роль.
— Популярная тема — отъезд из России.
— Да нет, это адская чушь.
— Почему же чушь? Много заметных людей уезжают из России.
— Уезжают. Мои друзья уезжают. И мне обидно. Скоро общаться тут будет не с кем. Но я не уезжаю.
— А что вас заставит уехать? После убийства Немцова вы же моментально уехали.
— Я уехала на какое-то время, да. Наняла охрану. Я сейчас с охраной хожу. Это связано с безопасностью. Из двух разных серьезных источников я получила информацию о том, что существуют расстрельные списки, в которые я попала. Я узнала о том, что в Москве работают группы боевиков. Цинично говоря, Немцов нас спас.
— Списки эти если и были, то никуда не делись. И фамилия ваша из них тоже.
— После убийства Немцова ситуация изменилась. Путин очень разозлился. Разозлились эфэсбэшники, силовики. В данный момент по ощущению какой-то прямой опасности нет. Но она может возникнуть. Такая опасность для публичного человека, особенно время от времени рассуждающего о Рамзане Кадырове, есть всегда. С этим уровнем риска я жить могу. Если начнется 17-й год, не смогу.
— Где бы вы хотели жить, если не здесь?
— Я вообще очень большой патриот. Я очень люблю свою работу, город, друзей. Но если завтра война, то место для эмиграции будет русскоговорящим. Я же вынуждена работать русским языком.
— Израиль? Украина? Лондон еще вполне себе русскоговорящий город…
— Лондон — очень дорого. Я не потяну.
— Вы долларовый миллионер, Ксения. Потянете.
— Да, я долларовый миллионер, но для того, чтобы обеспечить тот уровень жизни, который я люблю, — чтобы был водитель, домработница, квартира нормальная, — этого не хватит. В Лондоне мои друзья — долларовые миллиардеры живут в таких квартирах, в которых, честно говоря, тесновато. Там другой уклад жизни. В Израиль не хотелось бы, но, знаете, я об этом стала думать — получить израильский паспорт с фамилией Виторган будет легче всего. Не зря же я замуж выходила. Будет еврейская линия. Меня всю жизнь считали еврейкой, хотя во мне еврейской крови ровно столько, сколько польской, чешской и русской. То есть еврейства во мне одна четверть по маме. Но принято считать, что мой папа был евреем. Это не так. А вот мой муж Максим Виторган — полностью еврей. Но я бы скорее уехала в Америку. Там большая русская диаспора. Делала бы карьеру на русском телеканале там. Еще есть Рига. Пошла бы работать к Гале Тимченко в «Медузу» редактором.
— Продолжите, пожалуйста, фразу: Крым…
— …наш огромный геморрой на ближайшие лет сто. Его уже явно не вернут. А что с ним делать — не понятно. Это такая история, которую всем расхлебывать очень долго.
— Люди, которые аннексировали Крым, не понимали, что присоединяют себе геморрой на сто лет?
— Нет, для себя-то эти люди сделали все правильно. Смотрите, я человек, который умеет рассуждать не только со своей точки зрения, но и с точки зрения других. Так вот для Путина это был ход правильный. Я думаю, если бы президента сейчас вернули в тот момент, когда надо было принимать решение, он бы это решение не изменил. И логика тут такая: отношения с Украиной все равно просраны, они не наладятся, вне зависимости от Крыма. Так ты хотя бы получаешь территорию; так ты благодаря конфликту на Украине гарантируешь невхождение Украины в НАТО (потому что страна с территориальными конфликтами не может войти в НАТО); так ты гарантируешь себе подъем рейтинга и благодарность пожилого населения, которое помнит, что Крым наш, не понятно, зачем он нужен, но он наш, и мы вообще там в детстве отдыхали. А экономика все равно шла на спад, нефть падала, экономический вектор развития падал, Путин это прекрасно понимал. Терять-то нечего, а приобрести можно многое: появляется то, на что можно свалить кризис, появляется объяснение для людей, почему мы стали жить гораздо хуже — кругом враги, нас все не любят, так что за Крым, друзья, за Крым! Блистательно же. Для себя он очень эффективный политик.
— Как вы думаете, кто и зачем придумал этот конфликт с Украиной? Мирный студенческий Майдан, горящую улицу Грушевского, аннексию Крыма и далее войну на востоке. У этого есть автор?
— У этого автор — история. У таких крупных геополитических событий не бывает одного автора.
— Кто-то валит все на Суркова, который якобы жил в Киеве незадолго до начала революции на Майдане.
— Каждый сыграл какую-то свою роль. И народ Украины с его искренним возмущением. И разгон студентов сыграл свою роль. При этом там, разумеется, были спецслужбы. Разные. Американские тоже. Виктория Нуланд печеньки там не просто так раздавала. Не надо это тоже скидывать со счетов. Было ли это основным? Нет. Основной была эмоция людей. Сыграли ли на этой эмоции? Сыграли. Каждый в своих интересах сыграл.
— В какой момент Путин захотел аннексировать Крым? До печенек или после?
— Не знаю. Говорят, что до. Говорят, что идея эта витала давно, но не знали, как подступиться к ее реализации. А тут вроде как подфартило, хороший момент. Путин мыслит историческими категориями, поэтому я верю в то, что Крымом он хотел давно завладеть. И это для него покруче Олимпиады будет.
— Анатолий Александрович Собчак был бы доволен внутренней и внешней политикой, которую исповедует сегодня Россия?
— Я часто об этом думаю. И наверное нет, он не был бы доволен. У него был другой способ мышления. Мой отец исходил не из тех позиций, из которых исходит сегодня Путин. Путин, на мой взгляд, исходит из того, что народ ему попался говененький: работать не хочет, кругом быдло, страна разваливается, как управлять — не понятно. Поэтому надо управлять строго. Но по своим убеждениям он не Сталин, он не хочет расстрелов. Он вынужден делать силовые вещи, когда уже понимает, что его условно загоняют в тупик. Путин думает так: людей надо кормить, я несу за них ответственность, работать они не хотят, поэтому работать будет моя система — тут у меня кооператив «Озеро», тут какие-то чуваки, которых я контролирую и ставлю, тут кому-то «навешаю», тут позвоню наору… вот я этим всем сложным механизмом в ручном режиме управляю.
— А из каких позиций исходил ваш отец?
— Мой отец исходил из того, что у российского народа нет никаких фундаментальных отличий от других народов. Он исходил из того, что первично построение системы: если ты строишь систему, то она первична, и любой народ будет функционировать по правилам системы. Если система демократическая, если есть сменяемость власти, если есть работающие институты, независимые суды, то это переломит любой народ и любую специфику народного менталитета, любые милые и забавные черты национальностей. Это то, что произошло в Грузии на какой-то короткий период. Синонимом слова «жулик» в СССР был грузин в белой кепке. Тем не менее часть реформ Саакашвили там до сих пор работают, потому что систему поменяли.
— Ваша мама — Людмила Нарусова — отошла от политических дел? Чем она сейчас занимается?
— Совсем отошла. Она занимается домом. Издает книги папины. Фондом в Питере занимается.
— Она как-то оценивает современную политическую ситуацию в России? Или все это уже не про нее?
— Она рефлексирует. Переживает. И понимает, что она уже не может стать агентом каких-либо изменений. Она человек демократических взглядов. И сейчас иногда пристыженно думает о компромиссах, на которые шла.
— Вы всегда последовательно выступали за диалог с властью, какой бы она ни была. И на Болотку с этой мыслью ходили — давайте не бузить, а разговаривать. Скажите, вы до сих пор так считаете?
— С властью говорить, конечно, очень сложно. Но я категорически против любой революции. Любой, даже той, которая совершается за те идеалы, что я разделяю. Потому что революция всегда после себя сеет хаос и ситуацию, при которой утерян контроль. Для человека правоконсервативных взглядов это всегда самое страшное, что только может быть. Хаос страшнее Путина. Я не хочу в этой ситуации оказаться. У меня бизнес, ресторан, у меня куча людей, которые зависят от меня. Я не хочу глобального кризиса, при котором закрываются все банки, прекращается любая экономическая деятельность.
— Но если нет выборов, нет СМИ, нет противоположного мнения даже для выпуска пара…
— Но это же не может длиться бесконечно. Ситуация в ближайшее десятилетие изменится. И народ у нас, мне кажется, не кровожадный. Я не верю в такую смену власти. Во всяком случае я очень на это рассчитываю. При этом я понимаю, что мы в тупике. Я понимаю, что с этой властью ни о чем разговаривать невозможно. Но я очень боюсь 17-го года, когда за прогрессивными идеалами последовали ужасы. Да, это отдает чуть-чуть «сурковской пропагандой», но это действительно так. Я боюсь, что в ситуации обнищания и падающих цен на нефть к власти придут люди, которые должны будут кинуть кусок мяса тем, кто их выбрал, и этот кусок мяса снова будут есть предприниматели и олигархи. Я против этого. Система должна по-другому работать.
— Вас наверняка приглашают вести корпоративные мероприятия разные богатые люди. Если вам позвонит Сечин и предложит за миллион долларов провести день рождения главбуха Роснефти, согласитесь?
— Не предложит он мне миллион.
— Хорошо, 500 тысяч долларов.
— Зачем я нужна Сечину, если у него есть Николай Басков?
— Вы нравитесь его главбуху, ничего не поделаешь. Зовет, а вы ему что?
— Знаете, я к Сечину пойду и бесплатно корпоратив вести…
— Откажетесь — в тюрьму, что ли, посадит?
— Да нет. Я журналист и возможность приблизиться к Сечину я не упущу никогда. Я пойду к Сечину, потому что очень хочу сделать с этим человеком интервью. Мне очень интересно общаться с властью, потому что с помощью моих интервью я заставляю их общаться с обществом.
— А с Ходорковским вы общаетесь?
— Да.
— Какое у вас впечатление от него? Его первый год на свободе вас расстроил?
— Послушайте, человек отсидел столько лет в тюрьме, вы можете себе представить, что это вообще такое? Кто бы это вынес? Кто бы не сошел с ума или не убил себя? Он вышел. Вышел так, как вышел. Он действует так, как считает возможным для себя. И у меня язык не поворачивается его осуждать. У меня есть свои соображения — плохие и хорошие, но мне как-то даже стыдно их произносить вслух. Ходорковский — человек, который очень много претерпел от этой власти и многого лишился по-настоящему. Он многим рискует даже сейчас.
— Голосовать за Ходорковского вы бы стали?
— Я бы голосовала за него, но его никогда не выберут. К сожалению. У нас богатый еврей выиграть не может. Даже пострадавший богатый еврей.
— Вы можете назвать людей, которые вас любят и будут любить, несмотря ни на что? Вот когда мой маленький сын признается в любви, он говорит: «Я люблю тебя до костей». Это значит, что любит без вариантов. Кто вас любит без вариантов, даже если вы совершите какую-то страшную пакость?
— Мама. Больше таких людей, наверное, нет. Я думаю, что люди не обязаны любить меня до костей. Это такая вещь вообще сложная. Если я убью человека, будет ли меня мой муж любить до костей? И простит ли он мне это? Думаю, что нет. И, наверное, это будет справедливо. Потому что если я на это способна, значит наша близость — это иллюзия.
— Вы умеете признаваться в том, что вы не правы?
— Да.
— В 2012 году во время церемонии вручения премии «Ника»вы прилюдно напомнили Чулпан Хаматовой о ее участии в предвыборном ролике, в котором актриса агитировала за Путина. Вы тогда пытались Хаматову призвать к ответу. Это было уместно? Вы были правы тогда?
— Я не жалею, что я так поступила. Я жалею, что я ее так сильно обидела. У меня такой цели не было. Она действительно хороший человек и очень много правильного делает. Но эти слова было важно сказать, используя прямой эфир. Поэтому я сказала то, что сказала. Но я извинилась. И мы с Чулпан, как мне кажется, в прекрасных отношениях. Ей я боль причинить не хотела. Она переживала. Страдала.
— Но вот свой резонансный пост про гомосексуальность Ашота Габрелянова и телеведущего Артема Королева вы удалили. Значит, чувствуете, что поступили неправильно, совершив этот публичный аутинг?
— Удалила из-за Артема Королева. Потому что он в этой ситуации был вторым лицом. Пост начинался с него, но он не был главной действующей фигурой. У меня не было цели сделать его звездой этого поста. Но, знаете, по сути этот пост очень ярко проявил наше журналистское сообщество. Замечаю за собой уникальную способность быть лакмусовой бумажкой определенных людей и отношений. Вот почему-то на меня реагирует всегда определенная целевая аудитория — это люди из разных лагерей, но они обладают одним и тем же свойством: с радостью оттаптываться на любой чужой ошибке, смаковать ее, использовать для того, чтобы самим выйти в роскошном белом. Леся Рябцева, Багиров, Минаев, Кашин, Красовский — что может объединять этих людей? Их объединяют подобные ситуации.
— Для вас есть нерукопожатные люди?
— К сожалению, нет. Я журналист. Я для себя сделала осознанный выбор. Я иногда хожу в какие-то компании, нахожусь там с желанием поскорее попасть в душ, но я использую эти уникальные возможности, чтобы получить интервью или узнать политические слухи, инсайды. Мне приходится общаться с разными людьми и делать вид, что мне это приятно. Это часть профессии, грязная история, в которую очень важно не заиграться.
— Что вас больше всего раздражает в гражданах нашей страны?
— Отсутствие понимания ценности свободы. И лень.
— А что подкупает? Что нравится?
— Душевность. Сентиментальность. То, что прекрасно описал Достоевский, — чистые благородные порывы.
— А вы сентиментальный человек? Плачете?
— Сентиментальный. Плачу.
— Что вас может заставить плакать?
— Фильмы. Книги. И это бывает часто.
— Вы детей хотите?
— Это сложный вопрос.
— Это самый простой вопрос из всех.
— Я не хочу не иметь детей в 60 лет. Сейчас я не понимаю, зачем они мне. Но я понимаю, что мне 33 года. И природа распорядилась таким образом, что этот вопрос мне надо как-то решить до 40 лет. Чем раньше, тем лучше. Время идет. Но у меня большое противоречие между биологической необходимостью и тем, что мне нравится моя жизнь сегодня. Я всегда исхожу из принципа «от добра добра не ищут». Если все хорошо, не надо пытаться что-то менять — будет только хуже. Мне моя жизнь очень нравится: муж, друзья, работа. Я боюсь, что с детьми все это очень изменится. Я не понимаю, зачем мне эти изменения. Когда людям становится скучно, когда они испытывают потребность в большей любви и нежности, они хотят детей. Меня все устраивает.
— Еще люди хотят продолжить себя.
— Себя можно продолжать и делами, поступками. Странный способ продолжить себя детьми.
— На мой взгляд — естественный.
— Если смотреть глобально на мир, то нас ничто не продолжает. Даже великие люди гаснут в столетиях.
— А вы, Ксения, чем хотите запомниться стране?
— Я хочу прожить интересную и насыщенную жизнь. У меня нет цели остаться в истории. Желание остаться в истории — это странно, глупо и направлено вовне. Главные цели направлены внутрь.
— У кого вы мечтаете взять интервью?
— У Путина. У Сечина. Таких людей большой список.
— Они не будут с вами откровенничать.
— Каждого человека можно вызвать на откровенность. Вы же меня вызываете сейчас. Это вопрос профессионализма.
— В администрации президента потом весь ваш профессионализм перемонтируют, не волнуйтесь.
— Нет, интервью возможно только без монтажа, честное.
— У вас же наверняка есть инсайды в российской политике и бизнесе. Скажите, как эти люди в реальности — не публично — реагируют на санкции, на кризис, на изоляцию, на обеднение, на инфляцию? Скулят? И если скулят, то до какого предела вся наша политическая и бизнес элита готова терпеть унижения?
— Все скулят. Все понимают, что все будет очень плохо.
— Почему же они не скажут об этом вслух-то?
— Потому что от этого лучше не станет. Политика не изменится. Путин это тоже понимает. И он будет эти времена переживать вот так. Другой курс он взять не может и не хочет.
— Ксения, вам самой интересно было бы заняться политикой?
— Нет. Политика — это большая несвобода. Политика — это всегда правила игры. Где-то ребенка погладить по головке. Где-то сделать правильное лицо. Где-то проехаться на метро, чтобы быть ближе к народу. Мне это лицемерие очень тяжело дается. А без лицемерия быть политиком невозможно. Я про свободу. Мое главное слово — это «свобода».
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Я уверена, что я могла бы делать программы талантливее и более рейтингово, чем многие люди, которые сейчас находятся в телевизоре. Мне обидно, что я не нахожусь в нем исключительно по своим политическим убеждениям. Я тоскую, потому что я телевизионный человек. И хотела бы работать на телевидении. Просто не на таком, как сейчас.
