Статья опубликована 30 января 1983 г.
Это здание в одном из исторических районов Москвы показалось мне самым обычным, даже знакомым - знакомым той унылой атмосферой, что окружает многие психиатрические лечебницы; уборкой территории здесь занимаются пациенты, а у ворот дежурит охрана. Тем не менее, нечто неординарное в этом здании есть - и именно это заставило меня приехать сюда с другого конца планеты. Именно здесь родились теории о душевных болезнях, которые с конца 1960 гг. применяются в отношении советских диссидентов с результатами, вызывающими на Западе настоящий шок. И именно здесь находится штаб-квартира автора этих теорий, чью жизнь и работу я изучаю уже целое десятилетие. В здании меня ждал советский 'психиатр номер один' - доктор Андрей В. Снежневский.
Меня быстро провели по темному вестибюлю, вдоль длинных коридоров, и мы вошли в солнечный кабинет. Человек в белом халате, вставший из-за резного письменного стола с широкой улыбкой на лице, мало изменился с тех пор, как я видел его последний раз - пятью годами ранее, во время конгресса Всемирной психиатрической ассоциации на Гавайях. На этой встрече он и возглавляемая им делегация подверглись резкой критике, после чего Конгресс принял резолюцию, осуждающую 'систематическое злоупотребление психиатрией в СССР в политических целях'. За прошедшие годы озабоченность на Западе подобными злоупотреблениями в СССР только усилилось, и русским грозит опасность приостановки их членства в международной организации психиатров, а то и исключения из ее состава на Конгрессе в Вене, назначенном на июль 1983 г.
В кабинет быстрым шагом вошел заместитель Снежневского, доктор Марат Вартанян, в сопровождении еще двоих психиатров. Вартанян - крепкий мужчина лет 50 - выглядел даже моложе, чем на Гавайях: он сбросил не менее 30 фунтов, двигался быстрее и увереннее, и был одет в хорошо сидящий полосатый костюм западного пошива. За эти пять лет он стал выглядеть живым воплощением процветания и успеха.
'Вы, конечно, помните доктора Райха, - обратился Вартанян к Снежневскому. - Вы встречались с ним в Гонолулу'. Снежневский подтвердил - да, помнит. Он пригласил нас расположиться за элегантным столом для заседаний. Вошла секретарша, неся изящный фарфоровый сервиз.
Хотя Снежневскому уже исполнилось 78, и с нашей последней встречи он несколько поправился, на лице у него было все то же выражение, которое его бывшие студенты в разговоре со мной называли 'сардоническим' - иронически насмешливое. Я хорошо помнил эти губы, сложенные в пренебрежительной улыбке, превращавшейся в издевательский смех всякий раз, когда он слышал нечто, что ему не нравилось.
Советские психиатры начали расспрашивать меня о моей собственной профессиональной деятельности; я рассказал о подготовке научной конференции по вопросу об эффективности психотерапии. Вартанян толерантно улыбнулся. Снежневский расхохотался: 'Психотерапия - было бы что изучать!'
В Советском Союзе психотерапия, как ее понимают американцы, почти не практикуется. И эта ситуация отнюдь не случайна. В этой стране к психотерапии относятся с сильным недоверием с 1930-х гг., когда идеи Зигмунда Фрейда, основоположника 'разговорного' метода лечения, были признаны несовместимыми с постулатами марксистской науки.
Однако у советской психиатрии есть и другие отличия от американской. В США за последние десятилетия обращение к психиатру стало восприниматься как вполне 'нормальный' способ поведения людей, оказавшихся в состоянии эмоционального срыва. В СССР необходимость психиатрического лечения зачастую считается чем-то постыдным. Кроме того, здесь применяются не столько 'разговорные', сколько медикаментозные методы лечения.
Сами концепции о душевных заболеваниях в обеих странах по некоторым аспектам совпадают. Среди населения СССР и США одни и те же болезни встречаются примерно с одинаковой частотой. Однако их определения, а порой и представления о причинах заболевания, у советских и американских психиатров различаются. Если в США врачи-практики в целом уделяют больше внимания так называемым неврозам, то в деятельности их советских коллег куда большее место занимают острые состояния, известные как психозы.
В последние годы советская психиатрия уделяет основное внимание самой серьезной и распространенной форме психоза - шизофрении. И в первую очередь именно благодаря своей концепции и определению шизофрении Снежевский преобразовал советскую психиатрию - преобразовал, и встал у ее руля. Он сумел это сделать не по указанию сверху, а потому, что его исследователи, ученики и сторонники, представляющие так называемую 'московскую школу' психиатрии, распространили его теории по всей стране, превратили их в стандартный, и действительно общепринятый, подход к пониманию, диагностике и лечению душевных заболеваний.
Нам подали отличный кофе - такого мне в Советском Союзе еще не приходилось пробовать. На столе появились льняные салфетки, хороший коньяк, черная икра. Большой кабинет с высоким потолком украшен дореволюционным антиквариатом - восточными коврами, кожаными креслами, статуэтками. По стенам развешаны портреты русских врачей, которых Снежневский считает своими кумирами, и огромная фотография Эрнеста Хемингуэя в свитере. 'Мой любимый писатель, - пояснил Снежневский. - В нашей стране он очень популярен'. За происходящем издали наблюдал Ленин: его бюст в кабинете тоже был.
Мои собеседники в этой встрече заинтересованы не меньше, чем я. Разговоры о злоупотреблениях советской психиатрии ходят уже давно. На Западе уже много лет обвиняют советских психиатров в признании душевнобольными заведомо здоровых политических диссидентов. По словам западных критиков и самих диссидентов, КГБ - особенно после того, как его в 1967 г. возглавил нынешний советский лидер Юрий Андропов - регулярно направляет диссидентов на психиатрическое обследование для постановки подобных диагнозов, чтобы избежать 'неудобных' публичных судебных процессов и дискредитировать инакомыслие как плод больного воображения. Оказавшись в психиатрических лечебницах - как правило, речь идет о специальных учреждениях для душевнобольных преступников - диссиденты, как утверждается, подвергаются особо жестоким методам лечения: например, им делают инъекции, вызывающие абсцессы, судороги и вялость, или заворачивают в мокрые простыни, сдавливающие их тела при высыхании.
В 1971 г., на Пятом конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в Мехико, западные врачи предприняли первую попытку 'вынести порицание' своим советским коллегам. Однако тогда обвинения в злоупотреблениях только начали появляться, а кампания велась неорганизованно, и Снежневскому, возглавлявшему советскую делегацию, удалось выйти сухим из воды. В своей отповеди он назвал эти утверждения 'маневром в рамках 'холодной войны', выполненным руками специалистов'.
В 1977 г., на конгрессе Ассоциации в Гонолулу, Снежневский вновь отстаивал психиатрические методы, практикуемые у него на родине. К этому времени, однако, обвинения уже стали привычными, и вызывали бурную реакцию, поэтому резолюция с осуждением советских врачей все же прошла незначительным большинством голосов. Снежневский был сильно уязвлен; члены его делегации обвиняли во всем 'сионистов'.
Впрочем, еще более тяжкий удар русским, возможно, придется пережить на Седьмом конгрессе Ассоциации в Вене в июле этого года. На момент написания этих строк на рассмотрение Всемирной психиатрической ассоциации представлено два проекта резолюции. В одном, подготовленном национальной психиатрической ассоциацией США, говорится о приостановке членства советского Всесоюзного общества психиатров и невропатологов в этой международной организации. В другом, представленном британцами, предлагается исключить советскую ассоциацию из ее состава.
Думаю, Снежневский и Вартанян согласились встретиться со мной весной прошлого года прежде всего из-за стремления советских властей избежать такого исхода. Они, несомненно, знали, что я не раз критически отзывался о советской психиатрии. Тем не менее, поскольку официальные научные обмены между США и СССР были фактически прекращены после советского вторжения в Афганистан, любые контакты с американскими психиатром, даже приехавшим в Москву с частным визитом, как я, можно было использовать, чтобы продемонстрировать: советские врачи - разумные профессионалы, готовые обсуждать расхождения во взглядах и объяснять свою позицию.
Уверен также, что у Снежневского были и личные причины, чтобы встретиться со мной. На Западе он давно уже подвергается нападкам как 'живое воплощение' злоупотреблений советской психиатрии. Он лично ставил диагнозы или был причастен к ряду известных историй с диссидентами, в том числе математиком Леонидом Плющом и биологом Жоресом Медведевым, его обвиняют в том, что он цинично разработал диагностическую методику, предназначенную для использования в политических целях. Считая себя выдающимся клиницистом и теоретиком, наследником и продолжателем психиатрической традиции, берущей начало в немецкой медицине 19 века, Снежневский часто и возмущенно сетовал на эти обвинения, пятнающие его репутацию за рубежом и даже в глазах некоторых советских коллег. Более того, его могут лишить почетного членства в Американской психиатрической ассоциации, которое было ему присвоено в более благоприятные времена - 12 лет назад.
Итак, эта встреча была выгодна советской психиатрии и Снежневскому, но то же самое можно сказать и обо мне. Я начал отслеживать сообщения о злоупотреблениях советской психиатрии в начале 1970-х гг., вскоре после того, как они впервые достигли Запада. Взволнованный тем, что коллеги по профессии манипулируют своими знаниями и доверием пациентов, я хотел понять, что именно происходит и почему. Поэтому я беседовал со многими из советских диссидентов, которые тогда начали эмигрировать на Запад, в том числе и с теми, кто, после соответствующего диагноза, были госпитализированы как душевнобольные. Со временем я встретился и с советскими эмигрантами-психиатрами - среди них были диссиденты, бежавшие от политических неприятностей, но большинство просто хотело уехать из СССР. Из этих последних несколько человек работали научными сотрудниками и клиницистами в 'цитаделях' советской психиатрии - институте Снежневского и других крупных исследовательских центрах.
Вскоре мне стало очевидно, что опыт советской психиатрии может о многом рассказать - и не только о методах политических репрессий в СССР, но и о том, как люди, живущие при советской системе, мыслят, говорят, как они воспринимают друг друга. И еще он содержит немало важных уроков о том, насколько уязвима психиатрия к злоупотреблениям - в любом обществе. Некоторые черты советской психиатрии, результатом которых стали неправильные диагнозы в отношении диссидентов, представляют собой аберрации стандартной психиатрической логики, теории и практики. Одним словом, история советской психиатрии - типичный пример того, что может пойти не так в любой профессии и обществе.
В результате моих бесед и исследований с особой наглядностью стало ясно, что диагнозы и госпитализация советских политических диссидентов в наибольшей степени были обусловлены воздействием одного фактора - разработанной Снежневским теорией шизофрении. Именно эту теорию мне и хотелось обсудить с ее автором. Когда я отправлялся в Москву, моей целью было поднять вопросы, связанные с его подходом, которые не давали мне покоя с начала моих изысканий, и выяснить, что он может мне сказать в ответ.
На следующее утро после приезда в Москву я позвонил Вартаняну из номера гостиницы 'Интурист'. 'Да, доктор Райх, - с готовностью ответил он (Вартанян свободно говорит по-английски). - Конечно, нам надо встретиться. Я сейчас это организую'. По его словам, он только что вернулся из командировки, и лишь этим утром обнаружил письмо, отправленное месяц назад нашим общим знакомым-американцем, в котором сообщалось, что я скоро буду в Москве и ему позвоню.
На следующей неделе у гостиницы меня ждала присланная за мной черная 'Волга'. Шофер вел машину молча; мы пересекли Москву-реку и оказались в одном из старых уголков столицы - Замоскворечье. Повернув возле будки охранника, мы проехали за ворота и оказались на обсаженной деревьями территории Психиатрической больницы имени Кащенко; здесь же расположен и Институт психиатрии Академии медицинских наук СССР. Машина остановилась, и вот я перед главным зданием института, за деятельностью которого я издали наблюдал столько лет.
Я не взял с собой на встречу магнитофона; мои собеседники, насколько я могу судить, тоже его не использовали. Изложение нашей беседы основано в первую очередь на записях, которые я сделал сразу после возвращения в гостиницу. Цитаты и пересказ реплик настолько близки к оригиналу, насколько я смог их запомнить. Помимо Снежневского и Вартаняна, на встрече присутствовали заместитель Снежневского по клинической работе доктор Рубен Наджаров, и доктор Андрей Пятницкий - глава отдела института по внешним связям. Говорил я в основном по-английски; переводил Вартанян.
Первый вопрос, который я задал Снежневскому и Вартаняну, был связан со статьей, появившейся в 'Правде' за неделю до моего отъезда из США. Там сообщалось, что институт Снежневского будет преобразован в более масштабный Научный центр психического здоровья в составе трех институтов, один из которых займется проблемами превентивной психиатрии.
Я спросил советских коллег, с какими психическими заболеваниями, по их мнению, можно бороться превентивными методами. Они ответили, что в эту категорию входят, в частности, 'пограничные' случаи - люди, чье заболевание протекает в относительно мягкой форме и не сопровождается симптомами психопатического разрыва с реальностью вроде галлюцинаций или бреда, типичными для расстройства, которое уже семьдесят лет определяется как шизофрения. Это дало мне возможность попытаться оспорить концепцию Снежневского относительно этой болезни - а точнее, ряда заболеваний, поскольку, вероятно, существует несколько шизофренических состояний, демонстрирующих одинаковые симптомы, но обусловленных разными (и по большей части неизвестными) причинами, связанными как с биологическими факторами, так и с воздействием среды.
Снежневский утверждает, что существует три основные формы шизофрении. В 'непрерывной' форме, отметил он, болезнь прогрессирует. Для 'рекуррентной' или 'периодической' формы характерны острые приступы заболевания, однако после каждого из них здоровье пациента восстанавливается. Для 'приступообразно-прогредиентной' формы также характерны обострения, но после каждого из них здоровью пациента наносится все больший ущерб, и его состояние прогрессивно ухудшается. Для каждого из этих болезненных состояний, по словам Снежневского, характерен широкий спектр остроты. Так, человек может страдать от непрерывной шизофрении 'злокачественного' типа, когда его умственное расстройство усиливается очень быстро, или, напротив, от очень мягкого типа болезни, который Снежневский называет 'вялотекущей шизофренией'.
Именно диагноз 'вялотекущая шизофрения' чаще всего ставится диссидентам. Однако эта концепция широко используется и в обычной практике советской психиатрии. Наибольшую тревогу здесь вызывает тот факт, что, согласно критериям Снежневского, диагностировать 'вялотекущую шизофрению' можно даже на основе очень слабых, лишенных психопатического характера характеристик поведения - характеристик, не подпадающих под принятое на Западе определение психоза, и, возможно, даже не считающихся у нас отклонением от нормы.
Беспокойство вызывает и вопрос о качестве исследований, проводившихся сотрудниками института после того, как в 1962 г. Снежневский стал его директором - исследований, призванных доказать справедливость его теоретических постулатов. Метод ученых заключался в обследовании родственников больных шизофренией, чтобы выяснить, не проявляются ли и у них какие-либо психические аномалии, в особенности шизофренического характера. Если исследователи обнаруживали такие отклонения, они почти всегда делали вывод, что родственники страдают либо той же формой шизофрении 'по Снежневскому', что и сам больной, либо ее более мягким вариантом. Другими словами, если первый пациент болен 'приступообразно-прогредиентной' шизофренией, то, при наличии у него родственников-шизофреников, у последних фактически неизменно обнаруживали ту же форму заболевания. А если у него были родственники, не страдавшие шизофренией, но демонстрировавшие определенные психопатологические черты, эти черты считались в каком-то смысле аналогичными симптомам и иным признакам, сопровождавшим, по классификации Снежневского, 'приступообразно-прогредиентную' шизофрению.
В ходе этой работы были обследованы сотни пациентов и тысячи их родственников, включая детей больных шизофренией. Теоретически результаты исследований могут считаться полным подтверждением концепции Снежневского, поскольку они, казалось бы, в весьма значительной степени демонстрировали, что описанные им формы шизофрении 'сохраняют чистоту' - то есть передаются по наследству (генетическим, а значит биологическим путем).
Если бы это было так, можно было бы говорить о настоящей революции в психиатрии. Многие психиатры-теоретики, особенно в Европе, классифицируют различные формы шизофрении по клиническим характеристикам - то есть на основе того, как пациенты говорят и ведут себя. Таким образом, если пользоваться наиболее распространенной классификацией, параноидная шизофрения отличается, скажем, от кататонической тем, что, хотя обе формы болезни имеют ряд аналогичных признаков, первая характеризуется одним набором специфических симптомов (галлюцинации, мания преследования или величия), а вторая - ярко выраженным ступором или возбудимостью.
Однако доказать, что эти две формы болезни 'сохраняют чистоту', не удавалось. Так, если у больного параноидной шизофренией был двоюродный брат-шизофреник, врачи не обнаруживали, что у него тоже неизменно проявлялась параноидная форма заболевания. Однако исследования ученых из института Снежневского создавали четкое впечатление, что их шефу удалось открыть клинические принципы, с помощью которых у любого больного можно диагностировать одну из трех форм шизофрении, каждая из которых имеет четкую генетическую основу.
Когда мои гостеприимные хозяева перешли к описанию программы по изучению 'пограничных' состояний, которая планируется для будущего центра, - на мой взгляд, эти состояния ничем не отличались от некоторых мягких типов шизофрении по классификации Снежневского, в особенности 'вялотекущей' - я решил поспорить с ними о теории Снежневского и исследованиях, призванных подтвердить их правоту.
Начал я с исследований их института: лично я не могу принять их результатов - слишком уж идеальными они выглядят, и слишком многими изъянами страдала их методика. При обследовании семей, указал я, диагнозы родственникам ставили те же врачи, что обследовали и первого пациента, то есть они знали, кто с кем находится в родстве. Другими словами, эксперимент проходил не 'вслепую', как следовало бы в соответствии с общепринятыми принципами научной методологии. Таким образом, даже если участники исследований не пытались ничего подтасовать, они могли слишком легко поддаться воздействию цели своей работы, - доказать правоту Снежневского - и поддаться ему в достаточной степени, чтобы выявить одну и ту же форму шизофрении у пациента и его родственника.
В конце концов, заметил я, ученые проверяли теории собственного шефа - теории, на которых строилась его международная репутация. Во многих случаях Снежневский выступал непосредственным разработчиком или вдохновителем методики исследований. Некоторые их участники работали над диссертациями, и получение степени зависело от успешных результатов. Другие только начинали свою карьеру в институте, и стремились остаться в его штате. Таким образом, в исследовательской работе возникал импульс, толкавший ее в одном направлении - подтвердить теории Снежневского. В условиях столь единообразной и целенаправленной культуры доказательства психологическое давление на исследователей, 'доказывавших' очередной тезис Снежневского, должно было быть значительным. И вряд ли это давление смягчал тот факт, что главным редактором 'Журнала невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова' - единственного советского периодического издания по проблемам психиатрии, а значит, единственного издания, где они могли опубликовать полученные результаты - является никто иной как Андрей Снежневский.
'Послушайте, - обратился я к Вартаняну; он, насколько мне известно, не принимал личного участия в этих исследованиях, - вы же ученый. Вы же понимаете, с каким зыбким материалом приходится иметь дело психиатрам, и что объективность даже самого честного ученого подвергается неприемлемому испытанию, когда он проверяет гипотезу собственного директора, которая в его академической среде считается общепринятой и преобладающей. Вы же понимаете, что в таких условиях исследователи должны всеми возможными способами страховаться от собственных искажений. Но в данном случае таких защитных мер принято не было'.
Вартанян пожал плечами. Он заметил, что работа, о которой я говорю - дело прошлое, и сейчас проводятся новые исследования, по более совершенной и надежной методике, посвященные другим проблемам.
Я выпрямился на стуле. Похоже, Вартанян дистанцируется от теорий собственного шефа. У Снежневского, не подозревавшего об этом повороте в нашей беседе, поскольку Вартанян не стал переводить ему свой ответ, на лице сохранялась та же сардоническая усмешка, что и на протяжении почти всего разговора. Я тоже улыбнулся, но Вартаняну, надеясь получить от него некое подтверждение этой скрытой нелояльности. Тот, однако, не улыбнулся в ответ.
Затем я перешел к вопросу о практической полезности идей Снежневского. Даже если разработанная им система диагностики обоснованна, применять ее в клинических условиях слишком опасно. Она носит чересчур общий характер, чересчур инклюзивна, слишком велика вероятность, что в результате ее использования ярлык шизофреников будет клеиться людям с другими заболеваниями - хотя бы с теми 'пограничными' состояниями, которые должен изучать его новый институт превентивной психиатрии.
Возможно, продолжал я, у некоторых родственников шизофреников проявляются слабо выраженные симптомы, поскольку они страдают той же болезнью, но в мягкой форме. Но как быть, скажем, с человеком, которого вы встретите на улице Горького, и заметите те же слабо выраженные симптомы - но при этом родственников-шизофреников у него нет? Можно ли назвать его шизофреником? Вдруг это просто эксцентричный художник? Или у него было тяжелое детство? Или он испытывает какой-нибудь стресс? Вполне может оказаться, заметил я Снежневскому, что многие, или даже большинство людей, чьи симптомы соответствуют его критериям для 'вялотекущей шизофрении', на самом деле этой болезнью не страдают и никогда не будут страдать. Поведенческие характеристики, которые у них проявляются, следует приписать невротическому состоянию, аномалиям характера, или просто квалифицировать как нормальное поведение.
Снежневский раздраженно заявил: перечисленные мною опасности в плане диагностики никакого значения не имеют. Хороший клиницист, настаивал он, всегда сможет отличить мягкую форму шизофрении от нешизофренического состояния.
Я с ним не согласился. Опираться на проницательность клинициста - предложение спорное, поскольку сами суждения диагностика очень во многом определяются его теоретическими взглядами. Я заметил, что Вартанян отнюдь не рвется на помощь своему начальнику. Мне пришло в голову, что эта встреча, вероятно, важна и для него, но по собственным соображениям.
Много лет Вартанян - армянин по национальности - оставался в тени Снежневского, но теперь перед ним открываются весьма многообещающие карьерные возможности. Психиатр по профессии, он специализируется в области биологической психиатрии, и долгое время возглавлял основную биологическую лабораторию института. Теперь, когда Снежневский должен скоро уйти на покой, Вартанян вероятно унаследует его 'мантию', став директором нового крупного психиатрического исследовательского центра, о создании которого только что объявила 'Правда'.
Очевидно, что в Москве предстоящее назначение Вартаняна встречает противодействие - прежде всего со стороны его главного соперника, доктора Георгия В. Морозова, возглавляющего Институт судебной психиатрии имени Сербского: именно там ставились диагнозы диссидентам в самых печально известных случаях злоупотребления психиатрией. Согласно моим источникам, у Морозова есть сторонники в высших эшелонах КГБ. Однако его имя теперь настолько тесно связано с самыми вопиющими нарушениями в области психиатрии, что на международной арене он никакой пользы властям принести не сможет. Поэтому, как мне сообщали, его противодействие назначению Вартаняна вряд ли увенчается успехом.
Вартанян уже начинает выполнять функции главного 'полпреда' советской психиатрии за рубежом. Встречу со мной перед предстоящим в следующем году международным конгрессом психиатров он почти наверняка рассматривал как одно из мероприятий в рамках этих новых обязанностей. Если СССР исключат из Ассоциации или приостановят его членство, советские власти воспримут это как определенное свидетельство о неспособности Вартаняна выполнить важнейшую задачу - отстаивать интересы Москвы. И любой возможный способ предотвратить эту катастрофу по крайней мере стоило испробовать.
Поэтому именно Вартанян, а не Снежневский или я, поднял вопрос о злоупотреблениях психиатрией. Советским диссидентам, настаивал он, диагнозы ставились правильно: 'На Западе этот вопрос всячески раздувают, и исключительно в политических целях'.
Советские психиатры, продолжал Вартанян, хорошо знакомы с моими статьями на эту тему, и с отчетом о повторном обследовании генерала Петра Григоренко.
Случай с Григоренко, конечно, имел самое прямое отношение к обсуждаемой теме. Этот советский офицер, герой войны, в 1960-х гг. примкнул к диссидентскому движению, отстаивая права крымских татар - немногочисленной этнической группы, депортированной Сталиным из Крыма в Центральную Азию за нелояльность, проявленную в ходе Второй мировой войны. Григоренко арестовывали, дважды направляли ив психиатрические лечебницы, а затем выдворили из страны. В 1978 г. его повторно обследовала в Нью-Йорке группа психиатров, психологов и других медиков и специалистов по душевным болезням из Колумбийского, Гарвардского и Йельского университетов, в которую входил и я. Мы пришли к выводу, что на момент нашего обследования Григоренко не страдал душевным заболеванием, и вероятнее всего, не был болен и в то время, когда в СССР ему ставили противоположный диагноз. Мой отчет об обследовании был опубликован в печати.
'Слушайте, - заметил Вартанян, - когда Григоренко был здесь, он был болен. Он - выдающийся человек, но с этими крымскими татарами и с некоторыми другими вопросами у него возникла идея-фикс. Когда вы и ваши коллеги повторно его обследовали, он находился в Штатах, вдали от этой среды и этого стресса, и потому с ним было все в порядке'.
То же самое, по его словам, относится и к диссиденту Владимиру Буковскому, которого в СССР тоже признали душевнобольным, а на Западе - здоровым: 'Я бы хотел, чтобы вы посмотрели его историю болезни. Если бы мы - четыре-пять специалистов из двух наших стран - сели и вместе изучили их, вы бы поняли, что он был болен'.
Я возразил. Если бы Григоренко и Буковский действительно страдали заболеваниями, которые были им диагностированы в СССР, хотя бы некоторые признаки этих недугов должны были бы проявиться даже спустя долгое время и в изменившейся социальной среде.
Вартанян сменил линию аргументации. Чтоб продемонстрировать, как он выразился, всю абсурдность западных обвинений, он указал: некоторые критики дошли даже до того, что утверждают, будто Снежневский разработал свою теорию шизофрении, включая и тезис о ее мягкой, 'вялотекущей' форме, специально для того, чтобы создать диагностическую 'нишу' в которую советские власти могли бы помещать диссидентов.
Снежневский рассмеялся - так он выразил свое полное презрение по отношению к этим обвинениям. Я ответил: изучив процесс создания теорий Снежневского, могу согласиться с тем, что подобные утверждения, вероятнее всего, не соответствуют действительности. Эти концепции появились в 1940-1950-х гг. под влиянием ряда его учителей, и обрели окончательный вид в его голове и статьях в конце 1950-х - начале 1960-х гг., задолго до того, как помещение диссидентов в психиатрические лечебницы приобрело сколько-нибудь заметные масштабы. Одним словом, я признал, что теории Снежневского возникли вне связи с их предполагаемой полезностью для постановки диагнозов инакомыслящим.
Но это не означает, добавил я, что концепции Снежневского вообще не имеют отношения к подобным диагнозам. Именно ошибки, содержащиеся в этих теориях, позволили с такой легкостью применять их в отношении диссидентов. Наличие этих концепций, подчеркнул я, стало лишь одной из причин, по которым диссидентам в СССР ставят диагнозы о душевных заболеваниях, но в то же время причиной весьма важной.
Я убежден, заметил я, что в некоторых случаях госпитализация диссидентов происходила на основе сознательно поставленных неверных диагнозов. Подозреваю также, что кто-то из госпитализированных диссидентов действительно страдал душевными заболеваниями. В конце концов, инакомыслие в СССР, при наличии весьма репрессивной системы, представляет собой маргинальное явление, а 'обочина' любого общества содержит необычно высокий процент душевнобольных людей. Тем не менее, мне кажется, что большинство госпитализированных советских диссидентов были признаны больными не потому, что КГБ приказал психиатрам поставить именно такой диагноз, и не потому, что они действительно страдали психическими расстройствами, а по другим причинам.
В контексте советского общества, приводил я свои доводы, диссидентство представляет собой отклонение от нормы. Диссиденты говорят и ведут себя не так, как другие советские граждане, и по этой причине их считают 'странными'. В конце концов, задал я риторический вопрос, разве не странно если человек говорит и делает то, что в условиях советской политической системы, как все знают, просто небезопасно? Более того, судя по рассказам самих диссидентов, есть немало данных, что имея с ними дело, многие сотрудники КГБ и советские чиновники бывают ошеломлены их странным поведением, и это ощущение только усиливается, когда диссиденты начинают читать им лекции о своих правах в рамках советской конституции. А если какой-то человек кажется вам странным, за этим довольно часто следует подозрение - а не связана ли странность с душевным заболеванием? И как только такое подозрение возникает в голове у представителей советских властей, у них появляются серьезные причины, чтобы направить диссидентов на психиатрическое обследование.
Во-первых, советский Уголовно-процессуальный кодекс требует: если у следователя возникают какие-либо сомнения относительно душевного здоровья обвиняемого, последнего следует в обязательном порядке - а не только в 'политических' делах - направлять на психиатрическую экспертизу. Учитывая бюрократический характер советской правовой системы, следователь постарается подстраховаться, устроив такую консультацию у психиатра, чтобы в дальнейшем не заслужить упрека в том, что он этого не сделал. Кроме того, в ходе процесса над диссидентом, признанным душевнобольным и нуждающимся в госпитализации, к прокурору предъявляются менее жесткие требования, чем на обычном суде, поскольку свидетелями выступают в основном психиатры, диагностировавшие болезнь. Это становится еще одной причиной, чтобы обратиться к врачам даже в случае малейших сомнений в психическом здоровье диссидента.
Моя реплика превращалась в настоящую лекцию, которую советские коллеги слушали молча, но я тем не менее продолжал. Психиатры, к которым власти обращаются за диагнозом - тоже советские граждане. Они выросли в рамках той же культуры, на них воздействуют те же политические реалии, у них возникают те же социальные перцепции. А поскольку решение психиатра о том, болен человек или здоров, во многом зависит от его представлений о том, что в его обществе считается обычным и ожидаемым, он может, вступив в контакт с диссидентом, испытать то же ощущение, что и сотрудник КГБ, - ощущение, что он имеет дело со странной личностью - а затем и заподозрить в нем душевнобольного.
Если в голове у психиатра возникнет такое подозрение, ему будет нетрудно разрешить свои сомнения, подобрав для диссидента 'подходящую' категорию психического расстройства. И чаще всего, напомнил я Снежневскому, этой категорией становится выделенная им 'вялотекущая шизофрения'. Причем все это возможно и в отсутствие сознательного намерения поставить неверный диагноз.
Снежневский сердито хмурился; другие, похоже, были также недовольны. Когда я начал объяснять свою позицию, говоря о том, как диссидентов воспринимают в советском обществе, Вартанян кивал в знак согласия, но под конец моей аргументации уже сидел неподвижно.
Похоже, мои идеи вызывали у них двойственное чувство. В отличие от большинства западных критиков, я не утверждал, что все диагнозы относительно душевных болезней ставились диссидентам психиатрами, заведомо знавшими, что они здоровы. Некоторые из таких психиатров, по моему мнению, понимали, что имеют дело со здоровыми людьми, но не все, и возможно даже меньшинство. Я также не утверждал, что Снежневский намеренно создал инструменты для постановки таких подтасованных диагнозов. Я говорил о том, что из-за характера политической жизни в Советском Союзе и сформированных этой жизнью социальных перцепций, поведение инакомыслящего здесь искренне воспринимается как странное, а из-за характера разработанной Снежневским диагностической системы эту странность в некоторых случаях квалифицируют как шизофрению. Другими словами, я выразил мнение, что во многих, а возможно и большинстве случаев постановки таких диагнозов не только сотрудники КГБ и другие соответствующие чиновники, но и сами психиатры действительно были убеждены в том, что диссиденты страдают душевной болезнью.
Это, заметил я, представляется даже более пугающим, чем обычная версия о злоупотреблениях в советской психиатрии - монохромная картина по принципу 'КГБ приказывает, врачи подчиняются'. Если сложилось такое положение дел, что это говорит о состоянии советской психиатрии и общества в целом? Мои собеседники молчали. Потом Вартанян произнес: 'Что нам нужно, так это сесть и совместно решить вопрос. Нам следует изучить конкретные случаи и достичь какого-то взаимопонимания. Все это не должно использоваться в политических целях'.
'Тут речь идет не только о политической выгоде', - парировал я. Отчасти проблема связана именно с тем, что он считает, будто эти истории с диссидентами используются на Западе исключительно в политических целях. Обвинения в злоупотреблениях психиатрией звучат не потому, что это удачный пропагандистский ход, а потому, что врачи-профессионалы и другие люди на Западе считают - с советской психиатрией происходит что-то неладное. Если Вартанян действительно хочет обсудить эту проблему, - а ведь такая дискуссия связана с риском для его западных оппонентов, поскольку она может сорвать их планы добиться исключения СССР из Психиатрической ассоциации в июле будущего года - то и он должен быть готов идти на риск. Он должен смириться с тем, что, возможно, советской стороне придется публично признать как минимум, что неверные диагнозы могли иметь место.
'Вы сможете наладить с нами диалог по этому вопросу, - подчеркнул я, - только в том случае, если будете готовы признать - то, что говорит другая сторона, может быть, хотя бы отчасти, справедливо. И если вы готовы учесть и признать это, то как минимум возникает риск, что вам придется признать и свои ошибки'.
'Мы готовы', - ответил Вартанян. Он встал и доел
