До 1989 года вся Восточная Европа была подвержена ксенофобии. Тогда в диктатурах процветало презрение по отношению к чужакам. Сейчас свобода, обретенная после падения Стены, под угрозой, расизм снова демонстрирует свою отвратительную сущность.
Однажды зимой мы с мамой прошли три километра по снегу в соседнюю деревню, чтобы купить лисий мех на воротник пальто. Меховой воротник должен был быть подарком мне на Рождество от мамы.
Это была целая лисья шкура, она была потрясающая рыжая и гладкая, как шелк. У нее была голова с ушками, сухой мордочкой, а на лапах черные сухие подушечки с фарфорово-белыми когтями и такой пушистый хвост, как будто она только что им вертела. Лиса продолжала жить — уже не в лесу, а в своей законсервированной красоте.
У охотника тоже были рыжие волосы — как у лисы. Мне это показалось неприятным. Может быть, именно поэтому я спросила его, сам ли он ее застрелил. Он сказал, что в лис не стреляют. Лисы сами попадают в капканы.
Лиса должна была пойти на воротник пальто. Я ходила в школу, и мне не хотелось носить вокруг шеи целую лису с головой и лапами, как носят пожилые дамы, мне нужен был только маленький кусочек меха на воротник.
Но лиса была слишком красива для того, чтобы резать ее на куски. Поэтому она сопровождала меня год за годом, и везде, где бы я ни жила, ей было позволено лежать на полу — как домашнему животному.
Однажды, проходя мимо, я споткнулась о шкуру, и хвост отвалился. Он был отрезан. Через несколько недель была отрезана подушечка на правой задней лапе, потом — на левой. Через несколько месяцев — передние лапы.
Тайная полиция
Тайная полиция приходила и уходила, когда им было удобно. Они оставляли после себя знаки, которые были им удобны. По входной двери ничего видно не было. Я должна была знать, что со мной могло произойти то же самое, что и с лисой, — в моей собственной квартире.
В то время я работала на фабрике и переводила инструкции по обслуживанию станков, которые импортировали из Германии.
В офисе тоже периодически появлялся офицер Секуритате. Он хотел завербовать меня в шпионы. Сначала лестью. А когда я отказалась, он принялся бросать в стены цветочные вазы и угрожать. Его последними словами были:
«Ты еще об этом пожалеешь. Мы тебя сбросим в воду».
Но сначала меня выбросили с фабрики. И я стала врагом народа и безработной. Во время последовавших допросов меня называли «паразитирующим элементом». Это звучало как вредное насекомое.
Та же тайная служба, которая позаботилась о том, чтобы меня уволили, обвиняла меня в том, что меня уволили, и обращала мое внимание на то, что за это грозило тюремное наказание. Так было на работе. И так же — в армии. Все должны были быть на службе государства с самого утра.
Когда люди приходили на работу в полседьмого утра, на заводском дворе звучали марши, они уносились прямо в небо. Люди шли в ногу, хотели они этого или нет. Каждый занимал свое место. Рабочие — у конвейера, мы, конторские, за письменными столами.
А потом люди шли в душ, мыли волосы. И варился кофе, и покрывались лаком ногти. Между делом выполнялась какая-то работа, а там не за горами был и обеденный перерыв под марши из громкоговорителя.
Все государство основывалось на страхе
Наше присутствие было гораздо важнее, чем наш трудовой вклад. С первого рабочего дня и до пенсии люди за свое послушание получали ежемесячную зарплату. Производилось что-то или нет, никакой роли не играло. Нашим принципом на фабрике было: не делай сегодня то, что ты не сделал вчера, потому что завтра может оказаться, что это уже никому не нужно.
Когда я рассказала маме историю про лису, у шкуры уже не было всех четырех лап.
Моя мама спросила: «Что им от тебя надо?»
Я сказала: «Страх».
И это был верный ответ. Короткое слово было достаточным объяснением. Потому что все государство строилось на страхе. Были правители, живущие страхом, и народ, живущий страхом. Каждая диктатура состоит из тех, кто производит страх, и других — тех, кто должен его потреблять.
Те, кто производят страх, и те, кто его потребляют. Я всегда думала, что страх — плохое орудие тех, кто делает страх, и насущный хлеб тех, кто его потребляет. Так было во всей Восточной Европе тогда, до 1989 года.
Когда мама увидела отрезанные лапки лисы, она тоже испугалась. Испугалась того, что может случиться со мной, того, что может случиться с ней самой. Она сказала:
«Когда-нибудь ты окажешься в могиле. Я тебя не для этого рожала».
И она зарыдала, закатила глаза и сказала:
«Другие говорят „да, хорошо“, и деньги зарабатывают. А ты всю семью подведешь под монастырь».
Ее страх удвоился. Страх за мое благополучие и страх за меня саму. И такой двойной страх я видела по всей стране.
Одна
С тех пор у меня не было постоянной работы, и я не знала, на что мне жить. Денег у меня не было вообще. Иногда я ненадолго заменяла учителей в той или иной школе.
Когда я шла по улице, то слышала, как в учительской громко разговаривают. Но стоило мне открыть дверь и появиться в учительской, там становилось тихо, как в церкви. Взглянув на меня мельком, они переходили на шепот.
Чем больше «коллег» меня окружало, тем очевиднее становилось, что я одна. Когда учебный день в школе подходил к концу, я шла на автобусную остановку, как и все остальные. Но никто не хотел, чтобы его видели на улице в моей компании. Некоторые учителя специально замедляли шаг и оставались далеко позади. А другие прибавляли хода и оказывались далеко впереди. Они делали это, не сговариваясь.
Одиночество было ничуть не лучше угроз со стороны государства и спецслужбы. Остальные учителя меня избегали. Их двойной страх меня изолировал. Они боялись государства, и они боялись меня. Я представляла собой опасность.
В школе я была всего лишь временный работник, поэтому мне это казалось странным. В конце учебного года несколько учеников из разных классов хотели преподнести мне кофе. В стране кофе не было. На черном рынке килограмм кофейных зерен стоил больше, чем месячная зарплата. Я извинилась и отказалась от кофе.
Пошли слухи, и некоторые учителя потребовали меня к ответу: почему это я считаю себя лучше остальных? Они рассчитывали на этот кофе, а я взяла и порушила их маленький бизнес: за кофе исправлять плохие оценки на хорошие.
Когда индивид было ругательным словом
В таких случаях я понимала, что существовали не только те, кто распространял страх, и те, кто должен был его поедать. Так называемые коллеги по школе и те, с кем я раньше работала на фабрике — да и вообще большинство людей в стране — были потребителями страха.
Но так же, как они научились управлять своим собственным страхом, они научились использовать страх других. Они были эгоистичны, им было плевать, и они — или бессознательно, или беззастенчиво — извлекали как можно больше из обычной нищеты.
Большинство внушало себе, что они просто пытаются сделать так, чтобы все своим чередом, что они не имеют ничего общего с политикой. Но был ли этот двойной страх и вправду свободен от политики? Не думаю. Они позаботились о том, чтобы мыслить так, чтобы вопросов к ним самим не возникало. А если бы они думали политически, вопросы бы появлялись. Их способ справиться со страхом можно назвать послушанием заранее.
Только когда человека преследовали, его считали индивидом, потому что индивид было словом ругательным. Даже могли уволить, если ты «не вписывался в коллектив».
Индивидуальностей не должно было быть, даже в одежде. Во всех магазинах висела жуткая однообразная одежда. Две, три модели в сезон, пыльно-серые цвета, мешковатые и негнущиеся. Сделанные из отвратительных материалов, на них даже смотреть было больно, и они немного пахли химией. На улице вы видели ту же одежку сотни раз, потому что другой в магазинах не было.
Когда я покупала себе новую одежду, то я потом словно бы видела себя на улице десятки раз. И мне казалось, что наша однообразная одежда как будто сама себя производит, и что она лучше, чем мы, знает, насколько жалкими мы выглядим.
Социалистической модой была униформа. Такими же убогими были и мебель, и дома, и парки, и улицы. Во всех областях жизни диктатура стремилась вытеснить красоту. Красота своевольна, эксцентрична и многообразна.
Государство уничтожало любое разнообразие. Но большинство людей меньше всего хотели бросаться в глаза. Их управление страхом нуждалось в покровительстве. У меня даже сложилось впечатление, что надо было благодарить. Даже само присутствие на Земле воспринималось как подарок от государства.
Однажды, когда сотрудник тайной полиции пришел в ярость во время допроса, он крикнул: «Что ты о себе вообразила?»
Я сказала: «Я — человек, как и Вы».
На это он мне ответил: «Это ты так думаешь. А кто ты, это мы решаем».
Исчезновение эйфории
В первые годы после диктатуры люди в Восточной Европе знали, что свобода конкретна. Что сейчас был важен каждый отдельный человек, что надо было думать и говорить без страха, что границы наконец-то открылись, что появилась возможность выезжать.
Люди радовались тому, что ремонтируются улицы, что витрины магазинов сияют, что наконец-то начинают ценить достижения отдельного человека. Но этой эйфории больше нет. И индивидуальный успех потихоньку начинает окружать и индивидуальный риск.
Эта смесь действует разлагающе, опять хочется на что-то опереться. Вновь появляется потребность в покровительстве. Это рецидив, которого никто не ждал. Ни Западная Европа, ни сами восточноевропейцы.
Диктатура оставила после себя целую коллекцию зависимостей. Новая свобода только слегка прикрыла их, но они никуда не исчезли. Диктатуры больше нет, но она проявляется в некоторых забытых социальных нервных связях, и это делает восточноевропейские страны с их молодыми демократиями лабильными.
Об этом свидетельствуют и опросы общественного мнения. В Саксонии 62% населения, например, жаждут иметь «сильную партию», которая воплотила бы в себе «всю народную общность». Не кажется ли вам это эхом времен Социалистической единой партии? Разве это не о боли знакомая «удобная диктатура»?
Но эта «удобная диктатура» погубила столько человеческих судеб. Страх, испытываемый большинством, их игнорировал. Многие рисковали жизнью, пытаясь убежать. Но об этом предпочитали не говорить.
Самой большой общностью в Восточной Европе в прежние времена был двойной страх. А сегодня это враждебность по отношению к иностранцам. И снова Саксония в качестве примера: Там 58% думают, что Федеративная Республика в опасности, ее могут захватить иностранцы.
Ненависть по отношению к иностранцам тоже проявление того, что двойной страх вернулся. У социализма был лозунг:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Это предложение стояло на первой странице любой газеты, оно висело над головами рабочих в цехах заводов по всей стране.
И это было невыносимое лицемерие. Ведь никто не должен был ездить за границу, никто не должен был иметь ничего общего с приезжающими в гости иностранцами.
На Черном море были особые гостиницы и особые пляжи, куда румынам вход был заказан. Арабские и греческие студенты, которые платили за свою учебу в твердой валюте, и которые, таким образом, были важным источником дохода для государства, жили в изолированных домах или гостиницах, и они тоже были табу для румынских граждан.
«Это мы решаем, кто ты есть»
После того, как меня уволили с фабрики, тайная полиция на каждом допросе обвиняла меня в проституции. Это прекрасно вписывалось в обвинения, выдвигаемые против такого «паразитического элемента», как я, и само по себе являлось достаточным основанием для моего задержания. Но для того, чтобы насладиться своей выдумкой еще больше, тот, кто вел допросы, приправлял это еще и чуточкой расизма.
Он с некоторой долей удовлетворения говорил, что среди моих «клиентов» были восемь арабских студентов, которые расплачивались со мной колготками и косметикой. Когда я говорила, что не знаю ни одного арабского студента, он отвечал:
«Если захотим, будешь знать и 20. Погоди, процесс будет интересный».
Он особо напирал на то, что они были арабы, то есть, по его мнению, самое отвратительное, что женщина может себе представить. Хотя для ареста вполне было бы достаточно румын.
В ГДР вьетнамские рабочие, ввезенные государством в страну, жили столь же изолированно. Штази запрещало всякое общение с ними. Контроль заходил настолько далеко, что вьетнамские женщины подвергались насильственной стерилизации, их заставляли делать аборты, беременных женщин высылали из страны.
Русские оккупационные войска могли вести себя, как им заблагорассудится, но их представители не должны были вступать в контакт с местным населением. И наоборот.
Ксенофобия возникла при диктатуре
Вся Восточная Европа десятилетиями страдала ксенофобией. И сегодня мы имеем дело с ксенофобией тех времен. Именно тогда, при диктатуре, возникло презрение по отношению к иностранцам. Оно было организовано режимом и принято населением, исходя из его собственных убеждений.
Точно так же, как избегали врагов государства, таких, как я, чтобы не навлечь на себя проблемы, избегали и иностранцев, чтобы не навлечь на себя проблемы.
Как и арабских студентов, так и вьетнамских рабочих завозили в страну в качестве проявления «дружбы между народами», но обращались с ними как с врагами государства. А тот, кто имел контакты с иностранцами, быстро объявлялся шпионом или предателем. Тут вновь давал знать о себе страх и делал человека осторожным.
Проще всего было презирать иностранцев по собственной инициативе, в соответствии с собственными убеждениями, приписывать им болезни или демонизировать их как полудиких недочеловеков.
Уже тогда это чувство превосходства не были ничем иным, как расизмом. Для тех, кто производил страх, это была циничная политическая программа. Для испуганных потребителей страха это было бессознательным продолжением официальной программы.
«Демократия под предводительством вождя»
Сегодня ситуация в Восточной Европе, в основном, та же. Наиболее явно это проявляется в Венгрии, которая превратилась в «демократию с вождем» Виктором Орбаном.
Орбан тоже говорит о беженцах, как об иностранцах, от которых надо держаться подальше, потому что они разрушают венгерское общество своими чуждыми традициями и обычаями. С помощью законов и политической клеветнической кампании Орбан отказывается принимать 1,3 тысячи сирийских беженцев, которым пришлось бежать от ужасной войны, унося с собой только свою собственную жизнь.
Своими «чуждыми обычаями» эти сирийцы угрожают национальной культуре десяти миллионам венгров. Вместе с тем Орбан торгует бессрочными разрешениями на жительство по 360 тысяч евро на человека. Иностранцы могут направить ходатайство об их получении. Никто не проверяет, что это за человек, откуда у них состояние.
Иными словами, вместо беженцев Орбан привлекает в страну богатые семьи и сомнительные личности. Он, якобы, уже привлек в Венгрию, таким образом, 18 тысяч новых граждан. Для Орбана иностранцы — как при коммунизме — часть экономического планирования.
И он не скупится. Претенденты могут взять с собой семьи, даже родителей. Новые венгры, которые явно не угрожают местным, приезжают из Китая, России и Йемена.
С 1989 года Восточная Европа сама производила беженцев
После советского вторжения в 1956 году из Венгрии бежало более 200 тысяч человек. Только в Австрии обосновалось 70 тысяч из них. Несмотря на этот исторический опыт, связанный с бегством и ссылкой, население поддерживает ксенофобию Орбана.
При коммунизме Восточная Европа сама поставляла беженцев. Сколько — так никто до сих пор и не подсчитал. И никто их не помнит. Даже тех, кто был убит во время побега, или кого покусали пограничные собаки, или кто утонул в Дунае. Это слепое пятно в понимании Восточной Европой самой себя. И, вероятно, главная причина презрения, испытываемого ледяными сердцами.
Все правопопулистские течения в Восточной и Западной Европе изобретают демонические сценарии, создающие страх. И они коллекционируют этот страх. Сегодня они — производители страха. В Германии «Альтернатива для Германии» — новая партия производителей страха.
Их лидер, которая, кстати, была социализирована в ГДР, хочет оживить старое нацистское слово «этнический» и предостерегает от «нового люмпен-пролетариата из афро-арабского мира». И АдГ пользуется самой большой поддержкой там, где почти нет никаких иностранцев.
Орбан сказал, что выборы надо выиграть только один раз, но зато по полной. Так думает и Качиньский в Польше. С помощью расистских утверждений он раздувает костер враждебности к иностранцам. Он предупреждает об опасных болезнях, которые сирийские беженцы заносят в страну. И он пытается превратить католическое государство в «демократию под предводительством вождя».
Свобода — как сказал великий польский кинорежиссер Анджей Вайда — это то, что многим нужно, а другим и нет. Тем, у кого страх въелся в кожу, она не была тогда нужна, и сегодня они поддерживают новых производителей страха.
Путин — большой производитель страха
Самый большой производитель страха в наши дни раньше был маленьким производителем страха. При Путине Россия переплавляется в огромную мастерскую фальшивок. Из этой мастерской рассылаются фальшивые сообщения по всему миру и ведутся печально известные клеветнические кампании. Цель простая. Демократическую Европу надо сломить. Популисты подражают Путину. А он им.
От марксизма Путин отказался. Теперь все приукрашивается религией. Он каждый день ликвидирует людей и часто богобоязненно зажигает свечи в Москве. У него есть духовник, и рядом с ним мы все чаще видим патриарха Кирилла.
Этот кардинал считает права человека «еретическим идолопоклонством». Подлинное христианство означает для него «добровольное самоистязание». И он восхищается Лениным, который хотел превратить людей в «колеса и винтики» государственной машины. Он говорит: «Тот, кто боится бога и подчиняется ему, не голосует на выборах, но смиренно принимает свой удел».
Я не хочу снова жить как рабыня. И не хочу жить без возможности выбора. После 1989 года я даже во сне не могла себе представить, что свобода снова может оказаться под вопросом. И что производители страха появятся снова.
Да, свобода — это то, что кому-то нужно, а кому-то нет. И есть еще те, кто боится, и те, кто не боится. Не следует рассматривать свободу как нечто само собой разумеющееся. Иначе ее могут у нас взять да украсть.
Герта Мюллер
Родилась в 1953 году.
Росла в Румынии при режиме Николае Чаушеску как представитель немецкого меньшинства.
Отказалась сотрудничать с тайной полицией Секуритате, поэтому попала в категорию врагов государства.
Дебютировала как писатель в 1982 году с книгой «Низины».
В 1987 году покинула Румынию и переехала в Берлин, где живет по сей день.
В 2009 году удостоена Нобелевской премии.
