Гибридные бюджетники

Кто не знает, что такое тумак? И присказку все знают про то, что, мол, кому пироги и пышки, а кому — тумаки и шишки. И все же в обиходе слово «тумак» в значении «удар кулаком, полученный чаще при избиении более сильным, чем в драке с равным», в последнее время не так уж часто и услышишь. Слово хоть и знакомое и даже родное, но какое-то даже и чересчур культурное теперь уже для наших широт.

Что говорить о другом значении слова «тумак», и вовсе позабытом. Тумаками в старину звали ублюдков — животных, родившихся от случайного союза, например, зайца-беляка и зайца-русака. Или собаки с волком. У Владимира Ивановича Даля как раз в статье «ублюдок» приводятся интересные примеры.

В лучах расовой теории слово «ублюдок» стало бранным. И вместо него стали говорить «гибрид». Как говорится, шли годы, и появилось много приятных гибридов и полезных гибридных вещей. Например, грейпфруты и гибридные двигатели. Но есть и такие понятия, которым, при ближайшем рассмотрении, больше подходит слово «ублюдочный». Например, вот эта вот ваша «гибридная война» — отличная проговорка получилась. Хотелось выдержать стиль, но ублюдочное содержание пробилось.

Тут действует такой закон. Сейчас я его попробую сформулировать попроще. Вот: когда разум отказывается стоять на страже языка, язык заступает на стражу разума. И вот вам пример.

В церковнославянском языке словом восстание передавали два греческих слова. Оно было калькой сразу двух слов — и слова анастасис — воскресение, и слова енстасис — бунт. Когда мы в школе учили наизусть пушкинского «Пророка», добрые и хорошие учителя наши объясняли нам, несмышленышам, что в словах бога
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей»
поэт сплавляет оба значения. Те, против кого поднимался народ, называли этот подъем бунтом. А бунтари — восставали. Иначе говоря, воскресали к свободной политической жизни. Со временем восстание было переименовано в революцию и заболтано до такой степени, что человеческое стремление воскреснуть к свободе каждый болван научился крыть пушкинской же цитатой про «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Сейчас как раз времена, когда духовная жажда не в моде, и языку самому приходится выводить его носителей на чистую воду. Превращаясь в политическую фауну, люди продолжают переозначивать слова, вероятно, чтобы потомки могли разобраться в том, что происходило с сознанием их несчастных предков, этих несчастных бюджетников некогда великого и могучего языка.

До некоторой степени бюджетником был и поэт, написавший «Пророка» после того, как, видимо, прочитал библейскую книгу пророка Исайи. И — кто знает? — может быть, сегодняшний Пушкин должен был бы рассказать о преображении казенного человека, бюджетника?

Судите сами. Само это скучное слово — бюджет — пришло в русский из английского через французское посредничество. И долгие года оно означало не что иное, как смету государственных расходов. Почему же сейчас, буквально на наших глазах, это слово стало синонимом чего-то странного, местами даже непристойного. Бюджетным, а раньше — малобюджетным, называют то дешевое и сердитое, что получает от государства — из госбюджета — самая слабая, неприхотливая, но и мало к чему пригодная часть общества. Те самые 86 процентов, которые ради сохранения своего не очень-то завидного положения готовы склонить выю как раз перед теми, кто этим бюджетом распоряжается.

Казенный человек, собственно, толкающий своим пердячим паром государственную машину, самим словом «бюджетник» объявляет себя нахлебником этой самой государственной машины. Стало быть, превращение слова такое — сначала «малобюджетный», потом просто «бюджетный», а теперь и просто «самый дешевый». Эта семантическая фантасмагория нужна языку, чтобы предупредить тех, кто в будущем вернется к логике, воспрянет ото сна, услышит обращенные к нему некогда слова «восстань, виждь и внемли». Начнет задавать вопросы об этой странной метаморфозе.

Сто с небольшим лет назад слову бюджет была посвящена статья в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, которую будущие историки нашего захватывающего настоящего будут читать с замиранием сердца. «В конституционных государствах законопроект, содержащий предварительную смету доходов и расходов государства, рассматривается и утверждается народным представительством. Совокупность положений, определяющих порядок рассмотрения Бюджета в парламенте, составляет так называемое бюджетное право. Основное положение парламентского бюджетного права выражается в том, что ни один новый налог, никакая перемена в старых налогах, ни заключение государственного займа не могут быть произведены без согласия парламента. Осуществление бюджетного права дает народному представительству могущественное средство участия в государственном управлении и надзора за целесообразной деятельностью правительства».

Но человек, сам назвавший себя «бюджетником» или согласившийся на такое название, не может даже и мечтать ни о каком контроле за, прости господи, деятельностью правительства. Все тот же словарь, выпущенный аж в 1909 году, цитирует мнение тогдашних корифеев экономики и права: «Бюджет, оказывается, есть вместе с тем процесс, путем которого государство выясняет свои задачи, проверяет свои наличные силы для осуществления последних и устанавливает объективное отношение между теми и другими, причем каждый отдельный момент в составлении и утверждении Бюджета имеет свое содержание и свои формы».

Тот же, кто сводит бюджет к простой смете, этот сметливый хитрец и специалист по гибридной войне и гибридному миру, в пароксизме бесконтрольности забывается — примерно так, как российские власти 100 лет назад, когда автор энциклопедического словаря Брокгауза честно предупреждал: «Самый порядок составления бюджета выражается, во всех цивилизованных государствах, в том, что все отдельные ведомства, выработав свои частные сметы, представляют их министерству финансов, где составляется уже общегосударственный бюджет, который, с приложением объяснительных записок и других материалов, вносится заблаговременно, как всякий другой законопроект, на рассмотрение высшего законодательного учреждения: государственного совета в России и палат в конституционных государствах, причем при поступлении в последние обыкновенно передается, для предварительного анализа, в специальные финансовые комиссии; затем — с заключениями этих комиссий — бюджет представляется на рассмотрение палат и, по одобрении с их стороны, поступает на окончательное утверждение главы государства, а по утверждении обнародуется, как всякий другой закон, после чего всем отдельным ведомствам, на основании его, открываются подлежащие кредиты на предстоящий финансовый год. Бюджет на предстоящий финансовый период рассматривается обыкновенно в одно время с отчетом по исполнению государственной сметы за истекший финансовый год; в государствах с представительным правлением подобный законодательный контроль служит главным основанием так называемого абсолюториума, состоящего в том, что палаты признают действия министров правильными и снимают с них ответственность за истекший период».

А теперь представим себе абсолюториум, в котором никто из министров и членов представительных палат не может отвечать ни за какие действия, включая вполне гибридные, предпринимаемые главой государства за счет бюджета этого самого государства.

Именно это случилось в 1917 году, всего-навсего через 10 лет после публикации умной статьи в Брокгаузе. Никто не слушал нашу энциклопедическую Кассандру, и Российская империя выбыла из списка цивилизованных государств. С тех самых пор изменения значения слов «бюджет» и «бюджетный» так много говорят нам об изменениях, происходящих в сознании людей. Таким же гибридным, каким оно было и раньше, хоть и называлось по-другому.