О войне и изгнании говорит автор военного дневника Полина Жеребцова

В 2011 году в малоизвестном издательстве Detective Press — другие ее публиковать не захотели — вышла страшная книга о войне — «Дневник Жеребцовой Полины». Это были записки девочки, жившей в Грозном во время второй чеченской войны, в 1999–2002 годах, и описывавшей страшные зверства как русской армии, так и чеченских банд, и трагедию мирного населения города. Дневник вышел в сильно сокращенном виде, но шум все равно поднялся огромный. «Патриоты» сразу же объявили его фальшивкой, а девочку — несуществующей. Но девочка (к тому времени уже девушка), к неудовольствию охранителей, быстро нашлась. Уже на следующий год из-за постоянных угроз ей пришлось уехать из России в Финляндию.

В прошлом году Полина опубликовала полную версию дневника, охватывающую период с начала первой чеченской войны в 1994-м по 2004 год. Называется она «Муравей в стеклянной банке». А сейчас вышла ее первая художественная книга, сборник рассказов «Тонкая серебристая нить», тоже посвященный чеченской войне.

Полина рассказала Радио Свобода о своей новой книге, жизни в России и Финляндии и отношении к тому, что сегодня происходит в Чечне и на Украине.

— В ваших дневниках есть упоминание, что вы начали писать прозу уже примерно в 10 лет, но потом порвали свои романы. Когда вы после этого снова решили стать литератором и снова начали писать?

— Я действительно начала писать очень рано, но мама всегда посмеивалась, говорила, что я не писатель, что мне нужно все делать по дому, много работать. В детстве у меня были мечты, что я буду писателем. Периодически я писала рассказы после 17-18 лет, и эти рассказы публиковались. А детские романы, повести я либо я сама разорвала, сжигала, либо мама помогала, говорила: «Не пиши. Зачем тебе это нужно?» Мне очень жаль, что я не могу перечитать это сейчас.

— Ничего не осталось от этого периода?

— Нет, но я точно помню, что у меня был роман о молодых людях, путешествующих по всему миру. В войну я писала о мудреце-философе, немного сумасшедшем, он находится в своей реальности, но при этом вынужден жить на войне и сталкивается с реальным миром, с миром войны, но интерпретирует его сознание это по-другому, он видит другие образы. Но это, к сожалению, тоже не сохранилось. Чудом удалось сохранить дневники, но дневники — это совсем в другой области уже находится, потому что это была моя жизнь, мои дни, мои записи, и это я охраняла как зеницу ока. Мне моя жизнь была менее дорога, чем документальные записи.

— Почему? Как вы в таком раннем возрасте понимали, что это так важно?

— Это было важно для меня. Это не было важно для истории в тот момент, потому что первоначальные записи, они ведь о кошках, собачках, о том, как с кем-то мы играли. Для меня было важно все сохранить в первую войну и далее, потому что я хотела помнить. Я пришла к выводу в очень раннем возрасте, перечитывая свои тетради, что я забываю: проходит неделя, две, месяц, и события стираются или немножко по-другому человек их воспроизводит, когда пересказывает. Но когда это записано, ты можешь перечитать и снова пережить. И вот эти моменты, когда ты снова можешь это увидеть в своем сознании — это как-то блеснуло зерно мудрости и захватило меня, я старалась сберечь их как можно больше.

— Рассказы из вашего сборника, который сейчас выходит, фактически все о войне. Сюжеты многих рассказов перекликаются или даже взяты из вашего дневника. Почему вы снова обратились к этим темам, почему вы захотели их изложить уже в художественном виде?

— В книге «Тонкая серебристая нить» 33 рассказа. Не все рассказы, некоторые — мои сны, что-то увиденное в медитациях, пережитое. А эта тема, война... Я возвращаюсь, чтобы еще раз все пересмотреть, уже будучи взрослой. Конечно, это художественная литература, но на документальной основе. Некоторые случаи из дневника там расписаны в рассказы, потому что, когда я фиксировала что-то, это было очень кратко, буквально несколько предложений, о том, как чеченская семья спасает русского солдата, и здесь, в книге, всех этих людей я постаралась вспомнить, все, что было тогда, даже день, погоду, лето — и снова ощутить и записать. Конечно, это художественная литература, но это то, что мы пережили. И мне очень важно сохранить эту память о людях. Мне 30 лет, такой возраст серьезный, сейчас я надеюсь начать писать не о войне. У меня одна из книг готова не о войне — это история о советском детстве в ЧИАССР, там и забавные и трагические истории. То есть уйти от темы войны. Но книгами, которые были изданы, я рассказала именно о чеченской трагедии. Мне даже говорить об этом тяжело, потому что когда я начинаю говорить о том, что мы там пережили, 10 лет ада, у меня голос прерывается. Я вспоминаю сразу этих людей, моих соседей, друзей, одноклассников, очень много погибших, как мы их хоронили зимой, очень трудно рыть снег, мы старались это делать в огородах, где земля помягче, снаряды попали. Психологически я пытаюсь себя настроить все время, как буддист, что это нужный опыт, это игры сознания, война — это было обязательно. Честно признаюсь, что война — это необязательно, никому не нужен этот опыт, не дай бог человеку такое пережить, чтобы начать писать. Но мне почему-то суждено было это увидеть и узнать.

— У вас в дневниках есть фраза: «На планету Земля я пришла, чтобы стать свидетелем». С выходом вашей книги «Тонкая серебристая нить» и с выходом полной версии ваших дневников вы считаете, что эта миссия свидетеля завершена?

— Она продолжается. Я всегда буду рассказывать людям о тех событиях. Мой взгляд был очень непредвзят, потому что я была ребенком, и я не была за какую-то из воюющих сторон, меня не интересовали политические идеи. Я была ребенком, смотрю: летят самолеты, бомбят, страшно, бежим куда-то, кричим, плачем. Если кто-то хочет, а очень часто, когда я была на презентациях в Германии, во Франции, ездила по Финляндии, потому что книги были переведены, люди обращаются, что, пожалуйста, расскажите что-то хорошее о войне, доброе или самое ужасное, чтобы помнить. И я рассказываю всегда искренне. Я, когда говорю, я это еще раз вижу, ощущаю, снова возвращаюсь туда. Поэтому мне каждый раз это непросто, но я всегда это делаю. В память о тех людях, которые не могут рассказать о себе сами, о стариках русских, на дом которых упала бомба и которые погибали под завалами. Про детей, когда они побежали с родителями в подвал школы, туда попали глубинные бомбы, остались стены, как бы остов остался, а ни крыши, ни этажей нет — это все черный пепел. Я никак не могла понять, что же это за бомбы такие, как это бывает, почему. Все, что я пережила, я и стараюсь рассказывать людям, в интервью и, конечно, писать об этом. Но очень хочется писать еще кроме этого всего — о позитивном, смешном, может быть, ироничном. Я очень люблю некоторые книги Пелевина, мне бы хотелось тоже немножко отойти от всего этого и заняться литературой другого направления.

— Литература для вас обязательно должна базироваться на реальных событиях или вы работаете и с вымышленными сюжетами?

— Не знаю, то ли к счастью, то ли к несчастью, но Всевышний меня обделил фантазией. Я немножко завидую Толкиену и другим, которые могли создать целый мир каких-то непонятных созданий, придать им речь и образы. Я этого лишена. Даже если я описываю что-то невероятное, либо я это видела в своих снах, а сны у меня довольно мистические, еще с войны. Допустим, часто приходили умершие знакомые, погибшие под бомбами, и о чем-то предупреждали, рассказывали, показывали мир, в который они попали. Это все было сном. Но если я это описывала, я это видела в деталях, я видела, что было на столе, какие были шахматы в человеческий рост, какие-то башни. Например, огромную черепаху, ее панцирь состоял из сапфировых камней темно-синих, она плыла на закате над морем, это море было из тюльпанов розовых, белых, желтых, черных — это было необыкновенно. Но я это видела, и я могу это описать. Я видела либо в медитациях, либо в снах, либо в грезах, когда ты находишься между сном и явью. Так же точно и реальные события. Я могу изменять имена, иногда может быть пол человека. Если это какая-то криминальная история, и я совершенно случайно недалеко оказалась, ее узнала, естественно, я не буду подставлять человека, чтобы ему угрожали или его жизнь была в опасности. Я эту историю расскажу так, чтобы не подвести этого человека, но то, что было реально. Для меня очень важно, чтобы это было реально, чтобы я могла увидеть, понять и потом уже рассказать читателям.

— А если вы пишете рассказ, и в этой истории, для того чтобы она была более драматичной, например, или еще для каких-то целей, надо поменять концовку, вы будете это делать или вы будете описывать ровно так, как это произошло?

— Нет, не буду менять. Я думаю, что это неправильно. Если все случилось так, как случилось, то лучше так и оставить. Иногда, может быть, мы что-то не понимаем. Дневники я вела 21 год. Сейчас, если честно, прекратила, то есть я делаю краткие записи не каждый день, раз в месяц, если что-то очень забавное или грустное узнаю, но это уже не дневник. Потому что это стало мешать мне работать именно в художественной литературе, основанной на документальных фактах. Я поняла, что существует связь. Сначала человек этого не понимает, но случается какое-то событие, проходят годы, случается третье событие, четвертое, пятое. И потом, если посмотреть 15 лет из жизни, оказывается, что это узор. Знаете, как инопланетные узоры на полях. Он идеален. Это целая система. Люди этого не замечают, потому что они не делают ежедневные записи, и я перестала, потому что уже переключилась на другое. Но я точно знаю, что ничего случайно не бывает, есть строгие какие-то, — мне не ясные, разумеется, я всего лишь человек — законы мироздания, по которым что-то почему-то всегда происходит. И что-то менять было бы неправильно.

— Вы знаете книгу «Персеполис» Сатрапи? Это девушка, которая выросла в Иране, когда там началась исламская революция, видела ужасы исламского террора, ужасы во время войны с Ираком. Она потом все это написала и нарисовала в виде комиксов, назвала это «Персеполис». Одна из частей этого комикса, последняя — про ее жизнь уже в эмиграции, потому что она уехала в Австрию и описала свои первые впечатления там. Впечатления о том, как она, ребенок, который вырос на войне, пытается общаться с людьми, которые ничего этого не видели, выросли в совершенно благополучной обстановке и даже часто не могут понять, о чем она говорит и что она чувствует. Было ли у вас такое после того, как вы уехали из Чечни сначала в Россию, а потом и за границу, было у вас ощущение, что вы говорите с людьми на разных языках?

— Это ощущение постоянно. Я начала относиться к этому достаточно дипломатично и снисходительно, потому что люди не виноваты. Они не виноваты в том, что я спала на снегу, что мои волосы в детстве прилипали к паркету. Эти люди не виноваты, что я падала от голода и хваталась за стены, весила около 40 килограмм в 14 лет. Эти люди не виноваты в том, что сейчас я очень люблю хлеб и выгляжу, скажем, немножко полненькой. Для меня очень важно кушать хлеб, потому что около четырех месяцев во вторую чеченскую войну, была блокада, я не кушала хлеб, мы снег собирали темно-серый, горелый от пожаров, мне хлеб этот снился, виделся. Я теряла сознание и видела кусочек хлеба. Эти люди не виноваты, что они этого не пережили. Если они не готовы к разговору о войне, а очень многие не готовы... И поначалу, когда мне было 20 лет, мы много ездили по России и приехали в Ставропольский край, мне было непонятно, обидно, где-то эти люди обижали меня, потому что им казалось, что приехала девушка с русским именем, с русской фамилией, рассказывает про ужасы войны, про военные преступления против человечества. Были угрозы, угрозы расправы надо мной и мамой. Много чего мы пережили. Но потом, даже сейчас, в Финляндии, я поняла, что некоторые люди не готовы к этому, поэтому с ними можно говорить о стихах, о погоде, о собаке, о кошке, но война — эта тема для них закрыта. Если они хотят что-то узнать, они читают книги. Я всегда говорю: пожалуйста, если у меня есть лишние авторские экземпляры на разных языках, на литовском, на финском, — пожалуйста, возьмите, дарю. Некоторые люди, которые не знакомы с войной, брали книги, на украинском был большой тираж, вышла моя книга в этом году, потом приходили ко мне, потому что в Финляндии много украинцев, говорят: да, мы потрясены. Но сейчас им это близко, потому что на их родине происходит страшная война. Они начали со мной дружить в Финляндии, разговаривать. Когда людей как-то касается эта тема, они начинают интересоваться и спрашивать, как было на вашей войне.

— Вы следите за тем, что происходит сейчас в Донбассе?

— Я читаю новости, как и все, в интернете. Что можно сказать? Мне очень больно и страшно даже читать и смотреть. Потому что каждый раз, когда я натыкаюсь в интернете на убитых людей, меня начинает трясти, у меня руки холодеют, я как будто еще раз возвращаюсь назад домой в своей родной двор, где тоже гибли дети от взрывов, от снарядов. Мне страшно, я могу только попросить Бога, чтобы хоть как-то этим людям было облегчение от этого ужаса, чтобы война прекратилась. Причем для всех, для любой стороны. Я очень переживаю за Украину, потому что я там гостила, у меня друзья в Киеве. Прекрасная страна, прекрасные люди, замечательные. Ужасно, что это происходит, и то, что Россия выступает агрессором в этой истории. Но она у нас точно так же и в Чеченской республике выступала агрессором. Мы сначала детьми вообще понять не могли, мы когда были маленькими, нас родители, у меня мама, у других папа поднимали на руках, говорили: смотри, вот летит наш самолетик. Это наш самолет, мы живем в СССР. Потом мы бежим, бросают бомбы, все горит, мы думаем: боже мой, это же наши самолеты нас бомбят. Это ужасно. А с Украиной история — это вообще другая страна, у нее суверенитет, на ее территории начать такое безобразие — это стыд и позор просто. Если бы это хоть как-то зависело от меня или от других приличных людей, это нужно было немедленно прекратить, Крым вернуть, извиниться хоть как-то. Меня часто спрашивают, как русские и чеченцы могут жить в мире. В таком мире, как был в СССР, когда в нашем дворе были семьи, где папа чеченец, мама русская, папа ингуш, мама русская, все друг друга уважают, справляют христианскую Пасху вместе, Уразу-Байрам, накрывают столы для соседей. Я говорю: чтобы такое снова было, нужно, чтобы лет сто прошло. Три-четыре поколения умрет, которые учат детей с двух-трех лет, что проклятые русские твою бабушку убили в подвале, твой дядя погиб, твой братик безногий, посмотри — это бомбил русский самолет. Это правда, действительно так и случилось, и теперь между людьми вражда. В Украине тоже должно пройти достаточное количество времени, чтобы люди обрели вновь хорошие дружественные отношения.

— У вас в дневниках есть очень много эпизодов, где чеченцы вас не принимают, где вас бьют в школе, где вас оскорбляют, потому что вы русская, потому что русские бомбят, потому что русские начали эту войну, потому что русские убили их родственников. Считаете ли вы, что то, что Россия это сделала, как-то оправдывает агрессию по отношению к людям, которые живут по соседству?

— Нет, ни в коем случае не оправдываю. Потому что я считаю, что, что бы ни случилось, я всегда лично решаю — ненавидеть мне своего соседа-старика, прийти его убить вместе с женой, забрать его квартиру, сказать, что это была русская свинья, закопать его в огороде (таких случаев были тысячи после первой войны) или мне ему хлеба предложить и теплые вещи, допустим, позаботиться о его лекарствах. Человек всегда выбирает сам, что он будет делать. Конечно же, националистическая волна за счет бомбежек, за счет первой чеченской кампании поднялась, и началась страшная ненависть. Более приличные, образованные люди, у которых были средства, они сразу выехали. А кто прибыли в город? Это были малообразованные, с двумя-тремя классами, из горных сел, где очень тяжелый труд. И кто был самой беззащитной частью населения? У кого нет кровной мести, кого можно просто убить, бросить с балкона, в полиэтилене закопать. Сколько таких случаев. Мы просто выжили благодаря тому, что, во-первых, история моего рождения достаточно таинственна, бабушка еврейка, какой-то дедушка чеченец, прабабушка украинка, и все-таки местное население побаивалось, что мать русская, а вдруг родственники отца объявятся и что, тогда кровная месть, если нас убить или что-то с нами сделать? Внешне я и мама носили длинные платья, я с 10 лет носила платок, заматывала как матрешка. Мы по-русски старались на улице не говорить, какие-то обиходные фразы простые по-чеченски. Это была какая-то чужая жизнь, но ты ею живешь, потому что ты хочешь жить, иначе тебя убьют. Другие русские люди, которые не были в длинных одеждах, которые не знали чеченский язык, хотя бы бытовые фразы, что с ними случилось? Да там просто их кварталами уничтожали. У русских националистов — они меня тоже проклинают, пишут, что меня убить надо, по интернету частенько, и нападали в Москве — у них есть такая теория, что якобы это все происходило до первой войны, а потом туда зашла великая русская армия и нас всех освободила. Но это чушь собачья. Потому что до первой войны все жили нормально, и в первую войну все прятались в подвалах вместе, русские, чеченцы, ингуши, татары, цыгане. Там же не только чеченцы жили, там столько народу проживало, даже евреи были, болгары, все на свете. После первой войны действительно на национальной почве поднялись бандитские группировки, у всех было оружие, и они заявили, что русских всех будем истреблять, имущество, квартиры забирать за то, что Сталин нас депортировал — это мы возвращаем свое. Могли за ночь в переулке пять семей вырезать, и никто ничего. Многие, может быть, процентов 70, лично не убивали, но поддерживали: русские, так им и надо. В слово «русские» попадали все не чеченцы, абсолютно все, кроме ингушей — это уж слишком братский народ. Были такие образованные порядочные семьи, которые прятали у себя. Какие-то русские выскочили, в чем стояли, в пижаме: «Помогите, сейчас зарежут, убьют». — «Заходи к нам». Забегут, спрячутся у них в подвале, на кухне, под столом. Вооруженные чеченцы заходят, а эти нет, стоят грудью: не дадим убить русскую семью, убивайте нас, и будет кровная месть. Черт с ними, квартиру забираем, документы, вещи, а эти жалкие рабы пусть бегут, твари. Потом добрые чеченцы эту русскую семью как-то на своих машинах вывозили за границу Чеченской республики, иди, куда хочешь, в чисто поле. Вот так несколько семей спасли. Это в нашем районе. Но в основном кончалось все плачевно. И армян убивали очень много. Мне так жалко, у нас по соседству была семья, старики, очень страшно их убили тоже из-за квартиры. Я вообще этого не понимаю, как можно из-за вещей. Я абсолютно равнодушна к вещам, я считаю, что любую вещь можно взять и отдать — это вообще ничего по сравнению с человеческой жизнью. Почему дети так в школе относились? Потому что если в семьях каждый день говорят, что русские плохие, русских истреблять, русские оккупанты, заняли нашу землю, всех убьем, будет наша Ичкерия и так далее, то, естественно, детишки это в школе повторяют. Дети — зеркала взрослых, они все повторяют, что они видят дома. Но у меня были друзья чеченцы. Нет плохого народа, есть преступные группировки, элементы, но плохого народа нет, есть очень хорошие порядочные люди в каждом народе.

— Вы в 2003 году пишете в своем дневнике: «Как же я хочу уехать отсюда в страну, где нет нефти и газа, где хотя бы по этому поводу не убивают людей». У вас это получилось. Что подтолкнуло к отъезду, что стало последней каплей?

— Очень много времени мы пытались выжить в России. В 2012-м мы приехали в Финляндию, я и муж, попросили убежища, в 2013-м нам его дали. Перед этим было много всего. Вышла книга дневников о второй чеченской, были нападения, я попала в больницу. Светлана Ганнушкина, дай бог ей здоровья, покупала мне дорогие лекарства, потому что я находилась в критическом состоянии, между жизнью и смертью. Госпожа Солженицына помогала снимать жилье, потому что я потеряла работу из-за того, что попала в больницу. Были угрозы и по телефону, и физически. Мы понимали, что мы не справимся после таких серьезных вещей. Я, конечно, далеко не все рассказываю, но пережили мы очень много. Для меня большой трагедией было одно из последних нападений, потому что я ждала ребенка, все это закончилось очень плохо. Для меня это вообще больной вопрос, поскольку девочкой я очень перемерзла, врачи руками разводят, что мамой я не смогу быть. Это был один-единственный раз, когда я думала, что у меня девочка будет, думала Марией ее назвать, Марьям по-нашему, по-чеченски. Но была не судьба. И мы уже решили, что все, или мы там погибаем, после этого всего. Угрозы заключались в том, чтобы я вообще прекратила на тему чеченской войны что-то рассказывать, какие-то лекции читать, писать, чтобы прекратила эту тему. Потому что по мнению тех, кто нам угрожал — это силы, с которыми очень сложно бороться, — я таким образом порчу имидж современной власти, современной России. Хотя я вообще далека от любой политики, я просто рассказывала, что мы там пережили, и все, ничего больше. Мы приехали в Финляндию, Финляндия очень хорошо нас встретила, мы не ожидали, мы не знали, куда мы едем, мы не знали, что бывает с беженцами. Может быть, их сажают в тюрьму и они какое-то время сидят на карантине, как в фильмах. Когда мы приехали, мы были готовы на все, пусть нас сажают в тюрьму, только в Россию мы не поедем, ни за что никогда не вернемся. И когда мы пришли в полицию, нас отправили в четырехзвездочный отель, где вкусная кухня, ресторан, у меня был шок. Я подумала, может быть, мы умерли на границе, и я сейчас в рай попала? Прием был невероятно радушный, очень много хороших людей мы встретили на своем пути. Встретили, конечно, и жуликов-аферистов, и бандитов, и даже серьезных исламистов, и просто каких-то воришек. Потому что мы жили в лагере беженцев, я сидела за одним столом с сомалийским пиратом и не просто пиратом, а с капитаном. Ему, кстати, тоже дали вид на жительство в Финляндии, сочли его просьбу убедительной. Я узнала очень много историй. Но именно про Финляндию я писала очень много очерков, их публиковали. Вообще у меня прекрасное впечатление от Финляндии — это маленькая прекрасная страна. Я за нее переживаю, поскольку у нас здесь нарушаются границы, прилетают русские самолеты, что только ни происходит, но я все-таки надеюсь, что она выстоит.

— Что, на ваш взгляд, является самым большим, самым важным, с вашей точки зрения, отличием Финляндии и России?

— Общество, люди совершенно другие. Я теперь финнов узнаю всегда, в любой стране мира я их узнаю. Они очень милые люди, законопослушные, и самое главное, что законы работают — для меня это было огромное открытие. Потому что в России, куда бы я ни пошла, что бы я ни делала, в больницу, в детский сад, в школу, устраиваться на работу или мне паспорт нужно поменять, я сталкивалась с коррупцией, с тем, что я не человек, разные неприятные эпитеты могли мне говорить официально где угодно. Здесь же это исключено, работают законы, люди вежливые, общаться со всеми приятно на рабочем месте. Я считаю, что это само общество по-другому себя ведет. Возможно, они когда-то в веках переживали те проблемы, которые переживает российское общество, но сейчас они смогли эволюционировать. А в России нет, к огромному сожалению, потому что русская культура была очень богатая, я безумно люблю русскую классику, я перечитала ее в детстве всю. У нас была библиотека, дедушка собирал, Анатолий Павлович Жеребцов, 25 лет он на телевидении работал, он собрал 10 тысяч томов — это были книги на шести языках, потому что он читал на французском, на немецком, на английском, он прекрасно говорил на этих языках. Я, конечно, этих языков не знаю в совершенстве, только несколько слов из каждого, финский сейчас знаю благодаря тому, что здесь живу. Но я читала на русском и Толстого, и Достоевского, все то, что могла достать с дедушкиных полок, все перечитывала. Очень жаль, что сейчас в России такое общество. Порядочные люди есть всегда, всюду, но большинство воспитаны телевизором, современными передачами, которые построены для того, чтобы человек деградировал. И это действительно происходит. В Финляндии все по-другому, другое общество, другое соблюдение законов. Конечно, не без проблем всюду, но просто это несравнимо — это небо и земля. Мы когда приехали, я говорила: боже мой, здесь другой воздух. Я иду по улице, я просто пьянею от воздуха, какая экология прекрасная. Жители стараются заботиться, все время разные мероприятия проводят, что зверушек нельзя обижать. Мы идем в центре города, может заяц пробежать, ежей, белок невиданное количество. Детей воспитывают в любви к природе, в любви к животным. А я считаю, что это самое главное, потому что если воспитывать в насилии, в превосходстве одного над другим, то добра не будет, будет только зло, деградация и фашизм. К моему ужасу, российское общество идет потихонечку как бы к Третьему рейху. В истории все это страшное уже проходили и надо бы опомниться вовремя, но как-то нет. Но надежда умирает последней, все-таки хорошие люди есть, может быть, Бог будет милостив, может быть, как-то повернется все-таки. Но мое мнение, что с Ивана Грозного в России жизнь человека не стоит ничего, и это не изменилось до сих пор — и это страшно.

— Вы следите за тем, что происходит в современной Чечне?

— Знаете, я, может быть, и не следила бы, но здесь очень много беженцев в Европе. Они приезжают в таких количествах, как будто там бои идут до сих пор. И эти люди рассказывают ужасающие вещи, может быть, не все люди рассказывают правду, но некоторые говорят правду. Поэтому просто страшно. Там получился маленький мир, очень красиво в центре Грозного, но это все на костях, на крови построено. Столько судеб загублено. Там есть один человек, от которого все зависит, жить или умирать, он является абсолютной властью. Это по рассказам людей и по тому, что я читаю — я там не нахожусь. Та Чечня, Чечено-Ингушетия, в которой я родилась и в которой был мультинациональный мир, люди были друг к другу добры, не было такого, что ты русская свинья, а ты чеченский шакал, не было таких страстей, не было такой ненависти, а было добро, были соседские отношения, этого мира нет и не будет теперь. Если я возвращаюсь туда, то только в своих снах. Даже в Финляндии мне очень часто снится мой двор в военное время, снег такой серый от пожаров, почти черный. И все-таки я радуюсь, что это мой дом, я на него посмотрю и просыпаюсь. Я знаю, что я была дома. Когда просыпаюсь, смотрю — у меня за окном птицы, красиво — я думаю: сейчас мой дом здесь. Я действительно лишена родины, сначала там устроили войну, потом в России нас никто не принимал как своих. Мы для людей в других русских регионах были как бы чеченцами. Они говорили: а, чеченцы из Чечни понаехали. Понятие родины стерлось, пропало, рассыпалось. Любовь к земле, это все исчезло, это все вытравили, просто уничтожили. В Финляндии я прожила некоторое время, и я стала понимать, что у меня странное чувство зарождается, абсолютно странное, забытое, что я каждому листику радуюсь, вот заяц пробежал, вот лиса мимо парка проскакала за зайцем, ежик бежит. Я поняла, что я влюбляюсь, заново влюбляюсь во что-то — в природу, в небо, в людей, в воздух. Мы потом с мужем во Франции были 10 дней, представляли в Париже, Страсбурге мою книгу, там было очень много читателей, телевидение, радио. Каждую минуту муж говорил: посмотри Париж, посмотри — красиво. Я думаю: скорее бы в Финляндию вернуться, скорее бы домой. Это чувство — это что-то новое для меня. Сейчас я думаю: вот это мой новый дом, старый дом я могу видеть только во снах, а это мой новый дом сейчас. Россия сама по себе, несмотря на то что я очень люблю русскую литературу, с домом у меня нет ассоциаций совсем.

— Вы считаете, что в Чечне этими тремя войнами уже полностью уничтожена возможности построить новое общество или все-таки есть надежда на то, что там что-то действительно наладится?

— Я не знаю, очень сложно сказать. Здесь в Европе, когда я приехала, я столкнулась с тем, что меня стали вербовать. Не поверите, никогда никто не вербовал, но тут началось. Здесь есть свои политические лагеря, есть огромный клан закаевцев, есть дудаевцы, есть Имарат Кавказ, все они политические беженцы, и у них свои законы, свои властелины. Я только успела границу перешагнуть, ко мне пришел странного вида чеченец с дарами и сказал: «Если ты будешь с нами, ты получишь убежище и все на свете». Я, конечно же, моментально в такое состояние пришла шоковое, думаю: боже мой, что творится, полиция в курсе, что тут происходит? Конечно, мы сразу с мужем: до свидания, до свидания. Выпроводили всех этих созданий. Некоторые поняли, но некоторые не оставили меня в покое и даже года через два пришли повторно со своими предложениями. Я отказалась. Звонили в моей дом в Финляндии с угрозами. Звонил человек, он тоже живет в Финляндии, угрожал моего мужа вывезти в лес и там с ним разобраться, потому что я не хочу им служить. Я абсолютно независимый писатель, я человек, который что думает, то и говорит. А что нужно было этим всем коварным людям? Я даже не знаю, в курсе ли, допустим, сам господин Закаев, что эти люди тут кружились со всякими предложениями. Потому что как они объяснили, что им от меня нужно: ко мне будут с вопросами приходить журналисты, а я чтобы их группировки поддерживала и что-то о них приятное говорила. Но я ни о ком не говорю приятно или неприятно, я говорю только о литературе, культуре и познании, могу о йоге говорить, потому что йога для меня — это все. А у этих людей странные амбиции, они много лет все живут в Европе, они себя называют правительством в изгнании, вот они придут в Чечню, они наведут порядок. А годы идут, дети рождаются. Когда рождается очень много детей, которых поднимает чужая страна, давая огромные, никто в России не слышал и не видел таких пособий, когда дети вырастают, надо учить, что это новая родина, ты должен ее защищать, любить, уважать. Вместо этого в беженских семьях, не только в чеченских, говорится, что наша родина там, далеко, здесь мы временно. Мы возьмем все, что можно, а потом мы поедем домой. На мой взгляд, это не то, потому что если я люблю Финляндию, я буду за нее умирать, я буду за нее сражаться, если надо. Я совсем не умею сражаться, я абсолютно мирный человек, но я суп буду варить солдатам, которые будут сражаться за Финляндию. Потому что это моя новая родина, и я не могу ее предать. Там в Чечне я была маленьким ребенком, мне было страшно, на меня нападали со всех сторон, с двух сторон — геноцид. А здесь меня приняли по-человечески, и я ее очень люблю. Я такого не понимаю в людях, может быть, это моя проблема. Поэтому, кто изменит в Чечне что-то к лучшему? Там сейчас человек, которого назначил господин Путин, ведь это же понятно. Пока вся эта власть держится, там все будет точно так же. А что будет потом и станет ли лучше — не знаю. Очень сомневаюсь, правда. Потому что была 10 лет война у нас, я считаю с 1994 года, и мы уехали в 2004 году оттуда, стреляли каждый день, бомбили, были взрывы, партизанские нападения. Затишья были минимальные. Ничего не менялось. У меня в дневнике тоже есть запись: «К нам едет ОБСЕ. Обстрелы из "Града" не прекращаются». Ничего не меняется, все ходит по кругу. К сожалению, это так.

—У вас в 2003 году есть запись в дневнике, когда к вам подходит старая знакомая, которую вы долго не видели, Хабира, и говорит: «Ради всех, кто погиб, мы должны уползти из этого поганого государства и жить, жить нормально». В 1998 году вы пишете сама почти то же самое — что на Новый год вы загадали желание: жить, радоваться, не погибнуть здесь. У вас получилось не погибнуть там, получилось, как говорит Хабира, уползти. Удалось ли выполнить остальные пункты — радоваться, жить нормально?

— Жить нормально очень сложно, я вам правду скажу. Я могу просыпаться среди ночи и просто кричать от ужаса, потому что я вижу оторванные головы, руки. Я не сразу понимаю, что я здесь, в Финляндии, что все хорошо, потому что это сон. Я, конечно, тяжело переживаю эти 10 лет — это на всю жизнь. Я думаю, о чем бы я ни писала, хоть детскую сказку начну писать, там будет немного войны, потому что это самый сильный, самый страшный опыт, который у меня был, самый мистический. Потому что так случалось, с физической точки зрения это сложно объяснить, я училась слышать, как пуля летит, вовремя нагнусь — пуля пролетит. Как это получается, почему? На войне часто такие необъяснимые вещи. Я, конечно, очень стараюсь, йога каждый день, медитация, дыхательные упражнения, но, поверьте, невозможно иногда бывает. Просто закрываешь глаза и думаешь, как ты там выжил в этом городе, который в 2003 году признан самым разрушенным городом мира, там камня на камне не осталось. Я девочкой блуждала по этим улицам, могла пробежать, и через 5-6 метров взрывалась мина. Как эти осколки не достали меня, как меня отбросило, почему? Может быть, ангелы меня закрывали. В последнее время появилась такая идея, что, скорее всего, кто-то, кто, конечно, погиб, очень хотел, чтобы издали дневники. В какое-то время даже я теряла надежду, потому что я обращалась во все российские издательства, и мне отказывали, просто отказывали, я по очереди в десятки обращалась. И то, что я нашла потом этих людей, все получилось — мне же никто не помогал, никакие агенты, никакие помощники меня за руку не привели и не сказали, ни в одной стране мира, я сама искала издательство, писала письмо. Сейчас я пишу на английском, а тогда я писала на русском. Начиналось письмо всегда так: «Меня зовут Полина Жеребцова, я автор чеченского дневника. Будете издавать?» Я всегда очень открытый человек, для меня это было важно. И то, что это издано — это огромное спасибо всем, кто издавал, хоть с сокращениями, но все равно издали, молодцы. Это было очень важно. Потому что ради чего я выжила? Я не вижу в этом смысла, столько людей погибло, столько хороших, порядочных людей, маленьких детей. Ведь был в этом смысл? Я все время его ищу. Был такой случай, когда в лагере беженцев приходил психотерапевт, такой серьезный человек, побывавший на многих войнах, каждый выходил и рассказывал какую-нибудь историю — это в Финляндии. Я тоже рассказала историю о матери и ребеночке, ребенка убило на руках у матери, и мать сошла с ума, молодая женщина, они от нас через остановку жили. Это у меня в дневниках вкратце есть. Мы смотрим на психотерапевта, который к беженцам пришел поговорить, он плачет, рыдает. Знаете, мне пришлось его утешать, то есть я утешала профессионального врача. Хорошо, что я университет заочно на психолога закончила, кое-как удалось, мне удалось его насмешить. На самом деле смех — это лекарство от всего. Даже при полном сумасшествии, когда человек в таком страшном состоянии, как-то можно вызвать улыбку. И на войне очень спасали шутки, юмор, даже когда кажется, что безвыходная ситуация, нас сейчас убьют, и тут главное пошутить, и все. Если нас не убьют, будем об этом вспоминать с улыбкой.