Прошлым лет в СМИ появилась информация о том, что администрация мемориального комплекса, созданного на месте бывшего концлагеря Освенцим, установила специальные установки, разбрызгивающие холодную воду, чтобы посетители могли освежиться в жаркие дни.

Один из израильских посетителей Освенцима выразил по этому поводу бурный протест, поскольку ему это напомнило печально известные «душевые», через которые узников вели в газовые камеры. Израильтянин даже заявил, что это зрелище вызвало у него ощущение дежавю. Стоит отметить, что этот человек родился двадцать лет спустя после трагических событий Второй мировой войны.

 В СМИ появились кричащие заголовки: «Полная бесчувственность», «Мы потрясены». Подтекст заголовков был ясен: эти поляки-антисемиты, как они смеют издеваться над нашей памятью; мы им покажем, что такое память о Холокосте. Пора признать: память о Катастрофе превратилась в смесь праведного гнева и нарциссизма. Но так было не всегда.

Наше представление о Холокосте сформировал ряд событий. Во-первых (не стоит забывать), сама Катастрофа европейского еврейства. В первые послевоенные годы это событие старались оттеснить на периферию сознания, о нем не желали вспоминать. Затем была история с германскими компенсациями, которые получило правительство Бен-Гуриона. После этого был суд Кастнера, который привел к тому, что в обществе стали понимать: об этом необходимо говорить. И, наконец, процесс над Эйхманом в Иерусалиме. Именно после этого процесса Бен-Гурион превратил память о Холокосте в один из ключевых элементов израильского национального нарратива. Стало ясно, какой политической мощью обладает память о Катастрофе.

После суда над Эйхманом началась медленная, постепенная девальвация темы Катастрофы в популярной культуре. Это не было связано с отрицанием Холокоста или  стремлением забыть о трагедии. Данный процесс был связан с размыванием сути этого непостижимого явления, а также с отсутствием в современной жизни аутентичных событий, которые позволили бы представителям новых поколений действовать и чувствовать так, как чувствовали те, кто пережил трагедию (как это было до процесса над Эйхманом). Те, кто пережили трагедию, вытесняли из памяти страшные воспоминания, стремились к отмщению и относились с сочувствием и пониманием к выжившим в Катастрофе.

На 80-е годы пришлись попытки вернуть к жизни различные национальные символы. В эти годы начался процесс над Иваном Демьянюком. Велись прямые трансляции из зала суда, в СМИ шли бесконечные дискуссии о личности этого человека. Этот процесс оказался проблематичным. Проблематичными оказались и попытки вернуть теме Катастрофы прежнюю остроту. В мире также к теме Холокоста постепенно теряли интерес. Так появилась необходимость создать заново символический облик этой трагедии.

Человеком, почувствовавшим этот исторический момент, оказался Стивен Спилберг. Самый знаменитый еврейский режиссер в мире создает фильм на тему Холокоста, подобный которому «прежде никогда не появлялся на экранах» (речь, разумеется идет о «Списке Шиндлера»). Эта картина кардинально меняет  не только художественный облик Катастрофы в кино и популярной культуре, но и становится символическим явлением уровня процесса Эйхмана.

Если после суда над Эйхманом выжившие в Катастрофе прервали молчание и начали рассказывать об этой трагедии, то после «Списка Шиндлера» об этом стал рассказывать Голливуд. Неожиданно весь мир вновь стал говорить о Холокосте. Тема вновь была актуализирована. Такова была реакция на гиперреалистический фильм Спилберга.

Именно тогда родилось явление, которое можно назвать нарциссическим переживанием Катастрофы. Это происходило параллельно с важнейшими политическими, технологическими и глобальными изменениями в мире: падение «железного занавеса», массовые  патриотические поездки в Освенцим и другие бывшие лагеря смерти, появление интернета, социальных сетей, в которых все массово выражают «потрясение». Сегодня мы наблюдаем пик этого холокостного нарциссизма.

Общественная дискуссия обрела облик, который можно определить следующим образом — «Я и Холокост». В интернете полно записей о поездках представителей молодого поколения в Восточную Европу. Каждый пишет о том, что он чувствовал, когда стоял рядом с крематориями. Что он чувствовал, когда участвовал в той или иной церемонии. «Мы вернулись в Освенцим, мы вернулись в Майданек».

Мы превратили тему Катастрофы в личную собственность. Мы бережем эту собственность, как зеницу ока — почти с религиозным фанатизмом. Это стало не только нашей национальной травмой, но и источником гордости. Мы потомки выживших, это делает нас особенными людьми.

Главным в общественном отношении к теме Холокоста стало не стремление сохранить документальную память о трагедии, как это было вначале, а праведный гнев в адрес любого, кто смеет посягать на эту память.

Несколько месяцев назад мы были «потрясены» тем, что ультраортодоксальные демонстранты использовали желтую звезду и полосатые робы узников в ходе своей манифестации. Почему мы были так «потрясены»? Ведь деды и прадеды этих харедим тоже были жертвами нацистов. Этот символ принадлежит им в той же степени, что и нам. С его помощью они хотели заявить, что их преследуют, дискриминируют. Все очень просто. Но мы, никого не слушая, кричали «Гевалд».

Я убежден, что если бы пережившие лагеря смерти люди столкнулись с установками для разбрызгивания воды в мемориальном комплексе, они увидели бы в этом… установки для разбрызгивания воды. И ничего более. К сожалению, память о Катастрофе уже не принадлежит им. Ею завладели мы, кричащие, протестующие, использующие эту память для нужд собственной идентификации.