Кризис заставляет чаще задумываться о будущем: в соцсетях и немногих оставшихся либеральных СМИ завязалась оживленная дискуссия о том, какой может быть послепутинская Россия. Мнения относительно того, насколько прочен нынешний российский режим, как скоро могут начаться перемены, будут ли они мирными или насильственными и какую Россию мы увидим в результате, разделились кардинально. Между тем система власти, возникшая в России при Владимире Путине, не так уж уникальна, а значит, известны и сценарии ухода подобных режимов с исторической сцены. Насколько опыт других стран способен помочь увидеть будущее России?
Для начала напомним некоторые наиболее яркие высказывания участников дискуссии о перспективах России после Путина.
Гарри Каспаров: «Одним из важнейших факторов, определяющих дальнейшее развитие событий, станет то, каким именно образом Путин будет отстранен от власти. Вариант с более или менее добровольным уходом по примеру Пиночета или Ярузельского не стоит даже рассматривать всерьез, поскольку он принципиально несовместим с базовой логикой существующего режима. Варианты дворцового переворота и массовых протестов по отдельности также имеют сравнительно мало шансов на успех. Скорее всего, режим падет в результате некой комбинации этих двух сценариев».
Олег Кашин: «Путинские и сверхпутинские черты в критиках Путина, вероятно, указывают на то, что ими владеет тот же страх, какой, безусловно, есть и у Путина. Страх потерять власть, страх оказаться лицом к лицу с неуправляемым политическим процессом. Соблазн заменить „плохую“ диктатуру „хорошей“ — это и идеализм, и подлость одновременно. Хороших диктатур не бывает, и даже если во главе „очищения“ станет сам Гарри Каспаров, мы, как уже бывало, очень быстро обнаружим себя под властью его охранников, родственников и тренеров, никем не выбранных и никому не подотчетных».
Карина Орлова: «У меня одно предложение насчет того, что надо сделать в первую очередь после ухода Путина — провести люстрации. Но поскольку делить „по партийным спискам“ будет очень сложно, так как нет почти тех, кто так или иначе не перебегал со стороны на сторону, то запретить занимать государственные должности и вообще иметь какое-то отношение к построению новой государственности надо всем, кто старше, ну скажем, 1980 года рождения».
Максим Горюнов: «Будущий Путин может быть как нынешний Путин — бестолково имперский, маловразумительный и, в общем, мутный. Будущий Путин может быть как Горбачев, который тоже оттенок Путина, только в других экономических, институциональных и исторических условиях. Будущий Путин, если россиянам невероятно, сказочно повезет, вполне может быть как Александр Второй — в меру успешный реформатор и освободитель крестьян. Не надо обманывать себя, мечтая о будущем слишком широко. Послепутинская Россия будет как вариант путинской России, как один из пятидесяти оттенков серого. Оттенок может быть темнее или светлее — зависит от случайности и от выбора».
По мнению политолога, докторанта Колумбийского университета (США) Марии Снеговой, специализирующейся на проблемах трансформации авторитарных режимов, возможных путей перехода от нынешней системы к «постпутинизму» не так уж много — куда сложнее спрогнозировать, насколько долгим окажется этот переход.
Радио Свобода: В свое время, после конца холодной войны, была популярна теория волн демократизации — мол, постепенно в мире демократий становится всё больше, а диктатур и авторитарных режимов — меньше, но это происходит в несколько приемов, или «волн». Как видим, бывшие республики СССР эту закономерность не совсем оправдывают, как-то не хотят они демократизироваться ускоренными темпами. Где-то эти процессы остановились, где-то были попытки, но они оказались не очень удачными. Теория неверна, практика ее опровергла? Или просто мы слишком узкий временной горизонт берем и все еще впереди?
Мария Снеговая: Я напомню, что Сэмюэл Хантингтон, разработавший эту теорию, отмечал, что за каждой волной демократизации обязательно следует откат на протяжении какого-то времени. Последняя волна наблюдалась в конце ХХ века, с 1974 по 1991 год, когда демократизировались несколько стран Южной Европы, пали диктатуры в Латинской Америке, добавим к этому многие страны Юго-Восточной Азии и, наконец, посткоммунистические государства. То, что мы видим сегодня, — это всего лишь неизбежный в таких случаях откат.
— Но он довольно-таки затянулся.
— Да. В прошлом году «Фридом Хаус», организация, которая ведет мониторинг гражданских и политических свобод в мире, зафиксировала девятый год подряд снижение количества стран, где пространство этих свобод увеличилось, и наоборот, рост числа несвободных или частично свободных стран. Не только Россия и в целом постсоветское пространство в этом смысле лидер. Такая же динамика наблюдается, например, и в странах Ближнего Востока и Северной Африки.
— Ну, применительно к Ближнему Востоку, при всем уважении, наше сознание воспринимает это как нечто закономерное. Грубо и ненаучно говоря, «там всегда так было». В постсоветском же мире были некие надежды лет 20 назад на достаточно быструю демократизацию…
— Вообще-то и в российской истории, как и в ближневосточной, примеров демократического опыта немного. Что происходит? Сформировавшиеся промежуточные режимы, типа российского, каким он был в 90-е годы, — а он и тогда до конца демократическим не был, — эти режимы теперь просто закручивают гайки. Это и есть откат. На самом деле в целом с начала 90-х годов демократий в мире стало больше. Но мы были слишком оптимистичны относительно многих стран, где общественные и политические институты несовершенны, они не позволяют демократию удержать. Демократия — очень требовательная система, для нее необходимо изменение как в сознании общества, так и в институтах, это процесс долгий и трудный. Если на то пошло, демократия в мире — это мутация, это то, чего на протяжении большей части своей истории человечество не знало.
— То есть демократия — не норма. Почему же тогда возникло представление о том, что она должна распространяться по свету? Мутация ведь штука ограниченная, а норма — расширенная. Может, и не стоит надеяться на расширение этой «мутации»?
— Если вспомнить биологию и теорию эволюции, то согласно ей многие мутации через какое-то время становятся нормой. Так и тут: как только страны достигают определенного уровня экономического и культурного развития, растет вероятность того, что они демократизируются. Поскольку качество институтов, необходимых для поддержания высокого экономического роста, условия для этого, как правило, лучше при демократических режимах. Не всегда, но как правило.
— Ну а как происходит этот переход? В России сейчас спорят о том, возможен ли переход от того режима, который существует сегодня, сразу к демократии, или же будет фаза другого авторитаризма, этакого просвещенного? То есть придет некая благодетельная «хунта», которая поведет несколько иную политику, чем Путин и его люди. Проведет нужные реформы, а потом откланяется, и настанет царство демократии. Если исходить из опыта других стран, это реально? В Южной Корее и на Тайване что-то подобное, видимо, произошло в свое время. Многие говорят об опыте Чили, оговариваясь, что Пиночет, конечно, был кровавый диктатор, но в итоге провел определенные экономические реформы, а дальше уже произошла демократизация…
— Для начала давайте разберемся с природой российского режима. В 90-е годы, как я уже сказала, он был промежуточным, переходным. А вот текущий российский режим — это самая обыкновенная автократия: все СМИ сколько-нибудь влиятельные под контролем, реальной конкуренции на выборах не допускается, за редчайшими исключениями, все ветви власти под каблуком единого властного центра. Конечно, это по-прежнему электоральная автократия, то есть какие-то формальные избирательные процедуры происходят, причем на многопартийной основе.
Тут есть надежда. Потому что, как показывает опыт, некоторые такие автократии со временем склонны к спокойной трансформации, даже несмотря на то что на данный момент сменить существующий режим путем выборов не представляется возможным. Теперь о том, как могут происходить перемены. Есть свежая работа Барбары Геддес, она пишет в соавторстве с несколькими другими исследователями о том, как происходили переходы в различных автократиях за период с 1946 по 2010 год. По ее мнению, есть три варианта. Первый: кто-то из круга ближайшей к лидеру элиты заменяет его, но формально режим остается тем же самым.
— Это операция «Преемник», ее Россия уже пережила в 1999 году, когда к власти привели Путина.
— Да. Второй вариант — оптимистический, когда действующую власть сменяют демократические лидеры. Третий вариант — он, кстати, более половины случаев таких переходов составляет, — это когда текущий лидер утрачивает контроль, и власть переходит к другой группе, не относящейся непосредственно к прежней элите. Но эта новая группа тоже устанавливает автократию. Вроде бы правящая элита сменилась, а суть осталась та же. Почему? Потому, что авторитарные режимы в большинстве случаев уничтожают полноценные общественные институты в своей стране и не оставляют больших возможностей для развития демократии, которой требуются такие институты.
— Где вот так случилось?
— Ну, скажем, многочисленные африканские смены власти. В Латинской Америке многие страны в середине ХХ века, когда одного автократа-популиста сменяла военная хунта, — это очень типичный вариант. Кроме того, очень многие посткоммунистические транзиты — от Белоруссии до стран Центральной Азии, где на смену советскому режиму почти без перерыва пришли новые автократии.
— Этот вариант, как вам кажется, для России реален?
— К сожалению, он вероятен. Многие из российских аналитиков, на мой взгляд, не совсем правильно часто сравнивают сегодняшнюю Россию с латиноамериканскими хунтами, делая упор на доминировании силовых структур, спецслужбы, которые все контролируют, и так далее. На самом деле более корректное сравнение — это так называемые неопатримониальные режимы Африки. При таком режиме лидер или правящий клан удерживает власть с помощью системы личного патронажа, основанной на неформальных отношениях, лояльности и личных связях. То есть нет институтов, общих правил игры в такой стране, а организация власти такова, что правитель подкупает лояльные ему группы. В отсутствие институтов нет никаких сдержек для власти, а у самой власти, организованной таким образом, нет желания как-либо развивать страну. Ведь вся политика фактически сводится к тому, что разные группы интересов борются за доступ к кормушке, за перераспределение ресурсов.
— Эта картина очень знакома, безусловно, и от нее веет суровой безнадежностью. Возможны ли все-таки позитивные изменения и при таком положении дел? В недавней статье в «Ведомостях» политолог Дмитрий Травин пишет, что некие перемены могут быть в будущем связаны со сменой поколений в рамках нынешней правящей элиты. Но не очень понятно, выросло ли в России такое поколение, готовое к каким-то переменам. Возможны ли сдвиги внутри самой путинской элиты, или там уже все так законсервировалось в рамках схемы перераспределения ресурсов в пользу своих карманов, что так все и будет продолжаться?
— Под сменой поколений имеется в виду что: смерть лидера и естественный уход его от власти? Это действительно один из наиболее часто встречающихся вариантов смены авторитарных режимов, таких как российский, то есть персоналистских. Лидер умирает, а поскольку все держится на нем, то так или иначе следующий лидер будет другим, и в этом смысле неизбежно приходят изменения. Но тут есть проблемы, связанные опять-таки с характером режима. Допустим, многие латиноамериканские хунты были основаны на том, что пытались обеспечивать экономический рост, и там в качестве основной группы поддержки режима выступал бизнес. Когда роста не было, когда возникал кризис, начинался транзит. Причем обычно более или менее мирный. Напомню, что даже Пиночет ушел от власти мирным путем.
Но в неопатримониальных системах об экономическом росте и каких-то благах для страны речь не идет, а идет о том, у кого доступ к кормушке. Конечно, поскольку режим основан на перераспределении, экономический кризис делает ситуацию хуже. Это в России мы уже наблюдаем, понемножку растут протестные настроения, дальнобойщики появляются, да и элита не очень довольна. С этим связано количество подарков и подачек, которые Тимченко, Ротенберги и прочие от власти получают — явно с целью их задобрить. Но сам по себе экономический кризис для такой системы не является катастрофическим ударом.
— Почему? Ведь есть большинство граждан, которые доступа к кормушке не имеют или имеют крайне ограниченный. По логике вещей, по мере ухудшения экономической ситуации раздражение должно возрастать, а это угроза системе. То есть в итоге система должна пойти вразнос.
— Вы совершенно правы, но это значит, что возможность мирного транзита снижается. А с другой стороны, протест, идущий из низов населения, зреет медленно. В таких странах часто люди с патриархальным сознанием, хотя понемножечку и они начинают понимать, что дело плохо. Плюс бизнес тоже очень недоволен тем, как власть себя ведет в такого рода системах, и мы это в России опять же наблюдаем, видим, что все чаще и чаще выступления бизнесменов начинают носить характер отчаянного крика о помощи. Если бизнес, недовольный ситуацией в стране, и социальные низы объединяются в этом протесте, тогда неопатримониальные режимы рушатся, и появляется шанс для действительно серьезных перемен. Но протест должен быть масштабным и всеобъемлющим. Его назревание — процесс очень долгосрочный и долго тлеющий, только на фоне устойчиво плохой экономической ситуации. Тут должно совпасть несколько очень важных факторов.
— Фактически вы говорите примерно то же, что сказал пару месяцев назад Михаил Ходорковский: в России революция не исключена. Но вы считаете, что этот процесс может занять достаточно долгое время?
— Более долгое, чем многим хотелось бы. Вообще, как известно, в России надо жить долго. Если транзит и происходит, гарантии того, что после него будет демократия сразу же, нет. Но все-таки у российского общества огромный потенциал, и мы так или иначе люди с более или менее европейским сознанием, хотя и с большими оговорками. Так что, думаю, отчаиваться не стоит, — считает политолог, специалист по проблемам трансформации авторитарных режимов Мария Снеговая.
