«Что мы делаем в Сирии?» — не просто невинный вопрос, а первая ласточка инакомыслия в России, и Путин не может продолжать его игнорировать.
Российская политическая реальность после аннексии Крымского полуострова в 2014 году во многом перекликается с атмосферой, которая царила в эпоху холодной войны, когда за закрытыми дверями напряженность закипала до точки невозврата.
Хотя российское общественное мнение может казаться политическим монолитом, судя по откровенной поддержке, которую люди оказывают российскому президенту Владимиру Путину в его представлениях о реальной политике и конце либерализма, в Москве постепенно усиливаются политические разногласия.
За пять лет до того, как специальный советник США Роберт Мюллер (Robert Mueller) сообщил о скоординированной атаке российских спецслужб на американскую политическую систему, у Кремля были иные взгляды на отношения с Западом. Хотя Россия не упускала возможности бросить вызов мировому порядку, установившемуся после холодной войны, и обрушиться на него с резкой критикой, всерьез порвать с Западом хотели очень немногие.
Опыт сближения, полученный после распада Советского Союза, казался непоколебимым. Доля ЕС в российской внешней торговле в последние годы составляла почти 50%, западные компании рассчитывали на модернизацию российской армии, а Кремль сплотился вокруг идеи единого континентального рынка от Владивостока до Лиссабона.
Так называемое возвращение Крыма домой, как его окрестили сторонники аннексии, стало Термидорианским переворотом для революции во внешней политике России. Со времен Михаила Горбачева большая часть российской публичной риторики разрывалась между желанием стать частью Запада и стремлением следовать по «самобытному российскому пути», который пролегает где-то между Европой и Азией. Путин положил конец этой дискуссии, осудил западный путь России и сошел на нативистскую орбиту, приняв на себя роль защитника традиционных ценностей и разрушителя мироустройства, ориентированного на Запад.
Крым, который в 1954 году был передан Украине бывшим первым секретарем ЦК КПСС Никитой Хрущевым, имел для большинства россиян едва ли не сакральное значение, в особенности для националистов. Последних нельзя считать организованной группой, скорее российский национализм представляет собой укоренившийся набор нативистских, ревизионистских и в некотором роде изоляционистских убеждений, которые в равной степени существуют в обществе и высших эшелонах власти.
Полуостров был объявлен местом рождения православного христианства России, а город Севастополь стал вехой в истории национальной воинской славы. Кроме того, Крым продолжал служить суровым напоминанием о миллионах соотечественников, которые после краха коммунизма остались за пределами собственной родины. Говоря об аннексии, Путин заявил, что «русский народ стал одним из самых больших, если не сказать самым большим разделенным народом в мире», а два года спустя назвал включение Донбасса в состав Украины «политической ошибкой большевиков». Эти заявления были особенно тепло встречены националистами, которые воспринимали Украину как искусственное государство и приветствовали экспансионизм.
«Что мы делаем в Сирии?»
Страх подрыва мирового порядка и стремление бросить вызов Западу, который нарушил данное Горбачеву обещание не расширять НАТО на восток и рассматривал Россию как угрозу, помогли Москве вернуться на позиции мировой державы.
Российские националисты поддержали Путина, когда пресловутые «зеленые человечки» маршировали через Восточную Украину, но они не могли понять военных авантюр на Ближнем Востоке и в Африке.
Хотя, взывая к нативистским чувствам, православная церковь и другие консервативные комментаторы пытались изобразить российскую кампанию в Сирии как «священную войну» России в защиту христиан, скепсис в обществе продолжает расти. По последним данным Левада-центра, крупнейшего независимого центра исследования общественного мнения, 55% россиян хотят вывода российских войск из Сирии.
Русских до сих пор преследуют мрачные воспоминания о советско-афганской войне, так называемый афганский синдром. Мало кто в Москве хочет, чтобы страна оказалась втянутой в очередное ближневосточное болото.
Желание сделать эту кампанию инструментом для утверждения статуса России как мирового субъекта власти и предотвращения строительства газопровода в Европу монархиями Персидского залива воспринималось как более адекватное оправдание для вмешательства в гражданскую войну в Сирии, но и его оказалось недостаточно. После сообщений о сотнях российских наемников, которые были убиты американскими солдатами в феврале 2018 года, Алексей Навальный, крупнейший оппозиционный деятель России, открыто задал вопрос, который многих тревожил: «Что мы делаем в Сирии?»
Возможная военная конфронтация с Израилем и силами коалиции также воспринималась как серьезная угроза. Фактически, после введения санкций США и несмотря на многочисленные стратегические разногласия, Россия все чаще рассматривает Израиль как ценного посредника в общении с западными странами.
Несмотря на конфронтацию России и Израиля в советские времена нынешние российские стратеги на Ближнем Востоке признают Иерусалим скорее независимой региональной державой, нежели просто верным союзником Вашингтона. Как показывают недавние опросы Левады, тесные отношения Путина с Нетаньяху, которые продолжают развиваться благодаря публичной дипломатии и работе еврейских общин, помогают снизить антисемитизм и способствуют формированию в основном нейтрального отношения общественности к Израилю.
Однако пример Израиля — исключение. Хотя сирийская ставка окупилась и России удалось укрепиться на Ближнем Востоке, заплатив за это относительно скромную цену, внешнеполитические достижения не преобразовались в политический капитал внутри страны.
Некоторые российские стратеги надеются присоединиться к борьбе за ресурсы и возродить советские связи в Африке, тогда как другие по-прежнему настроены скептически. Российская база материально-технического снабжения в Эритрее, военные подрядчики в Центральноафриканской Республике и расширение сотрудничества с Суданом демонстрируют растущий интерес Кремля к Африке. Между тем дома на такие планы смотрят с опаской. Советское наследие в Африке, сопряженное с чрезмерным участием в африканских делах и миллиардами долларов помощи, которые так никогда и не были возвращены, заставляет нативистов с каждым разом испытывать все большее разочарование.
В то время как Кремль пытается представить военные кампании на Ближнем Востоке и в Африке как возвращение Россией былого влияния, движимого экономическими интересами, общественность — и особенно националисты — считают, что военные действия суть бессмысленные азартные игры и что важнее сначала решить проблемы внутреннего характера.
Русские не желают платить по счетам
В разгар холодной войны советскую внешнюю политику диктовал политический принцип интернационализма. В попытках распространить коммунистическую идеологию и заручиться поддержкой новых союзников для противостояния Западу Москва щедро раздавала финансовую помощь, черпая средства из своего несбалансированного бюджета. Хотя объем его почти невозможно рассчитать, Москва заявляла о 140 миллиардах долларов советских активов за рубежом.
Помощь и участие действительно помогли Кремлю закрепить за собой статус мировой державы и сохранять его, однако высокая цена, которую пришлось заплатить, создала внутри страны ощущение перенапряжения, которое привело к краху коммунизма. В последующие десятилетия восстановления России и расширения НАТО на Восток крепло чувство национального унижения. Оно в свою очередь простимулировало нативистские настроения среди общественности и политиков, а также вселило твердую веру в правильность циничного подхода в духе реальной политики за рубежом, равно как и политики, которая на первое место ставит интересы России, — то есть политики невмешательства.
Российские зарубежные авантюры попадают в заголовки новостей, а общественность по-прежнему одобряет стремление сохранить статус мировой державы, но далеко не все россияне на самом деле хотят вовлекаться в мировые дела в ущерб делам внутренним.
Отсутствие экономических реформ в период стагнации и низкая производительность труда на фоне крупнейшего в этом столетии падения численности трудоспособного населения России только подчеркивает, что путинскому правительству не удалось сохранить верность принципу «Россия превыше всего».
Попытки возродить отдельные аспекты советского прошлого могли вселить в людей некоторое чувство былой национальной гордости, но в эпоху интернета и социальных сетей игнорировать внутренние проблемы становится уже невозможно.
В начале августа более 50 тысяч человек собрались на московский митинг, который стал пятым в череде еженедельных протестов — речь идет о крупнейшем митинге оппозиции с 2011 года. Недавний опрос Левада-центра показал, что более трети москвичей поддерживают протестующих. Это свидетельствует о постепенном сдвиге в общественном мнении и снижении популярности, которую нынешняя власть заработала благодаря аннексии Крыма и военным успехам в Сирии.
Сегодня на повестке дня — требования честных выборов и внутренних реформ, при этом россияне все больше озабочены результатами антизападного крестового похода, включая санкции и подрыв либеральных ценностей. Отсюда громкий призыв к переменам во внешней политике.
Скорее всего, российские власти чувствуют растущее общественное недовольство, но герметично закупоренная система, кажется, не способна к изменениям. Путин окружил себя порочными клептократами, которые с годами все больше напоминают представителей коммунистической иерархии.
Кремль пытается сохранять статус-кво, представляя своих лидеров как харизматичных политических деятелей и защитников традиционных ценностей и в то же время оставаясь верным нативистской доктрине. Однако это ведет к причудливой внутренней двойственности: националисты стремятся продвинуть стратегию невмешательства, но не имеют возможности действовать.
В то время как препятствия внутреннего характера стремительно подрывают рейтинг одобрения президента, опора на традиционализм может оказать ему медвежью услугу: ведь Кремль не способен провести даже косметические изменения в политике и экономике. В какой-то момент нативисты неизбежно получат власть. И тут встает главный вопрос: в каком направлении двинется Россия, когда это произойдет? Ответ, как и прежде, не ясен.
