Идешь себе по центрально-европейскому городку и вдруг слышишь, как какой-то мужичок мурлычет себе под нос старинную песенку, аж середины прошлого века:
А в лагерях — не жизнь, а темень-тьмущая:
Кругом майданщики, кругом домушники,
Кругом ужасное к нам отношение
И очень странные поползновения.
Любителя Высоцкого и Галича найти в Европе еще можно. Разговорились. Человеку почти под 70. Весь советский словарь у него в голове еще в целости и сохранности. Четверть века уже живущий в Германии бывший советский гражданин даже начал объяснять мне, что «майданщик» в песне Высоцкого это не том смысле, в каком сегодня говорят о «майдане». И что «домушник» это не застройщик и не чиновник, который со ссылкой на модных ныне урбанистов разрушает исторические памятники, чтобы построить доходные дома, «новые, фартовые», а просто жулик, обчищавший жилища граждан в многоквартирных домах.
Сопротивляться педагогическому настрою случайного собеседника я не стал: ведь и лагерь в песне не пионерский. Напротив, сам начал подпевать ему, потому что оба попали в эпоху, из которой можно по-новому взглянуть и на старый советский словарь, и на новый, только-только нарождающийся.
Ведь чем была «коллективизация» или «кооперация» для простых крестьян начала прошлого века? И в чем состоял смысл «раскулачивания»? Почему пришлось отказаться от «товариществ по обработке земли», от «общины». Сейчас-то это яснее ясного: неровен час, поняли бы крестьяне все буквально — вот я, а вот моя община, вот мой вклад, мое имущество, часть которого отдаю в общину. Вот закон, который меня защитит перед общиной, а общину — от меня. Но нет — сразу появилась сакральная сущность «колхоза» и маленький членик его — «колхозник». А над ними распростерлась всемогущая советская власть со своими правилами, положениями, понятиями. Все ключевые слова нового режима оказались хорошо вооруженными инопланетными заимствованиями, часто — завернутыми в аббревиатуры — ЦК КПСС и его Политбюро, ОБХСС и ВЦСПС.
Да, верно бывало и обратное. Андрей Донатович Синявский объяснил в свое время, как ключевые слова — чекист и большевик — входили в массовое сознание как раз благодаря внешнему сходству с четкими и большими словами нормальными. Получилась занимательная пилюля: оболочка из привычных простых слов, а начинка, которой предстоит начать действовать с небольшим промедлением, вполне инопланетная.
Начнем с простого и очевидного действия «раскулачивания» — «уничтожим кулачество как класс». Ага, без купцов-мироедов и проведем «коллективизацию». А вот уже и «середняк пошел в колхоз». Что заодно придется уничтожить право, чтобы снова закрепостить крестьян, это ж станет ясно только потом. Да и то не всем. Потому что в словарном обиходе нынешних русских «раскулачивание» — это, скорее, уже не исторический термин, а разговорное словцо без политической коннотации — «быстрое и эффективное избавление от очевидных врагов нашего общего дела с попутным присвоением их имущества».
Это сработало с крестьянами в двадцатые годы двадцатого века, это сработало с Ходорковским и ЮКОСом в нулевые годы двадцать первого. Почему этот инструмент не может работать с сегодняшними мелкими фермерами — личными врагами тех, кто чувствует себя в силах этих фермеров гонять — вооруженные люди, шемякины суды, лица духовного звания и сам, так сказать, царь?
Совпадение нескольких событий уходящего лета 2016 — попытка несчастного предпринимателя Петросяна привлечь внимание к банкротству как к «болезни нашего времени», попытка экспроприируемых местными властями фермеров из Краснодарского края добраться до Москвы, разрушение малых торговых предприятий в самой Москве, названное кем-то «ночью длинных ковшей», — по странной аналогии с операцией «Колибри», которую в 1934 году провел Гитлер против бывших соратников, — это пост-советские приключения невидимого ключевого слова старого уже советского языка, на которое наложено настоящее табу, отчего его и в обиходе нет, — правоотступничества.
Да, признается правоотступник, мы тут немножко отступили от закона. Но ведь это в высших интересах все сделано было. Разве не восстановили мы более высокую справедливость, чем этот вот мелочный закон? Правоотступника выдают проговорки и невольные опасные аналогии — вроде «ночи длинных ковшей». 26 августа 2016 года в интервью телеканалу «Дождь» целый депутат Мосгордумы и председатель парламентской комиссии по законодательству Александр Семенников уже просто называл кампанию по сносу ларьков в городе «ночью длинных ножей».
При этом депутат и юрист подтвердил, что вся операция по уничтожению малого бизнеса, конечно, формально противоправная («люди сами, добровольно едут и просят исключить их собственность из госреестра»!). Депутат объясняет эти противоправные действия городских властей «нашим общим желанием» видеть в Москве «город XXI века», поэтому слушаться надо не закона, а урбанистов, дарящих нам правильные эмоции.
А уж в сельской местности и подавно, слушаться надо не закона, а эффективных владельцев самых больших угодий, умеющих мобилизовать полицию, спецслужбы или частные военные компании. Государственный муж не может поддержать кустаря, частника, мелкого лавочника, фермера с сотней коров и трактором, пусть трижды на стороне мелкобуржуазного господина будет конституция. Большое, огромное, государственное или очень похожее по масштабам на государственное, к коему и я приставлен, — вот оно — хорошее во всех отношениях! А мелкое, частное, заработанное горбами и руками семьи, — это плохо, неэффективно. Поэтому мелкий бизнес, частная инициатива должны уступить место крупному, государственно-размашистому. Да, не по закону, зато — с размахом, от души.
В 1929 году раскулачивание шло под лозунгами коллективизации. В 2016 году — много тоньше, под лозунгами урбанистики.
Дело и в самом деле архиважное — городская среда, город для горожан. Целый антропологический сдвиг, можно сказать, наклевывается, а вы тут за каких-то уродов азиатских ратуете, за антисанитарных шаурманщиков-шарманщиков, за старушек-процентщиц, фигурально говоря, выступаете, мешая развернуться большому государственному делу.
И только язык выдает наших урбанистов. От современных горожан требуется приспосабливаться к стремительным переменам. Словечки у урбанистов, и правда, все больше американские. Иногда они даже не трудятся их транслитерировать, так и пишут, например, сейчас в моде agile.
Одна ученая урбанистка даже задала мне вопрос, а как, дескать, правильно, аджайл или эджайл — гибкий, шустрый, легко приспосабливающийся, подстраивающийся на ходу. А я вообще впервые в жизни вижу это слово по-русски, вовсе не знал и не думал, что оно уже вовсю работает на нашу отечественную урбанистику. Я даже хотел, было, сказать, что правильная форма, небось, старая латинская — «агильный», но отмел его из-за медико-юридической окраски, которую оно могло бы иметь. Потом я, как говорится, пробил по базе, перепроверил себя, и пришлось тут же внести уточнение: слово в этой форме давно в ходу у геймеров, ролевиков. «Агильный монк» — одна из базовых ролей.
Но вернемся к «аджайлу» — к новой гибкости, способности быстро давать рациональный ответ на вызов обстоятельств. Такие слова приходят в язык либо вместе с новыми явлениями и вещами, либо, как сказал поэт, «в предвкушении сладко бушующих новшеств». И здесь цепочка относительно проста. Вся программерская работа, все, что связано с программным обеспечением и с железом, существует на английском языке в его американском варианте. Единственная новация, которую пока что позволяют себе российские участники процесса, это игра с языком, суффиксальный тюнинг, кириллическая оплетка понятийных стержней, позаимствованных у американцев вместе со словом.
Русских синонимов для таких слов нет. Когда лет сорок назад в узких кругах интеллектуалов начались попискивания против слова «дискурс», раздались предложения заменить «дискурс» каким-нибудь родным и знакомым, вроде того же «слова», вдруг всем стало ясно, что новое слово — как встарь, например, «диалог» и «философия» — это не «разговор» и «любомудрие», а конкретная вещь, назовем ее так: «пространство организации осмысления и обсуждения обществом какого-то важного сюжета, из которой складывается сам язык данного общества». В русском языке, как и в русской жизни ничего подобного просто не было. И слова для него не было. Точнее, то, что было, существовало во взвешенном состоянии размазанной, разбросанной бесформенности, а надо было — и срочно — дать людям сфокусироваться на проблеме. Дискурс — тоже случай заимствования французского слова, для которого физически нет эквивалента. Кстати, добиться этого не удалось, и дискурс остался игрушкой интеллектуалов, в социум он не вошел. Как когда-то диалог или ирония…
Это касается и «урбанизма». Почему вообще «урбанизм», а не «философия городской среды»? Конечно, город в России существует давно, и городские технологии, и городские власти есть, и горожане отличают себя от деревенских. Но современный урбанизм как философия городской жизни — в смысле развитых в экономическом и в политическом отношении стран — у нас все-таки отсутствует напрочь. Вся городские решения, даже положительные преобразования, идут сверху вниз, минуя правовое пространство.
И тут словарь урбанизма возникает как проспективный, как мечта об открывающихся возможностях, которые чудесным образом преобразуют привычную косность. Конкретная историческая городская среда, в которой мы живем, имеет мало общего с современной мировой урбанной средой. Например, трудно представить себе современный европейский город, в котором хорошо организованные сообщества чиновников и бизнесменов безнаказанно сносили бы в своих личных интересах редчайшие памятники архитектуры, лишая свой город самых ценных его потребительских свойств. В Москве сносят, например, исторические шедевры — конструктивистские здания. Хоть они куда ценнее всякого завозного XIX-го века. Так недавно крушили модерн. Это тоже понимают как «аджайл» — поглядели, прикинули, сколько всего можно снять с квадратного метра, снесли и возвели.
Ты погляди — всего лишь слово, а как заменяет хлопотные правовые инструменты!
Властям дешевле и удобнее нарушить закон, людям, жителям города и профессиональным сообществам проще не сопротивляться. И вот те и другие жадно заглатывают — как бы для начала — чужой словарь. Им нужно хотя бы сделать вид, что они — как все.
Но берут урбанисты и власти от этого слова только его шелуху — способность быстро отреагировать. На самой центровой урбанистической странице города об аджайле говорят как о технологии — пришел, увидел, победил, а не о породившей его политической среде, не о действующих правовых институтах.
Чтобы появились собственные слова, нужна практикуемая новая понятийная система. В манифесте аджайл-программирования об этом сказано очень внятно:
Individuals and interactions over processes and tools — Люди и их взаимодействие главнее процессов и инструментов;
Working software over comprehensive documentation — Работающий софт главнее подробной документации;
Customer collaboration over contract negotiation — Сотрудничество с клиентом главнее переговоров о контракте;
Responding to change over following a plan — Отклик на требование перемен главнее следования плану.
Менеджмент, дизайн, айти — это, прежде всего, социальные продукты демократического общества. Но наши урбанисты берут пока из этого только технику быстрого подстраивания под госзаказ. В этой новой среде хорошо себя чувствуют тролли и хакеры-сноудены, невидимые борцы с западными институтами, эдакие Касперские с троянской касторкой для супостата.
Так советская коллективизация проработала до самой своей смерти без признаков европейского социализма, хотя и опиралась на «передовое учение Маркса». Поэтому, кстати, у фермеров и дальнобойщиков ничего в России не получается: как и все бывшие советские люди, они ненавидят коллективные действия, предпочитая выкручиваться поодиночке. Вместо солидарности у многих пост-совков — любовь к царскому усесту, или, конечно, престолу. Поэтому «ночь длинных ковшей» оказалась правильной ассоциацией.
Европейский город растет и развивается, с известными историческими вывихами, в духе расширения пространства свободы, в ожидании и в предвкушении публичного волеизъявления. В Париже или в Брюсселе после страшных терактов никто не выталкивал людей на улицы и площади, на демонстрации. Но никто и не мешал им. Хозяева в городе — жители, а не полиция и не армия. В Афинах полицейским только в весьма ограниченных пределах можно вообще препятствовать людям, выражающим свои мысли и чувства надписями на стенах и массовыми демонстрациями. Хозяин в городе — горожанин, а не полицейский.
Вызов этой современной западной урбанности бросают, с одной стороны, террористы, а с другой, косные люди, не желающие принимать новый космополитизм и новую открытость, но готовые или вынужденные из страха мириться с вооруженным узурпатором. Вот почему настоящего горожанина в России пока нет, хотя, говорят, аджайла намолили и намололи изрядно.
Пусть социальная жизнь резко отошла от завоеваний конца 1980-х-1990-х гг., пусть скукожилось пространство социально-политической общности с передовым миром, думают они. Зато у людей появились вещи и бытовые достижения, созданные в этом чужом нам мире, и многие не хотели бы с ними расставаться. Поэтому на языке у нас много занятного и интересного, и будет ли адский провал в неосоветскую темень, пока что сказать нельзя. Люди окликают друг друга: «Аджайл! Аджайл!» Но мы еще слышим «ликвидировать малый бизнес как класс», разрушить основания жизни маленьких независимых самодеятельных субъектов. Такой «аджайл» с «раскулачиванием» в горячей голове и мертвым страхом в желудке.
Никому не хочется верить, что механизм предлагаемого «аджайла» — тот же, что в далеких двадцатых годах прошлого века. Что под другой маской, под другой скорлупой и шелухой — тот же орешек презрения к закону, к частному человеку в его праве. «Аджайл! Аджайл! Отжали бизнес…»
Я доказал ему, что запад — где закат,
Но нас тогда уже зацапала ЧеКа…
