Пятый вызов для русского языка

Через несколько недель мне предстоит, надувая щеки, говорить перед учеными людьми о пяти главных вызовах, с которыми столкнулся русский язык после роспуска Советского Союза.

И сам, конечно, понимаю, как коряво звучит это название.

Какой такой русский язык?

И слышу гул оскорбленной умственной невинности: «Да что ты, чурка завоеванная, можешь понимать в русском языке?!». Но дело тут не только в том старом значении слова «язык», которое некогда включало понятие «народа» как говорящего на этом языке сообщества.

Русский язык для меня — это те люди, наши современники, которые говорят, пишут, общаются на нем сегодня как на родном.

Русский язык в лингвистическом смысле не может знать никаких вызовов.
А вот русский язык как сообщество говорящих на нем людей?

На предпоследнем излете советского века, когда эксперимент заканчивался, поэты-песенники создавали поразительные по откровенности стихи. В них о русском обществе сообщали вещи, которые тогда и не воспринимались как угроза. Только тридцать-сорок лет спустя, когда жизнь целого поколения подходит к концу, мы начинаем понимать, что означали эти страшные слова. Вот только два примера из двух разных песен, скрепленных, однако, одной идеей.

Первая:
«Старость меня дома не застанет — я в дороге, я в пути!»

Вторая:
«Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз».

На поверхности — простая задача, которую ставили перед русскими еще варяги, а потом цари да императоры, а потом генеральные секретари ЦК КПСС и покорные им вояки да чекисты. Вооружившись, иди и захватывай народы, которые не прочь и сами были бы занять твою обширную землю. Забирай под свои освободительные рабочие цели территории, приращеньем коих богатела бы твоя страна.

Но не забывай и о миссии, воспитывай в духе твоих великих знаний и святых ценностей всеобщего братства всех тех, кто попадется тебе на пути.

Говорю сейчас без всякой иронии.

Какой бы завоевательной и душегубской ни была так называемая колониальная политика царизма, а потом и так называемая советизация, звучала в них обеих и образовательная, культурная струна. Александр Твардовский сформулировал этот закон советской жизни в поэме «Теркин на том свете»:

Это вроде как машина
«Скорой помощи» идет:
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подает.

Были языки, над которыми глумились, но были и такие, с которыми носились.

Украинцев за их любовь к своему языку гноили в лагерях как «буржуазных националистов», а иные языки изучали и ставили на крыло письменности.

Один и тот же ученый-языковед мог быть и цензором, и даже политическим палачом. Но каким зорким, каким орлиным взором озирал он норму и стандарт «великого и могучего» языка Пушкина или Тургенева!

В этом мире потерь и приобретений была только одна дотла растраченная сторона — массовая принудительная миграция крестьян и военных, заводских работяг и подневольных служащих, снятых со своих мест разнарядками да командировками засланцев нашей советской родины. Куда бы ни приехал такой подневольный целинник или офицер запаса — в свежезахваченную советскую Прибалтику или в русский город Ташкент, в нефтяной Баку или бессарабский Кишинев, — он нигде не чувствовал необходимости говорить на языке туземцев. Он знал, что система образования подстроена под ассимиляцию. Но и здесь — скрытно от посторонних глаз, невидимыми муравьиными тропами взаимодействовали люди культуры. Даже сквозь некрасивые формы так называемой культурной политики, когда нельзя было, да и некому, напрямую переводить с армянского или английского, например, на узбекский или казахский, а только через русский подстрочник, а то и просто с опубликованного русского перевода, было — пусть у самой тонкой прослойки образованного общества! — понимание встречных миссий — русской, постепенно слабевшей объятьями, и местной, словно намазавшейся маслом и научившейся выскальзывать и из сильных рук.

И пока русские пели «старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути», мало-помалу выяснялось, что дома-то, да, пожалуй, старость не застала. Но застала в дороге, в пути. В военных городках Средней Азии и Восточной Европы, в городах, которые стали чужими за одну ночь, прошедшую после объявления всеобщей независимости.

В 1980-х в советской прессе обсуждали казавшееся тогда страшно обидным слово «мигрант». Это было трагикомично: сам режим, да независимо от государственного строя — от Столыпина до Косыгина, — превратил русских в людей без адреса и тихой старости, а тут такие «обидки» и «непонятки». Да как же не стыдно называть «мигрантами» нас, принесших вам оросительные каналы и ЛЭП-500 — «не простую линию», газопроводы и буровые установки, самое красивое в мире метро и самую высокогорную канатную дорогу. Все механизмы и аппараты миграции были включены, русский народ, со всеми своими обрусевшими новобранцами, был превращен в кочевое войско. И вдруг все это оборвалось.

Тонкий слой культурных лоцманов-лотманов не без болевых ощущений, но приспособился к перевороту. А вот архипелаг безъязыких стариков и старух, их детей и внуков, тремя поколениями въехал в мир, где их главный туз, позволявший свысока поглядывать на туземцев, русский язык управления, работы и образования вдруг перестал крыть другие карты.

Нет, ни в одной солнечной и ни в одной туманной республике местным языкам не удалось и за четверть века стать для науки, техники и образования тем, чем был имперско-советский русский. Но на смену русскому начала приходить мягкая сила англо-американского. За которым не следят академики наук, но которому жаждут следовать молодые эстонцы и грузины, казахи и азербайджанцы. Свои родные, только на словах деколонизованные языки они пока не успели выучить для старых нужд, и там, куда не дошел английский, русский остается языком-посредником для точных наук и серьезных ремесел.

Куда же подевалась созидательная сила русского языка? Местами она старикует там, где и была. И все-таки ей не оставила социальных шансов новая идейная Москва, бывшая «столицей мира и труда», а объявившая себя «столицей русского мира».

Нам, говорят люди «русского мира», надоело кормить Кавказ и Среднюю Азию, утешать прибалтов, смеяться над молдаванами и, особенно, уговаривать хохлов-салоедов, что те — только наша, нашенская окраина, только беззаконно оторвавшийся рукав нашего кафтана.

Русские только кажутся себе оседлым народом, хотя тронулись в путь задолго до несчастных сирийцев. Даже те, кому не пришлось для этого уезжать из новых государств, стали оседлыми мигрантами без особого драйва.
Переходите на английский, советуют каликам перехожим в московских вузах.
А уж те, кого вынесло на берега океанов — Атлантического и Тихого, на каком языке говорят они со своими детьми и внуками? И к каким букинистам понесут они свои книги — переводы на русский язык «Библиотеки всемирной литературы»?

И ведь это только пятый, самый тихий вызов для русского языка нашей посоветской эпохи...