Прямо вот так? Не слишком ли нахально? Может, и слишком. Но попробуем разобраться. Сейчас это особенно важно. Потому что последние полтора-два десятилетия — эпоха заголения лютует. Демонстрации брутальности, какой-то неприкрытой вирильности, голых торсов и презрения к логике.
Эпоха заголения предполагает, что глава государства может спокойно заявить: «Да, мы тут с ребятами международные бандиты и воры, почему бы и нет? Разве это имеет значение, если нам за это ничего не будет, ведь некому в мире с нами тягаться». Не так уж важно, говорят это по-турецки, по-русски, по-испански или по-арабски.
В подобные времена и так называемым научным работникам вполне позволительно объяснить себе и другим, отчего все они вместе столько лет терпели обращение с языком, которое просто отменило все их вот эти вот науки, гуманитарные, социальные, философские — как их ни называй.
Задача гуманитария в такой ситуации трудно исполнима, хоть и проста. Ему нужно ответить себе только на один вопрос: почему при виде полуголого питекантропа, вооруженного блатной харизмой и дубинкой — термоядерной или помазанной каким-нибудь богом, — все общество замирает в сладострастной истоме? Почему на соображения человечности и законности, солидарности и взаимопонимания, соблюдения прав человека и международного права, простого уважения к личности и скромности в быту общество откликается, в лучшем случае, кислой ухмылкой?
Может быть, действительно, в самом языке гуманитарных наук простые граждане чувствуют какую-то фальшь, какую-то червоточину? Может быть, эти граждане просто не готовы принять ажурные аргументы моральных императивов? Кант, например, прямо велит человеку, в доме которого спряталась от потенциального убийцы невинная жертва, выдать убийце местоположение жертвы, потому что правду надо говорить во всех случаях жизни. А если эти ваши канты приравнивают привычную ложь во спасение к недопустимому в моральном обществе лицемерию, то давайте, говорят нам, уж лучше жить с фигой в кармане, чем с простодырой Кантом.
Форменная туча официальных и не очень деятелей всевозможных конфессий и деноминаций призывает к насилию — от скромного избиения членов семьи до отправки на тот свет неопределенно широкого круга своих противников. На этом фоне попискивание непротивленцев злу насилием выглядит поистине смехотворно и даже вызывающе для уверенных в своей правоте насильников-профессионалов.
Тут и встает законный вопрос: а вдруг в самое гуманитарную науку, которая взялась объяснять мысли, слова и поведение человеческих существ, зашит вредоносный мессидж, эдакий троянский конь, из чрева которого выбрались и захватили крепость нашего ума рыцари зла? Главный спрос, конечно, и с главной гуманитарной науки — с филологии. Именно она взялась истолковать самую загадочную для частного человека и для общества в целом вещь — значение. Со времен даже не Платона, а Гомера, т. е. битых три тысячелетия, остается так и не проясненным вопрос, каким именно образом устанавливается это самое значение. И более прикладной вопрос: почему, даже прекрасно владея собственным языком, люди не могут договориться об элементарном общезначимом понимании самых простых вещей? Пока на эти вопросы не ответишь, главным для людей будут не игра в общие слова, содержащие смысл, а то мутное несловесное начало, которое выталкивает к рулю всех этих альфа-самцов, а они уже загоняют свое общество куда-то за Лебедянь.
Не глумится ли сам язык над нами, носителями русского, когда надо говорить о «понятиях». Философы написали горы книг о понятии «понятия» и о значении «значения». А в русском языке словом «понятия» обозначается свод рвотных правил поведения головорезов в своей среде: на фраеров и лохов «воровские» и прочие «понятия» просто не распространяются. А «значение», кажется, и вовсе отменено: не имеют значения слова для того, кто уважает только обман и силу.
Может, граждане, может. Как раз в 2016 году исполняется сто лет с укоренения в лингвистике той самой научной парадигмы, которой мир обязан великому швейцарцу Фердинанду де Соссюру. Посмертно опубликованный в 1916 году его «Курс общей лингвистики» содержал, среди прочего, две с тех пор принимаемые за аксиому теоретические установки. Одна говорит об отдельном существовании языка и речи, а другая — об отдельном существовании означающего и означаемого. И что заниматься ими надо по отдельности. Главным социальным следствием этой ошибки стало вот что. Появилась целая армия людей, которая решила, что предметом строгой науки является только «сам» язык, понимаемый как только «означающее». И вот этот как бы самостоятельный мир, развивающийся по якобы не зависящим от людей естественным законам, начали за уши и за ноги тянуть куда-то поближе к математике. Место понятия заступило еще менее доступное толкованию «число», и даже просто «цифра». Кантов аппарат человеческого понимания было предложено считать нестрогой и даже просто пустопорожней болтовней, заменив его аппаратом счета, а впоследствии — поисковых машин.
Лингвисту, говорят нам, совершенно не обязательно и даже просто негоже выходить за рамки «языка» в эту вашу «речь». Из маленькой логико-философской ошибки проистекло до чрезвычайности обидное обстоятельство. Большинству лингвистов кажется, что пока здесь, в текущем речевом мире, несколько обезьян на своем язычке впаривают «понятия», где-то в другом месте, наоборот, все очень хорошо, их настоящий язык там отдыхает и набирается силенок для непременного возрождения по мере минования текущего неудачного режима. По наущению строгой науки, которая якобы занимается только существенным и вечным, а не текущими людскими настроениями, сколь многие ученые сочли себя вправе устраниться от низкой прозы жизни. Ученый гуманитарий — филолог, искусствовед, историк — почувствовал себя вправе заниматься чистым делом — искусством, культурой, классикой, историей. Конечно, настоящей историей, которая была раньше, а не этим вот нынешним непотребством.
Этой логикой в СССР приятно было руководствоваться многочисленным естественникам. Не мое, мол, это дело — влезать в противную и такую бессодержательную идеологию. Чистая наука — отличная штука. Даже и в закрытом «почтовом ящике». А что? Конечно, другие люди, вот эти вот нехорошие болтуны, иной раз изгадят нам поляну. То начнут отменять еврейскую науку, то американскую, то объявят кибернетику лженаукой, а то генетику. Но мы-то с вами понимаем, утешали друг друга ученые, что есть и подлинная наука, есть, страшно сказать, научная истина! Что она сейчас не здесь и не с нами, обидно, конечно, но что мы-то с вами можем сделать?
По миновании советской власти самые умные из бывших засекреченных ракетчиков, математиков и естественников сбежали из бывшего Эсэсэра, исчезнувшей страны с вывихнутой историей. Потому что математика не пахнет. А вот гуманитариям так легко отделаться от страны происхождения не удалось. Попались, и пренеприятным образом, в старую ловушку Фердинанда де Соссюра. Не заметили, что за время, прошедшее от лозунга «мочить в сортире» до эстафеты мочи в Сочи, им не оставили даже кусочка того самого языка, который, как кажется, где-то пребывает в нетронутом, чистеньком, возвышенном, пушкински-моцартианском состоянии. Но, как пел Александр Галич,
И шашлык отрыгается свечкою,
И сулгуни воняет треской…
Оказывается, остался он, настоящий язык, в чужой эпохе. Но жить-то приходится в своей, месить в головах то, что производят на текущем русском языке и что лепят из него, например, депутаты Госдумы. Так что не исполняют свой долг гуманитарии, не хотят расхлебывать чужую, как им кажется, речевую кашу. У нас-то наш великий язык, говорят они, а у этих — такая убогая речь. Фыркают, конечно, когда до них долетает портяночный дух или жидкая субстанция из телевизора, но упорно отказываются считать именно это своим языком. Нет-нет, говорят, означающее у нас прекрасное, индоевропейское, древнее. Серебряный век у нас! А за текущее означаемое мы ответственности не несем. Особенно за такое. И изучать эту дристню не собираемся. Сами-то бочком по досточкам пройдем. Но — потом. И выскажемся, конечно, дайте срок, но — попозже, когда морок этот сам пройдет.
Не спешите нас клеймить
путинской эпохою,
нам привычно погодить,
постоять на шухере.
Почему-то думают, что со стоящего в сторонке никто не спросит. Что кто-то там за них потом разберется, а потом Пушкин вывезет. Но никакого «потом» не предвидится. Со своим прямым делом гуманитарные музы наши пока не справились. Могут возразить, что, мол, у заэрдоганенных турок или трампанутых американцев не намного лучше. Слабое утешение.
