На 90-м году жизни в штате Вирджиния скончался Збигнев Бжезинский, один из самых влиятельных и уважаемых ветеранов американской внешней политики.
Збигнев Бжезинский родился в 1928 году в Варшаве в семье польских дипломатов, в 1950-х стал гражданином Соединенных Штатов, где окончил Гарвардский университет и сделал яркую политическую карьеру. Был одним из основателей Трехсторонней комиссии, ее директором в 1973-1976 годах.
В России на Збигнева Бжезинского навесили ярлык «ястреба» и «русофоба», но в США он пользуется репутацией одного из самых проницательных аналитиков. В администрации Картера, в 1977-1981 годах, Бжезинский занимал должность советника президента по национальной безопасности. Он был одним из идеологов борьбы с советской экспансией в Европе, в Афганистане и других странах, активным сторонником укрепления Атлантической солидарности. Именно ему принадлежит заслуга включения в хельсинкский Акт по безопасности и сотрудничеству в Европе «третьей корзины» — обязательства стран социалистического блока уважать права человека. Опираясь на этот документ, выросло и окрепло правозащитное движение в СССР и Восточной Европе. Бжезинский предвидел советское вторжение в Афганистан. Будучи советником уже проигравшего выборы президента, он предпринял энергичные шаги в поддержку польской оппозиции и по предотвращению ввода советских войск в Польшу.
В 1981 году Збигнев Бжезинский получил Президентскую медаль Свободы — одну из высших наград США для гражданских лиц.
Збигнев Бжезинский неоднократно выступал в эфире Радио Свобода. В одном из интервью он сказал такие пророческие слова о войне в Чечне: «Война в Чечне развивает негативные тенденции в российской политике, поскольку она укрепляет позиции неоимпериалистических политиков и союза КГБ, военных и антидемократических сил. Война вредит долгосрочным интересам России, потому что она замедляет процесс демократизации в самой стране и процесс установления более тесных связей России с Западом. Она отрицательно скажется, даже уже сказывается отрицательно на российских интересах, потому что развивает враждебное отношение к России во всем мусульманском мире. Так что это пораженческая политика самоизоляции и формирования враждебного отношения к себе со стороны внешнего мира».
О Путине и путинизме он говорил так:
«Путин — человек сильных эмоций и крайних убеждений. Для Путина Соединенные Штаты — на субъективном уровне — в центре его исторических и международных амбиций и отвращения. Он определяет свои цели в зависимости от баланса сил и будущего Соединенных Штатов и России. Он полагает, что Соединенные Штаты извлекают выгоду из трагического исторического развития, которое привело к развалу Советского Союза. Многие помнят его высказывание, что распад Советского Союза был величайшей трагедией ХХ века. Значение этого высказывания надо до конца оценить и взвесить. Величайшая трагедия ХХ века, в котором произошли — первая мировая война с миллионами погибших, перекроившая карту Европы, вторая мировая война, ставшая самой разрушительной для человечества за всю историю существования этого человечества и приведшая к двум катастрофам — а именно, использованию ядерного оружия против двух городов, в которых находились мирные жители, и к Холокосту. За этим последовали 40 лет истощительной и потенциально чрезвычайно опасной холодной войны, в которой мы все стояли перед угрозой ядерной войны. И начнись она, в течение первых 8 минут были бы уничтожены 85 миллионов человек. И все-таки дезинтеграция Советского Союза, с точки зрения Владимира Путина, затмевает все это».
Ностальгия по старому влияет, по мнению Бжезинского, на оценку Путиным настоящего:
«Путин прекрасно понимает, что сегодняшняя Россия — не Советский Союз и не Российская империя. И он не скрывает, что глубоко сожалеет об этом, и довольно настоятельно показывает, что хотел бы изменить это положение вещей. Конечно, Путин знает, а если не он, то его советники знают точно, что российская экономика деформирована. Причем деформирована настолько, что становится похожей на нигерийскую. Это также экономика, производящая огромное неравенство в распределении богатства. И положение лишь ухудшается, потому что многие из тех, кто может получать это богатство, пользуются возможностью перевезти это богатство на Запад, так что оно не инвестируется в развитие России».
Критически он отзывался и о внешней политике США, говорил об упущенных возможностях.
«После 91-го мы получили всеобщее признание как государство, одержавшее победу в продолжительном, но мирном соревновании — в холодной войне. Нас провозгласили социально-экономической моделью для всего мира. Некоторые говорили о конце истории, о том, что либерально-демократическая модель — окончательная система, и мы — ее воплощение. В таком контексте мы взяли что-то вроде самоотвода от глобальной ответственности. Первое после 91-го года правительство, правительство демократов, сосредоточилось главным образом на вопросах внутренней политики, поспешило воспользоваться возможностью в целях улучшения качества жизни, превращения нашей системы в более социально-ориентированное или равноправное государство. И наше общество стало заботиться фактически только о внутренних проблемах, об исполнении как коллективной, так и индивидуальной мечты. Мы отстранились от глобальной ответственности. Мы не пытались создать новую архитектуру ни в отношениях с посткоммунистической Россией, ни сколько-нибудь последовательно с Китаем после того, как нормализовали отношения с ними в конце 70-х годов. Затем пришла республиканская администрация, снова на два срока. Ее клеймом стало 11 сентября. И я полагаю, ее реакция на теракты была демагогической, чрезмерной, и она еще больше исказила американскую роль в мире. Потому что от позиции относительного равнодушия и пассивного принятия новой эры надежды и мира мы вдруг перешли к роли рыцаря в войне против джихада. Наше общество сбили с толку мобилизационные лозунги. Его движущими силами стали беспокойство и страх, а не реалистическая оценка происходящего на глобальной сцене. И это все больше втягивало нас в трудности, цену и последствия которых мы продолжаем ощущать и, вероятно, будем преодолевать их в течение еще многих лет».
Несмотря на уверенность в разрушительной роли путинизма, Бжезинский оставался оптимистом в отношении будущего России.
«Я полагаю, что, хоть в краткосрочной перспективе контроль Путина над Россией и приводит к контрпродуктивным, хорошо что не к деструктивным, последствиям, в долгосрочной перспективе его влияние не будет столь велико, как кажется сегодня, когда власть сконцентрирована у него в руках и когда его амбиции столь велики. Путинизм в какой-то степени уже даже сегодня анахронизм. Его стиль руководства ассоциируется с прошлым, он не отвечает сегодняшним глобальным задачам, да и специфическим внутрироссийским проблемам. В нем есть комическое притворство, которое не дает воспринимать его полностью серьезно».
Поездки Путина с обнаженным торсом верхом на лошади, плавание стилем баттерфляй, поездка за рулем по Сибири и собственноручная заправка машины на заправочной станции, на которой, как потом выяснила российская пресса, и бензина-то не было, — все это, а также церемония инаугурации в 2011 году, казалось Бжезинскому комичным и наводило на размышления о мрачных исторических аналогиях:
«Я смотрел церемонию инаугурации по телевидению. Эта сцена с двумя рядами двухметровых солдат, одетых в театральную форму… Путин, проходящий между этими рядами, очень маленький, но очень жесткий. Все это заставляет меня вспомнить европейского политического лидера, стиль которого одно время был практически таким же и который также опирался на национализм и историческое величие. О ком я говорю? О Муссолини, конечно, о Муссолини».
Збигнев Бжезинский не сомневался, что, в конечном счете в России возобладает демократия. «Между Россией и остальной Европой существует взаимное признание исторической роли и культурных особенностей. И я предвижу в будущем появление обширного единого сообщества от Ванкувера до Владивостока».
