Даже для тех, кто родился и живет или жил в этом городе, это имя и слово значат не одно и то же. А уж для тех, кто смотрит на него издалека, и подавно.

Даже для тех, кто родился и живет или жил в этом городе, это имя и слово значат не одно и то же. А уж для тех, кто смотрит на него издалека, и подавно.

Для римлян, завоевывавших Галлию, «город паризиев» был головной болью. Тезка Москвы — «Мутноводска», и Париж был сначала Лютецией, или Грязевым. Но пройдет несколько веков, и вот уже молва свяжет имя города не с суровыми кельтами-паризиями, которые сожгли свой город, лишь бы не сдавать его легионам Лабиена, а с троянским царевичем Парисом, тем самым, кого выбрали богини, состязавшиеся в красоте. Эту роль и это значение всемирного арбитра прекрасного Париж сохранил и в новых европейских языках. Немецкое выражение «жить, как бог во Франции», конечно, касается Парижа.

А уж русские, впервые услыхавшие о Париже от поляков и усвоившие польское имя самого прекрасного города на свете, из века в век в прозе и в стихах тоскуют по Парижу как по несбыточной мечте.

Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — «Москва», писал Маяковский, и за этой цитаткой, точно по трафарету, бежали десятки поэтов до второй мировой войны.

Быстро уходило в прошлое поколение русских, запросто бывавших в Париже до первой мировой войны. Владимир Иванович Вернадский, великий ученый, который впоследствии станет министром первого независимого украинского государства, чуть позже возглавит Академию Наук Украины, а потом станет советским академиком, писал жене в 1910 году из Франции:

«Париж всегда так тесно связан с столь многим в моей молодости. Я так много здесь передумал и потому я всегда возвращаюсь к нему с удовольствием. И странно, как-то жаль, что время движется — а между тем ведь вся красота Парижа в этих сохранившихся наслоениях огромной былой, культурной и созидательной жизни. Странно, отчего жаль прошлого — когда в сущности всё миг один!..»

Но пройдет всего несколько лет, и следующему поколению прошлого будет не жаль. В революционном запале, когда большевикам казалось таким легким делом взорвать к чертям весь старый мир, поэты проговаривались, как Михаил Светлов:

Вельможная Польша
Не сдержит напор,
Стоит на коленях
Варшавский собор.

Шумит над Парижем
Потоком камней
Последняя паперть
Взметённых церквей.

Но потом была вторая мировая, революционный пыл поугас, и Париж вернулся в русский обиход как город анекдотов, живьем знакомый только немногим «выездным».

— Где вам сшили этот костюм?
— В Париже!
— Как далеко это от Жмеринки?
— Две тысячи верст.
— Такая глушь, и так неплохо шьют...

Этот грустно-смешной Париж сыграл вот какую шутку над людьми, притерпевшимися к подневольному существованию. Они всеми способами гнали от себя мысль от излучаемого этим городом духа свободы.

«А что ей до меня, она была в Париже, ей сам Марсель Марсо чегой-то говорил», — пел нам Владимир Высоцкий о Марине Влади. Но к простой невозможности «быть в Париже» приплеталась тоска быть в Париже не так и не там, где хотелось бы — от знаменитого эмигрантского вскрика Ходасевича 1920-х годов пошла волна — куда более сильная, чем от Маяковского:

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, —
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.

И вот эта двойная тоска — не побывать в Париже или быть там не там и так, как хотелось бы, докатилась до 21 века, когда Париж стал символом чужого веселья, чужого благополучия, чужой легкости. В 2001 году в Москве, в издательстве «НЛО» вышла антология современной русской поэзии под названием «Нестоличная литература». Столицей нестоличных поэтов оказались не Москва, не Петербург и не Воронеж.

Париж, Париж,
так хочется горячих щей...

Накопить бы денег
да съездить в Париж...
а то какой же я получаюсь
к чертям собачьим
русский писатель
если не был
в Париже.

Или вот:

Все на месте. Пьют боржом.
Бомж беседует с бомжом.
Подхожу поближе...
Снова о Париже.

Один поэт из Новосибирска написал:
У меня на кофте
Надпись одна:
«PARIS»

Вот я и парю

над Коммунальным мостом, Оперным театром, молодежью напротив, работами всякими, коммерсантами...

Интересно, а каково им в городе их французском?!
Столице всемирной Моды и Б**ди.

Я думаю, то же самое:
находчивая молодежь, коммерсанты, иногда коммунисты в галстуках...

Нет, уж лучше парить в Н-ске,

Чем х*й сосать в городе без работы,

Где никого не знаешь.

Так мы добрались до суровых парижских пригородов, где тоже задержалась история, подстроив всем нам ловушку. Ведь всего сто с небольшим лет назад в Париже и Берлине тогдашние министры и банкиры делили Северную Африку. Задумывались ли они, что произойдет, когда разбогатевший и одряхлевший европейский колонизатор разомкнет объятья с бывшим рабом?

«Да, меня не пантера прыжками на парижский чердак загнала...» — писал Ходасевич в 1924 году.

Но была и другая «Пантера».

В 1911 году Франция брала под свой контроль Марокко. Германия отправила в Средиземное море канонерку «Пантера». Французы, чтобы не ссориться с немцами из-за Марокко, предложили кайзеру свои владения в экваториальной Африке... «Прыжок «Пантеры», как говорили тогда, на два-три года задержал начало первой мировой войны.

Колониальные владения Франции в Северной Африке, как принято говорить, «стали историей».

Но что это значит — «стать историей»? Ведь я знаком с правнучкой германского министра, который вел тогда переговоры с французами от имени Вильгельма Второго. И ведь еще не было двух мировых войн...

Разве что-то «стало историей», если в 2015 году Париж — прекрасный и свободный, терпимый к чужим богам и к чужим шайтанам, — для кого-то другого, кто здесь родился и вырос, стал джунглями партизанской войны?

Откуда выпрыгнула эта новая-старая пантера?

Недостижимость счастья в лучшем городе мира, может быть, и осталась бы личным сплином выходцев из Магриба, если бы под бомбами не погибал самый древний город земли и когда-то тоже прекрасный Алеппо.

Вот и русское имя «Париж» понимается по-разному: для одних это символ свободы, мучительно ищущей новую формулу, для других — злорадное ожидание конца «толерастии» с приходом Марин Ле Пен или предвкушение «фитиля, вставляемого черножопым» в «белой Европе от Гавра до Владивостока».

И только на гербе города латинская надпись под корабликом на Сене, который «качается, но не тонет». Жаль, что столь многим говорящим по-русски смысл этого парижского девиза пока не внятен.