Как работают политические технологии и неолиберализм в современной России? И чем российская ситуация похожа на нашу? Вопрос о том, как работает российская политика в сфере СМИ, уже давно является благодарной темой. Некоторые авторы описывают политику России как виртуальную, а другие называют Россию «постмодернистской диктатурой», которая выстроена на базе манипулирования СМИ. Из-за этого такие понятия, как российская пропаганда и (дез)информационная война, вернулись в современный лексикон. Однако нельзя было не обратить внимания на то, что попытки бороться с российской пропагандой (даже на европейском уровне) в значительной степени оказались лишь сотрясением воздуха в нестабильной атмосфере коммуникаций. Ведь основной чертой российской пропаганды является непостоянство и разрозненность идеологических интерпретаций, которые лишь усугубляются не учитываемым многими упадком культурной силы Запада.
Французский философ Жан Бодрийяр в классическом труде о симуляции и симулякрах изложил ситуацию, в которой произошло определенное отделение знаков от описываемой реальности. Проще говоря, Бодрийяр обратил внимание на то, что коммуникация в СМИ создает мир сама по себе, тогда как мир реальный все больше отличается от нашего описания. Это наблюдение хорошо применимо к российской политической коммуникации, которая сегодня сочетает элементы цензуры, манипулирования языком, политического маркетинга, рекламы и инфотейнмента. В результате получился вводящий в заблуждение коктейль, который неразрывно связан со стремлением укреплять господство Кремля.
Корни политических технологий
Рожденный на Западе политический маркетинг — или, согласно российской терминологии, «политические технологии» — в посткоммунистической России является важным политическим инструментом. Однако не единственным. Российская политика располагает не менее значимым непубличным спектром инструментов, который остается зачастую вне камер и общественного контроля.
Повитухой политических технологий в России были 90-е годы и правительство президента Бориса Ельцина. Первой пробой стали ключевые президентские выборы 1996 года, проводимые в период глубокого кризиса российской трансформации. Главной задачей этих выборов на политическом (и политико-экономическом) уровне было удержать Ельцина и его клику у власти, то есть не допустить ревизии или корректировки прежнего процесса трансформации. Однако на уровне публичной политики вопрос стоял несколько иначе: как убедить избирателей, чтобы они снова выбрали Ельцина, несмотря на социальный и экономический кризис, в котором в то время пребывала Россия?
В начале избирательной кампании Борис Ельцин имел минимальный рейтинг (от трех до шести процентов), который вполне соответствовал последствиям неолиберальной шоковой терапии в стране. В итоге Ельцин с небольшим преимуществом перед очень сильным кандидатом от коммунистов Геннадием Зюгановым выиграл во втором туре и смог продержаться в Кремле еще почти три года. Политтехнологи вместе с олигархическим медиаблоком Бориса Березовского и Владимира Гусинского сумели сделать почти невозможное: они поставили ситуацию с ног на голову. Это стало хорошим уроком на будущее.
Выборы в период социального разложения
Упомянутые выборы 1996 года уже основывались на манипулятивной модели, которая работала с целым рядом коммуникационных элементов, прежде всего, с антикоммунизмом и демонизацией главного конкурента Ельцина — Зюганова — то есть с созданием образа врага, а также с более легкими темами, как, например, кампания «Голосуй, а то проиграешь». Ее россияне скопировали с президентской кампании Клинтона 1992 года. Впоследствии политтехнолог Глеб Павловский так сказал об этой выборной стратегии: «Выбирая Ельцина, люди голосовали за правительство и из страха остаться без правительства».
По-своему это был «дьявольский план», идеально подходящий для российских условий 90-х годов, а также для российского менталитета. Стратегия учитывала, что ощущение, соответствующее общественной аномии, будет укреплять тенденцию к некой форме порядка. Страх перед безвластием — или, согласно Гоббсу, естественным состоянием — который технологи вызвали у избирателей, привел к поддержке Ельцина, а затем и Владимира Путина.
Однако был и еще одни важный элемент, который политические технологи при Ельцине, а позднее и при Путине сделали столпом кремлевской гегемонии. Речь идет о политике «несуществующих альтернатив». Еще в ельцинскую кампанию была разыграна эта карта: кроме Ельцина не существует других вариантов, вернее, есть еще один вариант — жить без правительства, как сказал Павловский. Политические технологи очень хорошо поняли основной элемент гегемонии неолиберализма, который был, как и в других странах, основным рецептом российской трансформации. Так что логика неолиберализма являлась неотъемлемой частью российской политики после 1991 года — почти в пиночетовских традициях.
Глеб Павловский описал подобную предвыборную стратегию довольно ясно: «Если вы хотите убедить избирателей в чем-то, что, как кажется, противоречит их естественным и личным интересам, вы должны преподнести это как нечто, альтернативы чему не существует». Другими словами, политика несуществующих альтернатив полностью нейтрализовала классическую политику интересов, а также предвыборную конкуренцию разных (конфликтующих) программ и партий.
Несуществующая альтернатива путинскому правительству и личности до сих пор является ключевым элементом не только публичного образа президента, но и путинской гегемонии вообще. Например, в 2012 году в период политизированных президентских выборов на российском телевидении и в других СМИ появился ролик, в котором очень ловко и эмоционально (и манипулятивно) был использован именно этот элемент. В клипе изображалась Россия без Путина в самых черных тонах — почти как апокалиптическая смута. Учитывая российскую историю и опыт 90-х годов, этот посыл, что понятно, вызывает большой отклик у общества. По сути это умело используемая архетипическая травма, нанесенная русской революцией и внутренним расколом страны, который уходит корнями во времена Петра Великого.
Несмотря на всю специфичность, суть путинской гегемонии очень похожа на западные неолиберальные идеи, которые заключаются в том, что альтернативы не существует. Это не удивляет, если присмотреться к интеллектуальной истории шоковой терапии, из которой выросла эта гегемония. В России неолиберализм вышел за границы экономики и колонизировал сознание людей.
Демократия а-ля рюс
Но это, конечно же, не означает, что с точки зрения политической системы и политической культуры Россия идентична своим западным соседям. Отличия довольно значительны. Иллюстративным примером может послужить кремлевский политический византинизм, который продолжает давние традиции закулисной политики и обусловливает принятие решений внутри «черного ящика». В конце концов, и российские представления о демократии очень специфичны.
В 1999-2011 годах талантливый идеолог Владислав Сурков отвечал за то, что мы могли бы назвать «менеджерским управлением» политическим спектром российской политики. Иногда Суркова, имеющего опыт в сфере рекламы, называют путинский кардиналом Ришелье. Однако намного больше ему подходит прозвище «серый кардинал». Ведь в роли вице-премьера в 2011-2013 годах Сурков не был так же успешен, как на постах, которые давали ему возможность выступать в роли невидимого драматурга и менеджера.
На посту заместителя главы администрации президента именно Сурков был тем, кто в 2005 году наметил известную концепцию «суверенной демократии», то есть отечественного российского варианта демократии. Эта концепция гибридизировала демократическую теорию и связала ее с державными претензиями на автономию России. Проще говоря, концепция помогала примирить демократическую форму и авторитарное содержание (практику) путинского режима. Одновременно эта концепция исполняла роль идеологической программы правительственной партии «Единая Россия» накануне парламентских выборов в 2007 году, которые, кстати, завершились для этой партии триумфом.
Также эта идеологическая концепция была призвана подтвердить и утвердить деполитизированный столп путинской стабильности. Важно было, чтобы права граждан были заменены патерналистской заботой об их ежедневных нуждах. Эта политика осуществлялась в период экономической конъюнктуры 2000 — 2009 годов и позволила России набраться сил. В данном случае речь шла о реальных политических шагах, которые были связаны с политической экономией России и со стабилизационной (читай деполитизированной) перераспределительной политикой путинского правительства. Эта социальная политика не была особенно выраженной (она имела, как и в других странах региона, компенсационные черты) и в целом не выходила за рамки неолиберальных рецептов. И, тем не менее, после опыта 90-х годов и перестройки ее было достаточно.
Телевизионные менеджеры
В связи с политикой в современной России также часто говорят и о влиянии телевидения. И хотя статистика показывает, что в последние примерно десять лет значительно возросло число пользователей интернета, именно государственное телевидение по-прежнему является основным инструментов и пространством для политической коммуникации, которые есть в распоряжении Кремля и его политтехнологов. Роль телевидения основана на российском представлении о том, что журналисты и СМИ являются лишь продолжением политики, а не критическим и независимым столпом демократии.
В этой связи политические технологии работают по всем правила современного или, вернее, постмодернистского политического маркетинга. Управляемая менеджерами российская демократия, в которой четко определены роли, а ключевые решения принимаются за кулисами, рассматривает политику через призму спроса и предложения (но с некоторыми «протекционистскими» чертами). Гражданин — это зритель и потребитель одновременно. То есть он пассивно покупает некую услугу. Реклама, которая в своем принципе основывает посыл на эмоциях и желаниях, всегда имела к этому отношение, как и поп-культура или культура так называемого гламура, которая в прошлом перемешала личный имидж политиков (включая Путина) с выразительными элементами из жизни знаменитостей. Эта блестящая упаковка всегда имела компенсационное предназначение, которым стремились угодить западным наблюдателям.
Российское телевидение делает, за небольшим исключением, из политики шоу согласно заранее подготовленному сценарии. Например, довольно популярная «Прямая линия» с Владимиром Путиным представляет собой смесь политического ток-шоу, PR с чертами демократизации в виде виртуальной или медиа-«аудиенции» у президента, социологического исследования, а в последнее время и коллективной терапии. Отвечая на вопросы, Путин меняет множество ликов: главный менеджер, решающий проблемы, обычный шутливый человек, глава государства, который подает важные сигналы мировой политике, а также внимательный терапевт. Все это преподносится с использованием самых современных технологий. Другим примером политтехнологической драматургии может послужить программа популярного Дмитрия Киселева «Новости недели», которая часто идет по пути крикливой бульварности, и в ней драматизация идет рука об руку с манипулированием, подчеркнуто ироничным тоном, который создает иллюзию отстраненности, с эмоционально окрашенной визуальной стороной и журналистикой.
Совершенно другая Россия?
В чешском контексте распространен взгляд на Россию только как на изолированный пример сам по себе, который с нашими проблемами не имеет (почти) ничего общего. Но во многих случаях это не так, хотя мы и должны относиться серьезно и уважительно ко всем российским специфическим чертам и отличиям. И, тем не менее, общий момент, вопреки всему, довольно ясен: неолиберальная доктрина стала гегемоном в политике и в России, и у нас, правда, несколько по-разному, с помощью разных выразительных элементов (включая культуру и язык).
Словом, российские политические технологии — это инструмент манипулирования для сохранения статус-кво и консенсуса, который имеет два измерения: между элитами и в обществе. Путинская гегемония отчасти строится на взаимодействии смеси мифов, интерпретаций и драматургии и на реальных шагах, которые вместе усиливают деполитизированный эффект и общественное одобрение. Таким образом, в политике ни виртуально, ни реально нет альтернатив, и в целом политика имеет нравственное и культурное содержание («консервативные ценности», «Крым наш», евразийская идентичность России и прочее). Проще говоря, политика превращается в культурную политику. А это по всем своим признакам — классический инструментарий неолиберализма. Но, как нам хорошо известно, политические проблемы, которые скрываются за культурной маской, в такой форме становятся нерешаемыми. Отсюда, по всей видимости, происходит нынешний кризис путинизма, как и глубокий кризис неолиберализма.
Постмодернистский разрыв между знаком и представлением, а на политическом уровне — между интересом и представлением — вот два основных метода работы политических технологов Кремля. Виртуальным лицом российской политики является то лицо, которое присвоило себе неолиберальную субъективность. И главное, в мире сегодня неолиберализм с российскими чертами, что парадоксально, претит прежде всего тем, кто был или по-прежнему является его сторонником у себя дома.
Автор — компаративный историк.
