В Нидерландах растет интерес к изучению России, несмотря на отвращение к ее политике.

Этой осенью в Амстердамском институте междисциплинарных исследований появился учебный курс под названием «Россия», на который записалось более ста восьмидесяти человек. Курс организован институтом совместно с газетой NRC Handelsblad. На лекциях и семинарах речь идет обо всем — политике, экономике, культуре и искусстве. О том, с чем связан интерес к изучению России в Нидерландах, Радио Свобода рассказала одна из ведущих курс, профессор-славист Эллен Руттен.

— Существует мнение, что интерес к России непосредственно связан со страхом перед ней. Как вы думаете, эти 180 человек тоже пришли из-за страха?

— Я думаю, что из-за страха тоже, но он далеко не единственная причина. Когда я начала тут работать, у меня были мечты показать людям передовые явления в России: например, что делают в Стрелке. Я хотела рассказать, что в России и сейчас происходит много всего интересного, но со временем заметила, что когда я включала в название лекций о России слова «pioneering» или «creative industries», то никто не приходил. А вот на такой курс — «Россия», — в котором мы говорим про Россию и Запад, про русскую историю и историю литературы, про авангард (русский авангард очень интересует голландскую публику), на такой курс пришли. То, что можно назвать классикой — русская история, русский авангард, это вызывает больший интерес. Например, в нашем обычном курсе по русской классической литературе больше студентов, чем во всех других.

— То есть несмотря на все то новое, что произошло в России, интерес вызван тем же, что и двадцать, и тридцать лет назад?

— Отчасти да. Конечно, новое тоже вызывает интерес, то есть, получается, интересно сочетание. Но то новое в России, что интересно, это новое — в политическом отношении. А когда я говорю, что Россия — это страна, где многое происходит и в культурной жизни, то сложнее для этого найти публику.

— Тогда про политическое отношение. Этот курс организован совместно с NRC Handelsblad, и лекции читают, в том числе, голландские журналисты, специализирующиеся на России, например, Дирк Сауер или Хуберт Смитс, а в программе курса вы говорите, что хотите показать не только саму Россию, но также и разобрать тот образ России, что есть в Нидерландах сегодня. Что это за образ?

— Да, нужно добавить, что некоторые люди приходят потому, что там есть известные журналисты. Что за образ… Я думаю, что это трехмерный образ, правда, не иерархичный. Во-первых, есть страшный образ России: страна тоталитарных лидеров, большая, властная страна. Второй образ — некрасивая страна, несильная и несовершенная страна; страна, которая в своем несовершенстве нас привлекает как аутентичная, подлинная, искренняя. Третий образ — сказочная Россия, Россия сказок, снега, берез. И ради этой России тоже приходят люди.

— То есть интерес есть. А вот департаментов славистики — в сравнении с тем, что было двадцать лет назад, — все меньше: в Утрехте закрыт, в Гренингене закрыт, департамент в Лейдене занимается в основном политическими исследованиями.

— Я их недавно спросила: я правильно понимаю, что вы больше занимаетесь политикой? Они не согласились. Говорили, что, нет, мы все-таки занимаемся и другими вещами. Но там, конечно, есть и литература, сибирские языки. А так, да, получается, есть два места в Нидерландах: мы и Лейден. И у них кафедра такая же, как у нас: обычно двадцать-тридцать студентов в хорошие времена. За год. Не 180…

— Как в английской литературе.

— Да.

— Скажите, упал ли — с распадом СССР — интерес к изучению России в Нидерландах или нет? Чувствуется ли сейчас нехватка специалистов, которые должны были окончить университет десять лет назад?

— Во-первых, любопытно, что, когда СССР развалился, у нас интерес рос: было очень много студентов в начале 1990-х годов: и в Гренингене, и в Амстердаме, примерно 80-90 студентов за год, они все поверили, что вот — теперь будет демократия в России, русские такие же, как и мы, и все хорошо. Но, увы, да, сейчас есть нехватка специалистов, а также недостаток спроса со стороны медиа, недостаток интереса в людях, которые рассказывают другую историю России. Приведу пример. Меня однажды хотели пригласить на шоу, позвонили для предварительного разговора и спрашивают: вы согласны, что русско-голландский год дружбы (2013) провалился? Я ответила, что так не считаю: отчасти он был очень сложный, отчасти не очень хорошо прошел, но не провалился. Например, были налажены многие интересные культурные контакты. Потом перезвонили и сказали, что нашли другого человека, а вечером я увидела на сайте баннер: год российско-голландской дружбы провалился. Это один пример, но показательный. Когда анализ не очень легко помещается в коротких заголовках, его не хотят слышать. С другой стороны, мы все же об этом пишем: в июне меня и мою коллегу Франку Хуммелс пригласили в амстердамскую газету Het Parool писать большую статью о стереотипах, касающихся России, в голландских медиа. Есть журналисты в Groene Amsterdamer, которые пишут более тонкие анализы… Но в общем есть и нехватка специалистов, и интереса.

— А помимо этого, можно ли говорить о недооценке российского влияния? Недавно я имел дело с частным детективом в Амерсфоорте, и он — отставной детектив полиции — сказал, что чуть ли не каждый день и он, и его коллеги, выходят на русский след, будь то спецслужбы или что-то, связанное с бизнесом. Да и без детективов, например, известно, что в Роттердаме немало российских инвестиций. Россия здесь, но ее не до конца замечают. Так ли это?

— Я думаю, да. Я очень часто замечаю это на наших курсах, — с одной стороны, всегда интересно, когда ты говоришь, что Россия это сложнее, чем вы привыкли думать, и что «Россия в Нидерландах» тоже сложнее, чем кажется. А с другой стороны — всегда есть привычка думать о России что-то одно и слышать лишь то, что это сложившееся мнение подтверждает.

— После финансового кризиса 2007-08 годов правительство Нидерландов стало делать ставку на точные науки в ущерб гуманитарным дисциплинам. Например, в Амстердаме есть AUC, Амстердамский университетский колледж, где образование построено на принципах американской системы Liberal Arts, и студенты вольны выбирать между точными науками, социальными науками и гуманитарными дисциплинами. Но в числе последних планов университета — отдать руководство этим колледжем, который сейчас подчиняется только деканату, в руки факультета точных наук. Этот сдвиг ощущается везде; как он влияет на вашу работу?

— Мы видим это по всему миру: особенно языковым департаментам и кафедрам очень сложно, и нам тоже, потому что сейчас мода на более обширные программы, более широкого профиля. И я убеждена в том, что это — ошибка. В какой-то момент мы окажемся в ситуации, когда специалистов по культуре одной страны или одного языка не будет. А они нам нужны. Уже сейчас в Нидерландах нет специалистов по Украине, например, хотя о конфликте пишут очень много. Но журналистов, которые подробно изучали язык и культуру Украины, очень мало. Я боюсь, что дальше будет хуже. Как страстно бы мы ни боролись, будет очень сложно.

— В прошлом учебном году университет захлестнули протесты в связи с планом руководства реформировать факультет гуманитарных наук. Он включал в себя, помимо прочего, сокращение 98 полных профессорских позиций (почти половины преподавательского состава), закрытие «неэффективных» программ (где учатся менее 20 человек) и превращение многих обязательных курсов в программы по выбору (департаменту славистики, например, пришлось бы отказаться от трех программ бакалавра). Вы тогда составили петицию, направленную министрам образования и иностранных дел с просьбой не допустить сокращений. Студенты отстояли факультет ценой оккупации зданий и стычек с полицией. А какими методами вы можете бороться с проблемой глобализации, когда есть маленький департамент со своими традициями, но их невозможно “продать” за пределы локальной культуры?

— До сих пор относительно помогало то, что мы не замкнулись, а старались говорить об этом в газетах, на публичных дебатах, объяснять, почему специалисты нужны. И далеко не только слависты: специалисты по Норвегии, по Египту… Второе — в Нидерландах, как и в других странах, языковые кафедры уже так давно находятся под давлением, что очень многие наши коллеги просто перестали бороться, а мне повезло — у меня такая кафедра, которая почему-то не устает. Мы просто на всех заседаниях говорим, что мы опять не согласны. Еще нам помогает poldermodel (модель принятия решений, основанная на глубоком консенсусе, критикуется за ее медлительность. — РС), она дает нам как маленькой кафедре какое-то количество власти, потому что руководство факультета не может принимать некоторые шаги без полного согласия. И мы стали делать ставку на PR, и в этом году PR-отдел университета переделывает сайт, делает про нас фильм, брошюры. Они нам очень помогают.

— То есть вам приходится совмещать научно перспективные исследования с необходимостью показывать обществу, что вы делаете что-то актуальное и важное. Как это меняет подход, методологию? Объект изучения?

— Сложный вопрос. Наверное, иногда мы выбираем другие объекты. Я иногда думаю: о, очень хотелось бы написать большое исследование про роман “Обломов”. Но пока я это откладываю, потом не будет ни средств, ни кафедре не поможет, — и тогда мы исчезнем. Это совсем не значит, что я занимаюсь тем, чем не хочу. Просто выбрала бы немного другое. А методологию… на нашей кафедре мы занимаемся и постколониальными, и гендерными подходами, но также уделяем существенное внимание внимательному чтению, и мы пока держимся.

— Несколько более глобальный вопрос. Каким образом вы, как гуманитарный исследователь, справляетесь с визуальным поворотом в науке? Вы активно занимаетесь digital humanities, у вас есть исследования и про визуальные репрезентации, и про «Инстаграм»…

— Я не думаю, что мне нужно с этим «справляться». Я склоняюсь в сторону таких анализов, где есть визуальные компоненты. Когда я писала свою диссертацию, — она была про литературный миф России как невесты, — она касалась философов и писателей, но там была и часть про татуировки. Это было мое собственное желание, я тогда не думала, что мне надо это сделать, потому что есть такие требования. Нет, я сама хотела посмотреть на то, как работают параллели. Но я заметила, что преподавать русскую литературу мне теперь сложнее, потому что много часов рабочего дня я занимаюсь не этим, а визуальными исследованиями. Наверное, это проблема, и, может, в далеком будущем мы решим, что нужно быть более осторожными с междисциплинарными занятиями и исследованиями.

— В вашем департаменте изучают четыре главных языка (русский, польский, чешский и сербскохорватский) и еще больше стран. Есть ли у вас сейчас программы обмена?

— В русской программе есть полноценный курс: студенты едут в Голландский институт в Петербурге, который сотрудничает с Европейским институтом. Там очень сильная программа, но, увы, длится она всего шесть недель. В других языках нет таких программ, там меньше студентов, но можно поехать и в Загреб, и в Белград, и в Прагу.

— А академическое сотрудничество?

— Оно скорее индивидуальное. Мы — как целая кафедра — с другой какой-то кафедрой не сотрудничаем, хотя сейчас работаем над возможностью официально оформить сотрудничество с университетом Белграда. На индивидуальном уровне есть очень много связей, я сотрудничаю в нескольких интернациональных проектах. Например, с Александром Эткиндом — во Флоренции.

— Вы скоро смените Виллема Вестстайна на посту главного редактора журнала Russian Literature, одного из самых уважаемых журналов в мире славистики. Что нового вы хотите туда принести?

— Мне хотелось бы, чтобы в этом странном буйном ландшафте сегодняшней гуманитарной науки мы продолжали быть журналом именно литературы, но при этом внесли что-то из исследований памяти, истории эмоций, добавили бы цифровых исследований гуманитарных наук. Мне было бы интересно увидеть в тематических номерах, что происходит внутри этих дисциплин именно в области восточноевропейской литературы.

— В чем, по-вашему, разница между славистами в России и на Западе? Есть ли какое-то трение, различие в темах?

— Не думаю. Может, в академической культуре есть разница, но в самих интересах я ее особо не вижу. В России сложнее работать из-за государственных глупостей и давления, и это неудобно ученым, но я с большим удовольствием сотрудничаю с коллегами в Высшей школе экономики, в Европейском университете, в Смольном. Я разницы не чувствую.

— Вы жили в России, ею занимаетесь, это очень близкая для вас страна. Что вы чувствуете сейчас в связи с событиями на Украине и России?

— Обидно, конечно. Недавно мне написал один мой студент. Написал, что он больше не будет изучать русский язык (после двух лет учебы), потому что ему было так неприятно, так обидно, когда он побывал весной в Петербурге, что негативные эмоции взяли верх, и он больше не хочет учить русский. Я ему ответила, что уважаю его выбор, но рассказала, как сама справляюсь с такими ситуациями. Я в последнее время стараюсь немножко отодвинуться от сугубо политических вопросов. Когда работала над проектом Web Wars (часть проекта Эткинда Memory at War, посвященная исследованию «войн памяти» между Россией, Польшей и Украиной в интернет-пространстве), мне было так тошно, что, начитавшись комментариев в сети, я решила на несколько лет отодвинуться от подобного и посмотреть, что в России делают творческие профессионалы, чем они занимаются. Хочется взглянуть не на то, что рушится, но на то, что взращивается. Конечно, я тоже пишу про политику; опять же, мы делаем этот междисциплинарный курс… Но в те дни, когда я занимаюсь своим проектом, я ищу положительные стороны. Можно сказать, что это побег, да, может быть. Но, поскольку многие коллеги делают обратное, я думаю, что это не мешает широкому полю славистики. Будет неплохо, если найдутся люди, которые опишут положительные процессы. Это моя стратегия.