«Онъ имѣлъ видъ обезпеченнаго ремесленника, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ было что-то странное, не присущее человѣку, живущему честнымъ трудомъ, нѣчто общее всѣмъ людямъ, эксплоатирующимъ для собственной выгоды человѣческіе пороки и слабости, — особый отпечатокъ нравственнаго нигилизма, свойственнаго содержателямъ игорныхъ притоновъ и разныхъ вертеповъ, сыщикамъ, кабатчикамъ и до нѣкоторой степени изобрѣтателямъ патентованныхъ цѣлебныхъ средствъ, электрическихъ поясовъ и т. д. Впрочемъ, у людей послѣдней категоріи бываетъ дьявольское выраженіе лица, а въ лицѣ м-ра Верлока не было абсолютно ничего дьявольскаго…»
Мы нарочно приводим текст первого перевода в дореволюционной орфографии. Первые годы двадцатого века были, по части свободы слова, сродни нашему времени. С одной стороны, почти все можно было написать и напечатать по-русски. С другой стороны, то и дело возникали моменты, когда издатели машинально включали самоцензуру самого нелепого свойства. Вот вам пример. Главный герой романа Конрада, первый секретарь не названного посольства господин Владимир, в русском переводе переименован и зовется мистером Вальдером. Подобно советскому агенту Максиму Максимовичу Исаеву, который был не только Штирлицем, но еще и господином Вользеном.
Мистера Владимира наблюдательный Конрад описывает так:
«Онъ былъ до нѣкоторой степени любимцемъ общества. Остроуміе его заключалось въ томъ, что онъ любилъ приводить въ соотношеніе самыя разнородныя понятія. Въ подобныхъ случаяхъ онъ усаживался плотно на стулѣ, поднималъ лѣвую руку, какъ бы держа между двумя пальцами свой доводъ, а на кругломъ, гладко выбритомъ лицѣ выражалось веселое недоумѣніе».
Господин Владимир борется с анархистами, и страшно недоволен работой агента Верлока.
«Я знаю, въ чемъ дѣло. Вы просто лѣнтяй. Сколько времени вы состоите на жалованьи у насъ въ посольствѣ?
— Одиннадцать лѣтъ, — отвѣтилъ м-ръ Верлокъ послѣ нѣкотораго колебанія.— Мнѣ поручено было нѣсколько миссій въ Лондонѣ еще въ то время, когда его превосходительство, баронъ Стоттъ-Вартенгеймъ, былъ еще посланникомъ въ Парижѣ. Потомъ, по распоряженію его превосходительства, я поселился въ Англіи. Я вѣдь англичанинъ.
— Вы англичанинъ? Вотъ какъ!
— Да, я уроженецъ Англіи и англійскій подданный, сказалъ Верлокъ. — Но отецъ мой былъ французъ, и поэтому…
— Ну, да все равно, — прервалъ его м-ръ Владимиръ. — Плохо то, что вы лѣнивы и не умѣете пользоваться обстоятельствами. Во времена барона Стоттъ-Вартенгейма, у насъ тутъ было въ посольствѣ много мягкосердечныхъ простаковъ. Благодаря имъ, люди вродѣ васъ составляли себѣ невѣрное представленіе о секретныхъ фондахъ. Мой долгъ сказать вамъ правду, и прежде всего объяснить, что именно составляетъ назначеніе секретнаго фонда. Прежде всего, я вамъ долженъ сказать, что секретный фондъ — не благотворительное учрежденіе. Я васъ вызвалъ сюда именно для того, чтобы заявить вамъ это».
Итак, наш Владимир требует от мистера Верлока не просто доносить на анархистов и не только сообщать конфиденциальную информацию об их перемещениях и планах, и уж тем более не только выступать на их сходках, пользуясь невероятной силы голосом, но, как выражается мистер Владимир, «создавать факты».
«Вы, вѣроятно, въ достаточной степени владѣете жаргономъ соціалистовъ-революціонеровъ?— спросилъ онъ презрительнымъ тономъ. — Vox et… Латинскому языку учились?
— Нѣтъ, — злобно пробормоталъ Верлокъ. — Этого отъ меня, надѣюсь, и не требуется. Зачѣмъ? Я принадлежу къ милліонамъ простыхъ людей. Кто знаетъ латынь? Сотни жалкихъ дураковъ, которые не умѣютъ даже сами позаботиться о себѣ, на которыхъ должны работать другіе.
М-ръ Владимиръ изучалъ еще съ полминуты въ зеркалѣ заплывшій профиль и толстую фигуру стоявшаго за нимъ Верлока. Въ то же самое время онъ съ удовольствіемъ видѣлъ передъ собой свое собственное лицо, гладко выбритое, розоватое, съ тонкими губами, какъ бы созданными для того, чтобы произносить тонкія, остроумныя фразы, дѣлавшія его любимцемъ самаго избраннаго общества. Затѣмъ онъ обернулся и прошелъ на середину комнаты такъ рѣшительно, что даже кончики его галстука, казалось, пріобрѣли угрожающій видъ. М-ръ Верлокъ искоса взглянулъ на него и внутренно вздрогнулъ.
Таким «поражающим фактом» должен был стать взрыв, который, по замыслу Владимира, следовало устроить в самом сердце современной цивилизации — в Гринвиче, на нулевом меридиане.
«Для того, чтобы дѣйствительно оглушить человѣка, нужно, по крайней мѣрѣ, взорвать крышу надъ нимъ. За искусство и его права вступилось бы нѣсколько художественныхъ критиковъ и любителей искусства, — но кто бы сталъ обращать вниманіе на ихъ жалобы и крики? Совсѣмъ другое дѣло — наука. Въ нее вѣритъ всякій болванъ, нажившій состояніе. Онъ самъ не знаетъ почему, но вѣритъ. Это — самый священный фетишъ. Всѣ профессора, конечно, — радикалы въ душѣ. Но скажите имъ, что ихъ идолъ долженъ быть сверженъ во имя будущности пролетаріата, и эти ученые тупицы поднимутъ вой. Они наводнятъ газеты очень удобными для насъ статьями. Ихъ негодованіе будетъ выше всякихъ подозрѣній, такъ какъ ихъ видимыхъ матеріальныхъ интересовъ при этомъ не будете затронуто, и они возбудятъ эгоистическій ужасъ въ томъ классѣ, за который слѣдуетъ вліять. Имущій классъ вѣритъ, что наука какимъ-то мистическимъ путемъ является истиннымъ источникомъ ихъ богатства, и поэтому дикая манифестація противъ науки подѣйствуетъ сильнѣе на нихъ, чѣмъ если бы взорвали на воздухъ цѣлую улицу или театръ, переполненный людьми ихъ класса. Въ послѣднемъ случаѣ, они рѣшили бы, что это — только «классовая ненависть», — но что можно сказать о проявленіи безсмысленной жестокой жажды разрушенія — почти непостижимо-безумной? Безуміе — вотъ что самое страшное: на него нельзя повліять угрозами, убѣжденіями или подкупомъ, къ тому же, я вовсе не убѣждаю васъ устраивать какую-то бойню. Я культурный человѣкъ и не желалъ бы пользоваться такими средствами, хотя бы для наилучшихъ результатовъ. Но я даже не ожидалъ-бы никакихъ благотворныхъ результатовъ отъ кровопролитія. Убійство — явленіе обычное; оно ничего не мѣняетъ. Это — почти общественное учрежденіе. Демонстрація должна быть направлена противъ науки. И даже не безразлично, противъ какой. Нужно, чтобы покушеніе потрясло безполезностью глумленія. Такъ какъ вы орудуете бомбами, то слѣдовало бы бросить бомбу въ чистую математику. Но это, конечно, невозможно. Я развилъ вамъ высшую философію примѣненія вашихъ силъ и привелъ вѣскіе доводы. Практическое примѣненіе моихъ мыслей — уже ваше дѣло: Но и въ этомъ отношеніи я могу снабдить васъ еще кое-какими указаніями. Какого вы мнѣнія о томъ, чтобы обрушиться на астрономію?
М-ръ Верлокъ стоялъ неподвижно, точно въ столбнякѣ, у кресла м-ра Вальдера, и только отъ времени до времени слегка судорожно вздрагивалъ, какъ домашняя собака, свернувшаяся у камина, которую во снѣ мучатъ кошмары.
Онъ только повторилъ звукомъ, похожимъ на рычаніе:
— На астрономію?..»
Верлок терпит неудачу. Вместо теракта против европейского фетиша — мировой науки он становится виновником гибели невинного человека — привязанного к нему душевнобольного брата жены. В отместку и за убийство брата, и за подлое сексотство жена Винни закалывает мистера Верлока, любимого мужа.
Душераздирающая и душещипательная история, рассказанная Джозефом Конрадом, почти 30 лет спустя ляжет в основу фильма Альфреда Хичкока, причем в некоторых странах лента тут же, в 1936 году, будет запрещена на том основании, что слишком много ходов подсказывает потенциальным террористам. Так называемого антитеррористического законодательства тогда еще не было, но и на западе, и на востоке как раз в это время стали появляться антиутопии, в которых представлена картина жизни в обществе с победившей теорией заговора. Обыкновенный человек почувствовал себя обложенным со всех сторон — большой провокатор-государство рассчитывал с помощью мелкого беса контролируемого индивидуального террора подмять и все общество, и каждую семью, и каждого человека-осколка, оставшегося наедине со своей безумной тайной.
Но действие книги не кончается убийством провокатора Верлока. Став обладательницей большого состояния, — денег, которые ее муж получал от русского правительства, — вдова-убийца решает бежать из Англии. В обществе настоящего анархиста или революционера, влюбленного в нее политэмигранта, студента-медика по прозвищу «Доктор», настоящее имя которого «товарищ Оссипон», она отправляется через Ла-Манш. Однако, счастье длилось недолго: прознав о деньгах в чемодане госпожи Верлок, так и не состоявшийся социалист-революционер или анархист, наш «товарищ Оссипон» похищает чемодан и на ходу выпрыгивает из поезда, а бедная Винни топится в Ла-Манше.
О ее самоубийстве напишут в газете, и эта заметка под заголовком «Акт безумия или отчаянья?» — станет финальным вопросом автора: что произойдет с тобой, читатель, когда ради торжества великой идеи — какой угодно! — в руках твоих правителей появится этот адский инструмент — безумие и отчаянье? Что если адское семя — чума сексотства, готовность спровоцировать слабых на последний взрыв отчаянья — пойдет в рост? До революции в России оставалось десять лет, до революции в Германии — двадцать пять. А противоядия от философии мистера Владимира не нашли до сих пор.
