Умер Анджей Вайда. Режиссер, который сумел сказать о свободе едва ли не больше, чем сама свобода знала о себе.
Кто видел фильм «Канал», тяжелый, страшный фильм о подавлении Варшавского восстания, тот помнит один из заключительных эпизодов: увидев свет в подземелье, где пытаются спастись несколько участников восстания, герои бросаются к отверстию, ведущему на свет, на свободу, на воздух. Но отверстие забрано решеткой. Вот она — свобода, к которой шли ценой потерь, смертей, крови, — а ее не достать. То ли свобода за решеткой, то ли мы сами.
Это было откровение большого художника, раньше других понявшего, что свет в конце тоннеля — миф, фикция, что за свободу теперь, после Второй мировой, придется еще долго и тяжело бороться.
Его трилогия о поколении войны — фильмы «Поколение», «Канал» и «Пепел и алмаз» — стала шоковой терапией для тех, кто думал, что война кончается тогда же, когда замолкают пушки. Вайда показал, что у войны длинные руки и цепкая память, она продолжает мучить и калечить долго. Он разрушал миф за мифом, он яростно спорил с теми, кто готов был предаваться благостным надеждам и ожиданиям. Единство и солидарность поляков во Вторую мировую? Полноте — вот вам картина «Страстная неделя», посмотрите, как предавали из страха и просто из подлости. Или «Пейзаж после битвы» — война кончилась, но она породила такую разобщенность, она так отучила людей слышать друг друга…
Несколько лет назад он сказал мне в интервью: «Сейчас интеллигенция словно растворилась во времени, в пространстве. Я не знаю, что она делает, чем занимается. Может, сериалы смотрит. Может, на тренажерах качается. Не знаю. Я ее почти не вижу. По крайней мере, во мне у нее необходимости и нужды нет». Мудрый человек, он все понимал и не преувеличивал собственной роли в жизни страны. Он мог бы вслед за Феллини в ответ на вопрос собеседника, увидевшего пустой зал на его фильме, «А где же зрители?» ответить: «Они умерли».
Вайда предвидел, как встретят в России его фильм «Катынь» те, кто считают себя патриотами, кто делает вид, что польские офицеры погибли от руки немцев, а не по приказу Берии. Вайде еще, можно сказать, повезло — сними он этот фильм на несколько лет позже — и у российского зрителя не было бы шанса его увидеть, учитывая, в каких тонах переписываются сейчас учебники истории.
«Катынь» и в Польше встретили очень по-разному, упрекнув, разумеется, режиссера в политиканстве, в идеологических пристрастиях. А это была лишь болезненная мечта всей его жизни — снять «Катынь». В Катыни погиб его отец, Якуб Вайда, и Анджей всю жизнь нес в себе эту трагедию. Он никого не обвинял в этом фильме, не расставлял точки на «i» — он лишь предупреждал, что всякая выпущенная пуля возвращается к тому, кто нажимает на курок.
Вайда не любил Советский Союз как политическую систему, заодно примявшую и его любимую Польшу. И конечно, он не забыл, от чьей руки погиб его отец. Но при этом он со всем благородством своим очень нежно относился к русской культуре, к русским людям, к русской литературе. Он ставил в России спектакли, экранизировал Достоевского и вообще умел отделять режим от человека, а человека — от режима. Он ненавидел насилие, как может и должен ненавидеть свободный художник, понимающий цену человеческой жизни и свободе.
Вайда нежно любил одиночек-романтиков — таких, как его Иешуа из фильма «Пилат и другие» или Дантон из одноименной картины, но, будучи прозорливым и масштабным художником, хорошо понимал их обреченность. Вайда — из тех художников, что всегда современен. Не сиюминутно конъюнктурен, не сиюсекундно актуален — но современен как вечно обнаженный нерв.
Он был очень красив. А старея, становился еще красивее. Как его фильмы — многие из них казались прекрасно актуальными, а с годами оказалось, что они — вечные и о вечном. Вайда был алмазом среди пепла времени. Время улетает, перемолотое и сожженное суетой, войнами, всем тем ненужным, что так не любил Вайда. И тогда из-под пепла начинает блистать алмаз. И это уже — навсегда.
