Презрение русского писателя означало не только разницу во вкусах, Лев Толстой яростно ненавидел все, символом чего являлся Шекспир.
-
Многие известные писатели открыто заявляли о своем неприятии Шекспира, но никто не отвергал его так категорически, как Лев Толстой.
-
По его словам, этот бездарный драматург знаменит только благодаря группе злобных немецких интеллектуалов, которым не давало покоя его творчество.
-
Годы спустя Джордж Оруэлл (George Orwell) написал ответ Толстому в защиту Шекспира, положив конец этой вражде между литературными гигантами.
Хотя Уильяма Шекспира любят многие, его творчество ценят не все, и есть несколько не менее известных писателей, которые не были согласны с его господством в качестве величайшего драматурга всех времен. Побыв три коротких года театральным критиком, Джордж Бернард Шоу (George Bernard Shaw) счел своим долгом открыть нам глаза на «пустоту философии Шекспира». Как знаток английской литературы, Дж. Р.Р. Толкин (J.R.R. Tolkien) был известен своим презрением к Великому барду и внушал этим страх. Да и Вольтер не мог говорить о Шекспире, не приходя при этом в бешенство. Однако ни один корифей литературы не испытывал к Шекспиру такого презрения, как Лев Толстой.
Толстой против Шекспира
Автор «Войны и мира» Толстой, родившийся в аристократической семье, с раннего детства познакомился с «Гамлетом» и «Макбетом», и его раздражало, что он был единственным среди своих друзей и членов семьи, кто не считал эти произведения истинными шедеврами. Шутки Шекспира казались ему «несмешными». Его каламбуры — «незабавными». Единственным персонажем, который на самом деле доминировал в их пафосных диалогах, был пьяный Фальстаф.
Когда Толстой попросил Ивана Тургенева и Афанасия Фета (двух писателей, которыми он восхищался и которых уважал) объяснить ему, что именно сделало Шекспира таким великим, он обнаружил, что они могут ответить ему лишь в расплывчатых выражениях, без той точности языка или того глубокого анализа, которые они часто демонстрировали в своих произведениях. Толстой полагал, что сможет оценить Шекспира по достоинству в старости, но когда (перечитав его произведения в возрасте 75 лет) он почувствовал, что по-прежнему «не получил большого эстетического наслаждения», он решил изложить свои критические замечания на бумаге.
Ставший результатом этого начинания критический очерк («О Шекспире и о драме»), написанный им в 1906 году (и не лишенный недостатков и предвзятости), представляет собой резкую эмоциональную атаку на наследие Шекспира и институты, которые помогли его создать. Во-первых, Толстой усомнился в способностях Великого барда как драматурга. Его персонажи были поставлены в «неестественные положения, не соответствующие ни месту, ни времени», такие как библейские убийства и подмена личностей в стиле ситкомов, из-за чего зрителям было сложно сочувствовать им. Они также часто поступали «не свойственно своим определенным характерам», следуя не велениям своей личности, а сюжетной линии.
Что было характерно для русских писателей того времени, Толстой в своих произведениях пытался придать каждому персонажу особый язык, который отличался в зависимости от их возраста, пола или принадлежности к какому-то классу. Княжны говорили изысканно и обладали богатым словарным запасом, а пьяные крестьяне говорили заплетающимся языком, невнятно и бормотали себе под нос. У Шекспира, который всегда писал в одном и том же поэтическом стиле, «речи одного лица можно вложить в уста другого, и по характеру речи невозможно узнать того, кто говорит».
Вера всего мира в Шекспира
Толстой заинтересовался Шекспиром не потому, что хотел понять причины своей неприязни к этому человеку, а потому, что был удивлен и с подозрением относился к той готовности, с которой другие люди бросились ему на помощь. «Так что вообще я встречал в поклонниках Шекспира, при моих попытках получить объяснение величия его, совершенно то же отношение, какое встречал и встречается обыкновенно в защитниках каких-либо догматов, принятых не рассуждением, а верой», — писал Толстой.
Во второй половине своего очерка Толстой размышляет о том, как могло возникнуть это поклонение Шекспиру. Проследив историю трактатов о шекспировских пьесах до конца XVI века, он пришел к выводу, что ключевую роль в возвышении творчества Шекспира (от вульгарных и грубых пьес для развлечения представителей низшего класса, как это было во времена барда, до трудов утонченного и неистощимого литературного гения, которого мы знаем сегодня) сыграл немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гете (Johann Wolfgang von Goethe).
Разочаровавшись в «скучной, холодной французской драме», которая когда-то вдохновляла немецких интеллектуалов, они остановились на «более живой и свободной» драме Шекспира, делавшего акцент не на мыслях и идеях, а на эмоциях. Его труды стали подходящей основой, «образцом» для построения их новой школы романтического повествования. Об этой школе Толстой, считавший, что искусство должно не только доставлять эстетическое удовольствие, но и служить социальной цели, был невысокого мнения. Фактически он обвиняет немецких интеллектуалов в том, что они «составляли эстетические теории», пытаясь превратить свои мнения в факты.
Хотя мнение Толстого, очевидно, формировалось под влиянием его собственных предубеждений и иногда граничит с заговорщическим, академический мир, действительно был склонен переходить от одного направления к другому, и эти переходы не всегда совершались в погоне за знаниями и только за знаниями. Сегодня, например, можно утверждать, что наследие Шекспира сохраняется не благодаря присущему ему качеству творчества, а потому, что от него зависит профессиональная деятельность огромного количества ученых, актеров и театральных трупп.
Ответ Джорджа Оруэлла Толстому
Шекспир, умерший за несколько столетий до рождения Толстого, не смог ответить на обвинения последнего. К счастью, его соотечественник — британский писатель Джордж Оруэлл — написал Толстому ответ в защиту Великого барда, в котором приводится столь же убедительный аргумент в пользу того, почему мы должны читать Шекспира. Однако прежде чем выдвинуть этот аргумент, Оруэлл обнажает пробелы в рассуждениях Толстого, начиная с того, что решить, был ли художник хорошим или плохим, просто невозможно.
Эти доводы мы слышали много раз, но их стоит услышать еще раз, хотя бы из-за того важного вывода, к которому они приводят. Точно так же, как собственные представления Толстого об искусстве отличались от идей немецких романтиков, которых он осуждал, а то и прямо противоречили им, отличались и идеи писателей, которые пошли по его стопам. «В конечном счете, — писал Оруэлл в своем эссе „Лир, Толстой и дурак″ ("Lear, Tolstoy and the Fool″, 1947), — не существует критериев, по которым можно было бы судить о достоинствах литературного произведения, кроме его долговечности, что само по себе является показателем мнения большинства».
Оруэлл считал несправедливым, что Толстой критиковал его соотечественников за их неспособность составить суждение о гениальности Шекспира, когда его собственные представления о литературе, согласно которым она должна быть «искренней» и пытаться сделать что-нибудь «важное для человечества», были столь же неоднозначными. Оруэлл также не согласен с выводами, которые делает Толстой о пьесах Шекспира, пересказывая проникновенную речь, которую король Лир произносит после смерти Корделии: «И начинается опять ужасный бред Лира, от которого становится стыдно, как от неудачных острот».
Самым вопиющим, по мнению Оруэлла, было то, что Толстой судил о Шекспире с позиций прозаика, а не с позиций того, кем тот был — поэта. Учитывая, что большинство людей ценят Шекспира не за структуру повествования или изображение персонажей, а просто за то, как он использует языковые средства — яркие речи в «Юлии Цезаре», тонкую игру слов в «Двух веронцах» и поразительные метафоры, которыми обмениваются влюбленные в «Ромео и Джульетте», это довольно серьезное упущение со стороны Толстого.
Сварливый дед и радостный ребенок
В итоге Оруэлл представил Шекспира маленьким, радостно играющим ребенком, а Толстого — сварливым стариком, сидящим в углу комнаты и орущим: «Почему ты все время прыгаешь? Неужели нельзя посидеть спокойно, как я?». Это может показаться глупым, но те, кто изучал жизнь Толстого — и знает о его способности контролировать себя и о его тяжелом характере — поймают себя на том, что думают о других критиках, которые делали подобные заявления.
Хотя все персонажи Шекспира, наверное, и говорят тем знакомым витиеватым шекспировским языком, каждая из его пьес все равно кажется уникальной и полностью отличной от той, что была написана до нее. В своем эссе «Еж и лиса» ("The Hedgehog and the Fox″) британский философ немецкого происхождения Исайя Берлин (Isaiah Berlin) сравнил детское любопытство, с которым Шекспир «перескакивал» от одного жанра к другому, с прямотой и неизменностью, с которыми прозаические произведения Толстого исследовали мир.
В том же духе большевистский драматург Анатолий Луначарский однажды назвал Шекспира «полифоническим до крайности», использовав термин, изобретенный его современником Михаилом Бахтиным. Проще говоря, Луначарский был поражен способностью Шекспира создавать персонажей, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, существуя независимо от своего создателя. В этом он очень отличался от Толстого, который относился к каждому персонажу как к продолжению или отражению самого себя и использовал их в качестве выразителей своих собственных убеждений.
Конфликт между Львом Толстым и Уильямом Шекспиром был не просто столкновением двух разных вкусов — это было столкновение двух разных взглядов на жизнь и искусство. Оруэлл акцентировал внимание на этом столкновении. Но его самым большим вкладом в этом плане, наверное, было то, что он указал на сходство между Толстым и творением Шекспира, которое тот ненавидел больше всего: королем Лиром. Оба старика отказались от своих титулов, поместий и членов семьи, думая, что благодаря этому они станут счастливыми. Вместо этого они закончили тем, что скитались и бродяжничали, словно безумные.
